Уилфрид Дезерт все ещё сохранял за собой квартиру на Корк-стрит. Платил за неё лорд Маллиен, который пользовался ею в тех редких случаях, когда покидал своё сельское уединение. У пэра-отшельника было больше общего с младшим сыном, чем со старшим, членом парламента, хотя это ещё ничего не означало. Тем не менее встречи с Уилфридом он переносил не слишком болезненно. Но, как правило, в квартире обитал только Стэк, вестовой Уилфрида во время войны, питавший к нему ту сфинксообразную привязанность, которая долговечнее, чем любая словесно выраженная преданность. Когда Уилфрид неожиданно возвращался, он заставал квартиру в том же точно виде, в каком оставил, — не более пыльной, не более душной, те же костюмы на тех же плечиках, те же грибы и превосходно прожаренный бифштекс, чтобы утолить первый голод. Дедовская мебель, уставленная и увешанная вывезенными с Востока безделушками, придавала просторной гостиной незыблемо обжитой вид. Диван, стоявший перед камином, встречал Уилфрида так, словно тот никогда не расставался с ним.

На другое утро после встречи с Динни Дезерт лежал на нём и удивлялся, почему кофе бывает по-настоящему вкусным лишь тогда, когда его готовит Стэк. Восток — родина кофе, но турецкий кофе — ритуал, забава и, как всякий ритуал и всякая забава, только щекочет душу. Сегодня третий день пребывания в Лондоне после трёхлетнего отсутствия. За последние два года он прошёл через многое такое, о чём не хочется ни говорить, ни вспоминать — особенно об одном случае, которого он до сих пор не может себе простить, как ни старается умалить его значение. Иными словами, он вернулся, отягощённой тайной. Он привёз также стихи — в достаточном для четвёртой книжки количестве.

Он лежал на диване, раздумывая, не следует ли увеличить скромный сборник, включив в него самое длинное и, по мнению автора, самое лучшее из всего написанного им в стихах — поэму, навеянную тем случаем. Жаль, если она не увидит света. Но… И это «но» было столь основательным, что Уилфрид сто раз был готов разорвать рукопись, уничтожить её так же бесследно, как ему хотелось стереть воспоминание о пережитом. Но… Опять "но"! Поэма была его оправданием — она объясняла, почему он допустил, чтобы с ним случилось то, о чём, как он надеялся, никто не знал. Разорвать её — значит утратить надежду на оправдание: ведь ему уже никогда так полно не выразить всё, что он перечувствовал во время того случая; это значит — утратить лучшего защитника перед собственной совестью и, может быть, единственную возможность избавиться от кошмара: ведь ему иногда казалось, что он не станет вновь безраздельным хозяином собственной души, пока не объявит миру о случившемся.

Он перечитал поэму, решил: "Она куда лучше и глубже путаной поэмы

Лайела", — и без всякой видимой связи стал думать о девушке, которую встретил накануне. Удивительно! Столько лет прошло после свадьбы Майкла, а он все не забыл эту тоненькую, словно прозрачную девочку, похожую на боттичеллиевскую Венеру, ангела или мадонну, что, в общем, одно и то же. Тогда она была очаровательной девочкой! А теперь она очаровательная молодая женщина, полная достоинства, юмора и чуткости. Динни! Черрел! Фамилия пишется Черруэл, это он помнит. Он не прочь показать ей свои стихи: её суждениям можно доверять.

Отчасти из-за того, что думал о ней, отчасти из-за того, что взял такси, он опоздал и столкнулся с Динни у дверей Дюмурье как раз в ту минуту, когда она уже собиралась уйти.

Пожалуй, нет лучше способа узнать истинный характер женщины, чем заставить её одну ждать в общественном месте в час завтрака. Динни встретила его улыбкой:

— А я уже думала, что вы забыли.

— Во всём виновато уличное движение. Как могут философы утверждать, что время тождественно пространству, а пространство — времени? Чтобы это опровергнуть, достаточно двух человек, которые решили позавтракать вместе. От Корк-стрит до Дюмурье — миля. Я положил на неё десять минут и в результате опоздал ещё на десять. Страшно сожалею!

— Мой отец считает, что с тех пор как такси вытеснили кэбы, время нужно рассчитывать с запасом в десять процентов. Вы помните кэбы?

— Ещё бы!

— А я попала в Лондон, когда их уже не было.

