Торопливо завтракая, они совещались. К кому обратиться?

— Не в полицию, — сказала Динни.

— Конечно, нет.

— По-моему, прежде всего нам нужно выехать к дяде Эдриену.

Они послали горничную за такси и отправились на квартиру к Эдриену.

Было около девяти. Они застали его за чаем и одной из тех рыб, которые занимают тем больше места, чем дольше их едят, что и объясняет евангельское чудо с насыщением пяти тысяч человек.

Эдриен, ещё более поседевший за последние дни, слушал их, набивая трубку; наконец он сказал:

— Предоставьте все это мне. Динни, можешь ты увезти Диану в Кондафорд?

— Разумеется.

— До отъезда разыщи молодого Алена Тесбери. Пусть он съездит в лечебницу и узнает, не там ли Ферз, но не говорит, что тот ушёл из дому. Вот адрес.

Динни кивнула.

Эдриен поднёс к губам руку Дианы:

— Дорогая, у вас измученный вид. Не волнуйтесь. Вы отдохнёте в

Кондафорде с детьми, а мы постараемся держать вас в курсе дела.

— Эдриен, оно получит огласку?

— Если только этому можно помешать, — нет. Я посоветуюсь с Хилери, и мы сделаем всё, что в наших силах. Вы не знаете, сколько при нём было денег?

— Последний раз он выписал чек на пять фунтов третьего дня. Но вчера он где-то пропадал до самого вечера.

— Как он одет?

— Синее пальто, синий костюм, котелок.

— Вы не знаете, где он провёл вчерашний день?

— Нет. До этого он совсем не выходил.

— Он состоит ещё членом какого-нибудь клуба?

— Нет.

— Кому из старых знакомых известно о его возвращении?

— Никому.

— Вы говорите, он не взял с собой чековой книжки? Динни, как скоро ты можешь разыскать этого молодого человека?

— Немедленно, если разрешите позвонить, дядя, ин ночует в своём клубе.

— Звони.

Динни вышла к телефону. Вскоре она вернулась и объявила, что Ален Тесбери уже выезжает и обо всём известит Эдриена. Он представится как старинный друг больного, сделает вид, будто не знает, что тот ушёл из лечебницы, и попросит в случае возвращения Ферза сообщить ему об этом, чтобы он мог навестить его.

— Молодчина, — одобрил Эдриен. — У тебя есть голова на плечах, дорогая. А теперь отправляйся и присмотри за Дианой. Дай мне номер вашего телефона в Кондафорде.

Он записал его и усадил женщин в такси.

— Дядя Эдриен — самый хороший человек на свете, — сказала Динни.

— Никто не знает этого лучше, чем я, Динни.

Вернувшись на Оукли-стрит, они поднялись наверх и уложили вещи. Динни боялась, что в последнюю минуту Диана откажется ехать, но та дала Эдриену слово. Вскоре они уже были на вокзале. Полуторачасовой переезд прошёл в полном молчании. Обе они настолько обессилели, что забились по углам купе и словно оцепенели. Только сейчас Динни поняла, какое напряжение пришлось ей выдержать. А ведь, в сущности, ничего особенного не было ни грубостей, ни покушений, ни даже простой сцены. Какая жуткая вещь помешательство, какой оно вселяет страх, как разрушает нервы! Теперь, когда встреча с Ферзом больше не угрожала девушке, он опять вызывал в ней одну жалость. Динни представляла себе, как он бродит по городу, теряя рассудок, не зная, куда преклонить голову, на чью руку опереться, стоя на грани — может быть, уже за гранью! О этот страх, вечный спутник самых трагических несчастий! Преступники, прокажённые, безумцы — все, чья судьба и недуг вселяют ужас в окружающих, безнадёжно одиноки в напуганном ими мире. Теперь, после вчерашней ночи, Динни гораздо лучше понимала, почему Ферз с таким отчаянием говорил о порочном круге, в котором мечется умалишённый. Теперь она знала, что не вынесла бы общения с помешанным, — у неё недостаточно крепкие нервы и толстая кожа. Теперь ей стало ясно, за что так жестоко обращались с сумасшедшими в старину. Здоровые собаки кидаются на бешеную потому, что их собственные нервы не выдерживают. Презрение и грубость, которые обрушивались на слабоумных, были просто самозащитой. Здоровые мстили больным за свои измотанные нервы. Тем горше, тем мучительнее думать об этом! И по мере того как поезд подвозил девушку все ближе к её мирному дому, она все больше разрывалась между желанием отбросить всякую мысль о несчастном отщепенце и жалостью к нему. Она посмотрела на Диану, полулежащую с закрытыми глазами в противоположном углу купе. Что же перечувствовала она, связанная с Ферзом воспоминаниями, узами закона, детьми? Лицо её, прикрытое шляпкой, носило следы долгих испытаний: его тонкие черты стали суровыми. Губы Дианы еле заметно шевелились, — она не спала. "Какая же сила помогает ей держаться? — спрашивала себя Динни. — Она не религиозна, ни во что особенно не верит. На её месте я бы все бросила и убежала куда глаза глядят. Так ли?" Видимо, в человеке живёт сознание долга перед самим собой, и оно-то не позволяет ему ни отступать, ни сгибаться.

