Глава 7

В один из последних апрельских дней сорок четвертого года проведать меня из Радфорда приехал Робин, он настоятельно советовал мне оставить Ланрест и пожить хотя бы какое-то время с нашей сестрой Мэри Рашли в Менебилли. Робин командовал тогда пехотным полком, поскольку при сэре Джоне Дигби получил звание полковника и участвовал в длительной осаде Плимута – единственного города запада, который выступал еще в поддержку парламента.

– Джо и я считаем, – сказал мне Робин, – что ты не должна жить здесь в уединении, пока идет война. Не пристало женщине, да еще такой беспомощной, оставаться одной. На дорогах полно дезертиров, и они занимаются грабежом. Мысль, что ты здесь с несколькими стариками и Мэтти, будет постоянно не давать нам покоя.

– Здесь нечего грабить, – возразила я. – Посуда отправлена в Труро, а что касается меня… калека вряд ли доставит кому-нибудь удовольствие.

– Вопрос не в этом, – продолжал Робин. – Джо, Перси и я не сможем выполнять свой долг, зная, что ты здесь одна.

Он убеждал меня почти целый день, в конце концов я скрепя сердце согласилась.

Уже пятнадцать лет – после того как упала с лошади – я не покидала Ланреста, и то, что надо ехать жить в чужой дом, пусть даже к своей родной сестре, меня совсем не вдохновляло.

Менебилли уже наводнили родственники Рашли, приехавшие искать убежища у Джонатана, и у меня не было ни малейшего желания пополнять их ряды. Я не терпела незнакомцев и шумные компании, кроме того, теперь у меня появились свои привычки, я сама распоряжалась своим временем, у меня сложился свой распорядок дня.

– Ты можешь жить в Менебилли точно так, как в Ланресте, – уверял Робин, – с той лишь разницей, что там тебе будет лучше. Мэтти поедет с тобой, тебе выделят отдельную комнату и будут приносить еду, если ты не захочешь питаться вместе со всеми. Дом стоит на холме, свежий морской ветер, прогулки по прекраснейшим садам, – что может быть приятнее?

Я придерживалась другого мнения, однако, видя его волнение, не могла больше спорить. Неделю спустя багаж был собран, заперт, и меня повезли в паланкине в Менебилли.

Какое странное волнение испытываешь, вновь оказавшись на дороге! Пересекаешь Лостуитиел, видишь людей на рыночной площади – обычная повседневная жизнь общества, из которого я уже давно себя исключила, сделав Ланрест моим единственным миром. Я испытывала странную нервную дрожь и чувствовала себя не очень уютно, выглядывая из-за занавесок паланкина. Я как бы перенеслась вдруг в неведомую страну, язык и обычаи которой мне неизвестны. Настроение поднялось, когда мы пересекали длинный склон на выезде из города и старый редут в Каслдоре, а когда моему взору открылась большая голубая бухта Тайуордрета, я подумала, что перемена обстановки в принципе не такая уж и трагедия. Мне навстречу, размахивая шляпой, скакал Джон Рашли, с широкой улыбкой на узком и бледном лице. Ему было только двадцать три года, но его беда заключалась в том, что слабое здоровье не позволяло ему пойти в армию, и он вынужден был оставаться дома в подчинении отца: с раннего детства он страдал приступами лихорадки, которая, случалось, трясла его несколько дней подряд. Это был очень милый, привлекательный юноша, обладавший обостренным чувством долга, хотя и испытывавший благоговейный страх перед своим отцом, а его жена – моя крестница Джоан, – с веселыми глазами и острым язычком, только оттеняла его достоинства. Рядом рысью ехал его друг и кузен Фрэнк Пенроуз – молодой человек, его ровесник, которого мой зять использовал в качестве секретаря и помощника управляющего имением.

– Все готово к твоему приезду, Онор, – улыбнулся Джон, скача рядом с моим паланкином. – Нас сейчас более двадцати человек в доме, и почти все собрались во дворе, чтобы тебя встретить. Сегодня вечером устраивают ужин в твою честь.

– Очень хорошо, – ответила я. – Можешь сказать этим парням, пусть возвращаются в Лостуитиел.

После чего он признался, что Джоан велела ему меня разыграть. Вся компания собралась не во дворе, а в восточном крыле дома, и никто не станет мне докучать.

– Моя мачеха отвела тебе комнату над воротами, – сказал он. – Она говорит, что тебе нужно побольше воздуха и света. Окна в твоей спальне выходят и на запад – на внешний двор, и на внутренний двор, который опоясывает дом. Будешь разглядывать, как из театральной ложи, все, что происходит вокруг.

– Двадцать человек в доме, это чуть ли не целый гарнизон, – пошутила я.

– Около пятидесяти, если считать прислугу, – уточнил Джон, смеясь. – Но они спят валетом на чердаках.