— Если этот ресторан вам знаком, показывайте дорогу. Я о нём слышал, но сам здесь не бывал.

— Он помещается в подвале. Кухня — французская.

Они сняли пальто и заняли столик с краю.

— Мне, пожалуйста, поменьше, — попросила Динни. — Ну, скажем, холодного цыплёнка, салат и кофе.

— Что-нибудь со здоровьем?

— Просто привычка к умеренности.

— Ясно. У меня тоже. Вина выпьете?

— Нет, благодарю. Как вы считаете, мало есть — это хороший признак?

— Если это делается не из принципа, — да.

— Вам не нравятся вещи, которые делаются из принципа?

— Я не доверяю людям, которые их делают. Это фарисеи.

— Это чересчур огульно. Вы склонны к обобщениям?

— Я имел в виду тех, кто не ест потому, что видит в еде проявление плотских чувств. Надеюсь, вы так не считаете?

— О нет! — воскликнула Динни. — Я только не люблю чувствовать себя набитой. А чтобы это почувствовать, мне нужно съесть совсем немного. О плоти я мало что знаю, но чувства, по-моему, это хорошая вещь.

— Вероятно, единственная хорошая на свете.

— Поэтому вы и сочиняете стихи? Дезерт усмехнулся:

— Я думаю, у вас они тоже получались бы.

— Стишки — да, стихи — нет.

— Пустыня — вот место для поэзии. Бывали вы в пустыне?

— Нет, но хотела бы.

Она сказала это и сама удивилась своим словам, вспомнив, как отрицательно отнеслась к профессору американцу и его широким бескрайним просторам. Впрочем, трудно представить себе больший контраст, чем Халлорсен и этот смуглый беспокойный молодой человек, который смотрит на неё. Ох, эти глаза! Холодок снова пробежал у неё по спине. Динни разломила булочку и сообщила:

— Вчера я обедала с Майклом и Флёр.

Губы Дезерта искривились.

— Вот как? Когда-то я сходил с ума из-за Флёр. Она — совершенство… в своём роде, правда?

— Да, — согласилась Динни и глазами добавила: "Не надо её унижать!"

— Превосходное оснащение, редкая выдержка!

— Думаю, что вы её не знаете, — заметила девушка, — А я и подавно.

Он наклонился над столом:

— Вы кажетесь мне верным человеком. Откуда это в вас?

— Слово «верность» — наш фамильный девиз. От этого так просто не отделаешься, не так ли?

— Не знаю, — отрезал он. — Я не понимаю, что такое верность. Чему? Кому? В нашем мире нет ничего незыблемого — все относительно. Верность показатель статичности мышления или просто предрассудок. В любом случае она исключает пытливость ума.

— Есть вещи, которые стоят, чтобы им хранили верность. Например, кофе или религия.

Он посмотрел на неё так странно, что Динни почти испугалась.

— Религия? А вы сами веруете?

— В общем, пожалуй, да.

— Что? Вы способны проглотить догмы катехизиса? Считать одну легенду правдивее другой? Предположить, что один набор представлений о непознаваемом представляет собой большую ценность, чем остальные? Религия! Но у вас же есть чувство юмора. Неужели оно покидает вас, как только речь заходит о ней?

— Нет. Я только допускаю, что религия — просто ощущение присутствия всеобъемлющего духа и то этическое кредо, которое помогает служить ему.

— Гм!.. Довольно далеко от общепринятой точки зрения. Откуда же в таком случае вам известно, как лучше всего служить всеобъемлющему духу?

— Это мне подсказывает вера.

— Вот здесь мы и расходимся! — воскликнул Дезерт, и девушке показалось, что в голосе его зазвучало раздражение. — Вспомните, как мы пользуемся силой нашего мышления, нашими умственными способностями! Я беру каждую проблему, как она есть, оцениваю её, делаю вывод и действую. Словом, действую, решив с помощью разума, как лучше действовать.

— Лучше для кого?

— Для меня и для мира в широком смысле слова.

— Кто на первом месте — вы или мир?

— Это одно и то же.

— Всегда ли? Сомневаюсь. Кроме того, всё это предполагает такую длительную оценку, что я даже не представляю себе, как вам удаётся перейти к действию. Этические же нормы, несомненно, являются результатом бесчисленных решений, которые люди, сталкиваясь с одними и теми же проблемами, принимали в прошлом. Почему бы вам не следовать этим этическим нормам?