На станции их никто не встретил, поэтому они сдали вещи на хранение и двинулись в Кондафорд пешком по тропинке, ведущей через поле.

— Удивляюсь, — неожиданно заговорила Динни, — как плохо мы, современные люди, переносим волнение. Но была бы я счастлива, если бы провела тут всю жизнь, как наши старые фермеры? Вот Клер — той здесь не нравится. Ей нужно всё время быть в движении. Наверное, в каждом человеке обязательно сидит какой-то чёртик.

— Я не замечала, чтобы он выглядывал из вас, Динни.

— Жаль, что я была совсем маленькой во время войны. Когда она кончилась, мне едва стукнуло четырнадцать.

— Вам повезло.

— Не знаю. Вы, должно быть, испытали тогда много волнующего, Диана.

— Когда она началась, я была в вашем теперешнем возрасте.

— Замужем?

— Только-только обвенчалась.

— Он, наверное, прошёл всю войну?

— Да.

— Это и послужило причиной?

— Вернее, поводом.

— Дядя Эдриен упоминал о наследственности. Дело в ней?

— Да.

Динни указала на крытый соломой коттедж:

— В этом домике живут двое стариков — мои любимцы. Эта пара провела здесь пятьдесят лет. Способны вы на такое, Диана?

— Теперь да. Я хочу покоя, Динни.

До поместья они дошли молча. Там их ожидало сообщение от Эдриена. Ферз в лечебницу не вернулся, но они с Хилери полагают, что напали на верный след.

Диана побыла с детьми и ушла к себе в комнату, а Динни отправилась в гостиную к матери.

— Мама, я должна об этом рассказать. Я молилась, чтобы он умер.

— Динни!

— Ради него самого, ради Дианы, ради детей, ради всех, ради меня самой, в конце концов.

— Конечно, если он безнадёжен…

— Безнадёжен он или нет — мне всё равно. Это слишком страшно. Провидение — пустой звук, мама.

— Дорогая!..

— До него слишком далеко. Наверно, у творца был план, когда он создавал вселенную, но нам, как личностям, он уделил столько же внимания, сколько комарам.

— Тебе нужно выспаться, родная.

— Да. Но я и потом буду думать так же.

— Не позволяй таким мыслям укореняться, Динни. Это портит характер.

— Не вижу связи между убеждениями и характером. Я не начну вести себя хуже оттого, что перестану верить в провидение или загробную жизнь.

— Конечно, Динни, но…

— Нет, я начну вести себя даже лучше. Если я порядочная, то лишь потому, что быть порядочным — хорошо, а не потому, что я на этом выигрываю.

— Но чем же хороша порядочность, если бога нет?

— О дражайшая и нежная матушка, я ведь не сказала, что бога нет. Я только сказала, что до него слишком далеко. Представь себе, как творец вопрошает: "А что, этот шарик — Земля ещё вертится?" И ангел ответствует: "О да, сэр, и вполне исправно". — "Надо взглянуть, не заплесневел ли он и не водятся ли на нём чрезвычайно беспокойные маленькие паразиты…"

— Динни!

— "Понятно, сэр. Вы имеете в виду людей?" — "Вот именно. Мне помнится, мы их так и назвали".

— Динни, это ужасно!

— Нет, мама, если я порядочна, то лишь потому, что порядочность завещана людьми на благо людям, как красота завещана людьми на радость людям. Я ужасно выгляжу, правда, дорогая? У меня такое состояние, словно я ослепла. Пойду прилягу. Не знаю, мама, почему меня все это так расстроило. Наверное, потому, что я видела его лицо.

Динни повернулась и вышла с подозрительной быстротой.