Настроение у меня вновь упало, и, когда мы свернули с большой дороги в парк и я увидела в дальнем конце его огромный каменный особняк, окруженный стенами и пристройками, я прокляла себя за то, что приехала. Мы повернули налево, во внешний двор с пекарнями, кладовыми и сыроварнями, и, проехав под низкой аркой ворот, над которыми находилось мое будущее жилище, мы остановились во внутреннем дворе. Двор имел форму квадрата с высокой башней – или колокольней – в своей северной части и с входной дверью с южной стороны. На крыльце стояли Мэри, Элис Кортни, старшая из ее падчериц, и Джоан, моя крестница, в окружении детишек, дергавших их за юбки.

– Добро пожаловать в Менебилли, милая Онор, – приветствовала меня Мэри, явно нервничая.

– Здесь полно детей, Онор, – промолвила, улыбаясь, Элис, которая, выйдя замуж за Питера, исправно один раз в год производила на свет по ребенку.

– Мы намереваемся привязать к колоколу дозорной башни веревку, – вставила Джоан. – Если шум покажется тебе слишком громким, ты сможешь позвонить и заставить домочадцев замолчать.

– Значит, за мной уже закрепилась репутация дракона, – сказала я. – Что же, тем лучше, потому что я собираюсь все делать по-своему: Робин должен был предупредить вас.

Меня внесли в темный, обшитый панелями холл и огромную, во всю длину дома, галерею, из которой доносился гул голосов, подняли наверх по широкой лестнице и понесли дальше по коридору в западное крыло. Моя комната, должна признаться, сразу привела меня в восторг. Быть может, потолок низковат, но зато было довольно просторно и очень светло. Два окна, как и говорил Джон. Одно, западное, выходило во внешний двор. Справа – комната для Мэтти. Все было создано для моего удобства.

– Никто не станет тебе надоедать, – говорила Мэри. – Покои с другой стороны гардеробной принадлежат Солам, кузенам Джонатана. Очень серьезные и скромные люди, они не будут тебя беспокоить. Комната слева всегда пустует.

Меня наконец оставили, и с помощью Мэтти я разделась и легла в постель, очень уставшая от путешествия и довольная, что осталась одна. Первые несколько дней я знакомилась со своим новым окружением и устраивалась, как собака, сменившая одну конуру на другую.

Моя спальня была очень приятной, и я не имела ни малейшего желания ее покидать. Нравился мне также и бой часов на дозорной башне, и, твердо сказав себе однажды, что мне следует раз и навсегда забыть о спокойствии Ланреста, я стала прислушиваться ко всему, что происходило в этом большом доме, к суете во внешнем дворе, к звукам шагов под сводами арки подо мной. Из-за занавесок я даже разглядывала окна напротив, из которых то и дело высовывались люди и переговаривались между собой. Время от времени днем ко мне заходила молодежь, мы разговаривали, и я составляла представление о других обитателях дома. Это были две семьи – Солы и Спарки, кузены Рашли, между которыми постоянно происходили стычки. В отсутствие моего зятя Джонатана задача поддержания мира возлагалась на его сына Джона – тяжелое бремя для молодого человека, не обладавшего достаточно широкими плечами, ибо ничто так не раздражает молодых людей, как необходимость все время одергивать старых дев и занудливых стариков. Мэри, как образованная хозяйка дома, с утра до вечера надзирала за сыроварнями, запасами провизии и кладовыми, чтобы все домочадцы были накормлены. Приходилось также присматривать за маленькими детьми – у Элис было три девочки, у Джоан – девочка и мальчик, и осенью она ждала еще одного ребенка. В каком-то смысле Менебилли представлял собой колонию с семьей в каждом крыле. На пятый день я уже совсем освоилась и чувствовала себя достаточно уверенно, чтобы покидать комнату. Джон толкал мое кресло, Джоан и Элис шли по бокам, дети бежали впереди – так мы объехали всю усадьбу. Огромные сады, окруженные высокими стенами, по пологому склону поднимались к востоку. Когда мы достигли вершины, моему взору открылись густо поросшие кустарником холмы и дорога на Фой, в трех милях от нас. К югу простирались пастбища, вдали виднелись фермы, а дорога на насыпи вела к летнему флигелю, построенному в форме башни с продолговатыми окнами и оправленными в свинцовые переплеты стеклами, откуда открывался изумительный вид на море и мыс Гриббен-Хед.

– Это отцовское святилище, – пояснила Элис. – Здесь он пишет и производит подсчеты, а из окон может наблюдать за всеми кораблями, которые держат курс на Фой. – Она повернула ручку двери – та оказалась заперта. – Когда вернемся, попросим у него ключ. Место идеально подойдет для Онор, когда ветер на насыпи будет слишком свеж.