— Потому что ни одно из этих решений не было принято людьми, обладавшими моим темпераментом или находившимися в сходных со мной обстоятельствах.

— Понимаю. Вам нужно то, что называется судебным прецедентом.

Как это типично по-английски!

— Простите! — оборвал её Дезерт. — Я вам надоедаю. Хотите сладкого?

Динни оперлась локтями о стол, положила голову на руки и серьёзно посмотрела на него:

— Вы мне нисколько не надоели. Наоборот, ужасно меня заинтересовали. Я только думаю, что женщины действуют более импульсивно. Практически это означает, что они считают себя более похожими друг на друга, чем мужчины, и больше доверяют своему интуитивному восприятию коллективного опыта.

— Так было раньше. Как будет дальше — не знаю.

— Надеюсь, по-прежнему, — сказала Динни. — Мне кажется, что мы, женщины, никогда не станем вдаваться в оценку. А сладкого я хочу. Пожалуй, съем сливовый компот.

Дезерт взглянул на неё и расхохотался.

— Вы изумительная! Мы оба возьмём по компоту. У вас очень церемонная семья?

— Но то чтобы церемонная, но верит в традиции и в прошлое.

— А вы?

— Боюсь сказать. Бесспорно одно — я люблю старинные вещи, старинные здания и стариков. Люблю всё, что отчеканено, как монета. Люблю чувствовать, что у меня есть корни. Всегда увлекалась историей. Тем не менее не могу над этим не смеяться. В нас всех заложено что-то очень комическое: мы — как курица, которой кажется, что её привязали верёвкой, если по земле провести меловую черту от её клюва.

Дезерт протянул руку, и Динни вложила в неё свою.

— Пожмём друг другу руки и порадуемся этому спасительному свойству.

— Когда-нибудь вы мне ещё кое-что расскажете, — объявила Динни. — А пока скажите, на какую вещь мы идём.

— Играют ли где-нибудь пьесы человека по фамилии Шекспир? Не без труда им удалось обнаружить театр на заречной стороне города, где в этот день давали пьесу величайшего в мире драматурга. Они отправились туда, и после спектакля Дезерт неуверенно предложил:

— Не заедем ли ко мне выпить чаю? Динни улыбнулась, кивнула и сразу же почувствовала, как изменилось его обращение. Оно стало и более непринуждённым и более почтительным, как будто он сказал себе: "Она мне ровня".

Час, проведённый за чаем, который подал Стэк, странная личность с проницательными глазами и аскетическим обликом, показался девушке упоительным. Таких часов в её жизни ещё не было, и когда он кончился, Динни поняла, что влюбилась. Семя, брошенное в почву десять лет назад, проросло и стало цветком. Двадцатишестилетняя девушка, которая уже потеряла надежду влюбиться, сочла это таким невероятным чудом, что несколько раз задерживала дыхание и всматривалась в лицо Уилфрида. Откуда взялось это чувство? Оно нелепо! И оно будет мучительным, потому что он её не полюбит. А раз он не полюбит, она должна скрывать свою любовь, но как удержаться и не показать её?

— Когда я увижу вас снова? — спросил Дезерт, видя, что Динни собирается уходить.

— А вы хотите?

— Очень.

— Почему?

— А почему бы мне не хотеть? Вы — первая женщина, с которой я разговорился за последние десять лет, может быть, даже первая, с которой я вообще заговорил.

— Вы не будете смеяться надо мной, если мы снова увидимся?

— Над вами? Разве это мыслимо? Итак, когда?

— Когда?.. В настоящее время я сплю в чужой ночной рубашке на Маунт-стрит, хотя мне пора бы вернуться в Кондафорд. Но моя сестра через неделю венчается в Лондоне, а брат в понедельник возвращается из Египта. Поэтому я пошлю домой за вещами и останусь в городе. Где вы Хотите встретиться?

— Поедем завтра за город? Я тысячу лет не был в Ричмонде и Хэмптон-корте.

— А я никогда не была.

— Вот и прекрасно. Я подхвачу вас у памятника. Фошу в два часа дня при любой погоде.

— Буду счастлива видеть вас, юный сэр.

— Великолепно.

Он внезапно наклонился, взял её руку и поднёс к губам.

— В высшей степени учтиво, — промолвила Динни. — До свиданья.