Джон промолчал. Наверное, как и я, он подумал, что его отец вряд ли обрадуется моему обществу. Мы объехали земельные участки и на обратном пути проследовали мимо дома управляющего, лужайки для игры в шары и садка для кроликов. Подняв глаза на уже знакомые мне ворота, на вазу с цветами на моем окне, я впервые заметила забитое досками окно соседней с моей комнаты и выступавший рядом с ним огромный контрфорс.

– Почему этой комнатой никогда не пользуются? – спросила я из праздного любопытства.

Джон ответил не сразу.

– Отец туда иногда заходит, – произнес он. – Он держит там мебель и ценности.

– Это была комната моего дяди, – поколебавшись, сказала Элис и взглянула на Джона. – Он умер внезапно, когда мы были еще детьми.

Заметив смущение на их лицах, я не стала больше задавать вопросы, вспомнив вдруг старшего брата Джонатана, умершего на той же неделе, что и его старик-отец, якобы от оспы. Именно о нем распускал злые слухи парламентарий Роб Беннет.

Мы проехали под аркой, и я заставила себя познакомиться с кузенами Рашли. Они все собрались в длинной галерее – огромной комнате, обитой темными панелями, с окнами, которые выходили во двор и на сады в восточной части усадьбы. В противоположных углах комнаты находились камины. Перед одним сидело семейство Сол, другой окружило семейство Спарк; они переглядывались, будто звери, запертые в клетке, в то время как посередине галереи моя сестра Мэри обеспечивала равновесие вместе со своей второй падчерицей, Элизабет, которая была дважды Рашли, ибо сочеталась браком со своим кузеном, жившим в миле отсюда, в Комбе.

Джон вкатил кресло в галерею и с надлежащей торжественностью представил меня враждующим сторонам.

Троим Спаркам противостояли только двое Солов. Последние представляли собой довольно угрюмую, отталкивающую парочку: дряхлый Ник Сол, согнутый пополам ревматизмом, и почти такая же немощная, как я, Темперанс, его жена, судя по имени – пуританского происхождения, не выпускавшая из рук молитвенника. Она начала молиться сразу, как только меня увидела, – видит Бог, я никогда еще не производила такого впечатления ни на мужчину, ни на женщину, – а закончив, спросила, знаю ли я, что мы все, кроме нее, обречены на вечные муки. Я довольно веселым тоном ответила ей, что давно об этом догадывалась. Тогда она шепотом призналась мне, бросая злобные взгляды в сторону другого камина, что на землю сошел Антихрист. Я обернулась и увидела опущенные плечи Уилла Спарка, поглощенного безобидной игрой в шашки со своими сестрами.

– Провидение послало вас к нам, чтобы предостеречь, – прошипела Темперанс Сол, и, пока она разбирала по косточкам характеры своих родственников, ее супруг Ник Сол пробубнил в мое левое ухо полный отчет о своем ревматизме: от болей в большом пальце левой ноги, впервые появившихся лет сорок тому назад, до мучительной неспособности поднять локти вертикально.

Несколько ошарашенная, я сделала знак Джону, и он подкатил меня к Спаркам – двум сестрам и брату. Уилл был одним из тех мужчин-неудачников, что обладают высоким голосом и жеманными повадками женщины; я сразу почувствовала, что он скрывает под своей одеждой некий изъян. Похоже, он был так же остер на язык, как его кузина Темперанс: он тотчас принялся высмеивать привычки Солов, словно видел во мне союзницу. Дебора наверстала в мужественности то, чего не хватало ее брату: носила пышные усы и говорила глухим голосом. Что же касается Джиллиан, его младшей сестры, она была само очарование и скромность, вся в губной помаде и бантиках, несмотря на свои сорок лет, а смеялась так звонко, что резало в ушах.

– Эта ужасная война, – молвила Дебора приятным низким голосом, – всех нас объединила.

Изречение это показалось мне не вполне искренним, поскольку они друг друга терпеть не могли, и, пока Джиллиан отпускала комплименты относительно моего внешнего вида и моего платья, я краешком глаза заметила, как Уилл тайком передвинул одну шашку на доске.

Воздух в помещении над воротами казался свежее, чем в галерее, и после посещения покоев Элис, Джоан и Элизабет, насмотревшись на шумную возню детей, на дрыгавших ножками младенцев, я вздохнула с облегчением, вновь оказавшись в своей комнате, в счастливом уединении. Мэтти принесла мне обед – привилегия, которой я не хотела лишаться, – и уйму сплетен, что было в ее характере, о слугах и о том, что они говорят о своих хозяевах. Джонатана, моего зятя, уважали, боялись, но не очень любили. Все радовались, когда он уходил из дома. Он вел учет всех расходов, и, если работник расточительно относился к продуктам, его тут же увольняли. Мэри, мою сестру, любили больше, хотя и говорили, что в кладовой она – тиран. К молодежи относились благожелательно, особенно к Элис, нежное лицо которой и мягкий характер обезоружили бы самого дьявола, однако покачивали головами, говоря о ее красавце-супруге Питере, который, как выразилась Мэтти, заглядывался на красивые ножки и запросто мог обнять за талию девицу с кухни, если представлялся такой случай.

– Я охотно этому верю, – сказала Мэтти, – поскольку сама уже не раз швыряла в него подушкой, когда он слишком давал волю рукам. Господин Джон и госпожа Джоан тоже им нравятся, но поговаривают, что господину Джону следовало бы тверже держаться со своим отцом.

Эти слова напомнили мне о моей послеобеденной прогулке, и я спросила Мэтти, что ей известно о соседней комнате.

– Похоже, это чулан, – ответила она. – Мистер Рашли держит там разные ценности.

Это возбудило мое любопытство, и я велела ей поискать в двери какую-нибудь щель. Она прильнула лицом к замочной скважине, но ничего не увидела. Я протянула ей ножницы – мы обе хихикали, как дети, – и, проработав минут десять, она проковыряла в панельной обшивке отверстие достаточно большое, чтобы в него можно было заглянуть. Она опустилась на колени перед ним, но минуты через две обернулась, разочарованно произнеся:

– Там ничего нет. Обычная комната, очень похожая на эту, с кроватью в углу и драпировками на стенах.

Я почувствовала себя едва ли не оскорбленной, ибо из-за своей глупой романтичности надеялась обнаружить там груду сокровищ. Я велела ей прикрыть щель картиной и принялась за ужин. Однако позднее, когда Джоан пришла посидеть со мной на закате, в сгущавшихся уже сумерках, она вдруг сказала, поежившись:

– Знаешь, Онор, а ведь я спала в этой комнате один раз, когда у Джона был приступ лихорадки, и мне здесь не понравилось.

– Почему же? – спросила я, отхлебывая вино.

– Мне показалось, что я слышала шаги в соседней комнате.

Я посмотрела на картину – щель была хорошо скрыта.

– Шаги? – удивилась я. – Какого рода шаги?

Озадаченная, она пожала плечами.

– Легкие шаги. Будто кто-то ходил в домашних туфлях, чтобы его не услышали.

– Давно это было?

– Зимой, – ответила она. – Я никому об этом не говорила.

– Наверное, кто-нибудь из прислуги, – предположила я, – зашел туда случайно.

– Нет! – покачала она головой. – Ни у кого из прислуги нет ключа. Он есть только у моего тестя, но его тогда не было дома. – Она на секунду смолкла и бросила взгляд через плечо. – Я думаю, это было привидение.

– Откуда в Менебилли взяться привидению? – возразила я. – Дому нет еще и пятидесяти лет.

– Тем не менее здесь уже умирали. Старый дедушка Джона и его дядя Джон.

Она посмотрела на меня блестевшими глазами, и, зная мою Джоан, я поняла, что это еще не все новости.

– Значит, ты тоже слышала эту историю с отравлением, – сказала я наугад.

– Но я в нее не верю, – тотчас подхватила она. – Это было бы чудовищно. Он слишком добр, слишком честен. Я действительно думаю, что это было привидение, дух старшего брата, которого звали дядя Джон.

– С какой стати он стал бы ходить по комнате в домашних туфлях?

Она задумалась.

– Об этом никогда не говорят, – прошептала она наконец, сконфуженная. – Я обещала Джону держать это в тайне, но тебе скажу: он был сумасшедшим, и потому его держали взаперти в той комнате.

Раньше я ничего об этом не слышала и нашла новость просто чудовищной.

– Ты уверена? – спросила я.

– О да! Об этом говорится в завещании старого господина Рашли. Мне сказал Джон. Перед смертью старый господин Рашли вырвал у моего свекра обещание позаботиться о старшем брате, кормить, поить и дать пристанище в доме. Говорят, что для него и соорудили эту комнату каким-то особенным образом, но как именно, я не знаю. Потом он внезапно умер, от оспы. Джон, Элис и Элизабет его не помнят – они были тогда еще совсем маленькие.

– Какая неприятная история, – произнесла я. – Налей мне еще вина, и забудем о ней.

Вскоре она ушла, и вошла Мэтти, чтобы задернуть шторы. Больше в тот вечер ко мне визитов не было. Однако с наступлением сумерек, когда в парке начали ухать совы, мои мысли вернулись к слабоумному дядюшке Джону: запертый в той комнате, он в течение многих лет был пленником своего ума, как я своего собственного тела.

Но утром пришли известия, заставившие меня забыть на время эту историю с шагами в темноте.