Как ни узко было окошко, все же через перекрещенные толстые прутья решетки, вмурованной в каменную кладку, Мариньи мог видеть небо, похожее на шелковистую ткань, все в россыпи апрельских звезд.

Спать ему не хотелось. С жадностью ловил он шумы Парижа – как будто лишь одни они служили свидетельством того, что он еще жив; но Париж ночью скуп на звуки: только изредка раздастся крик ночной стражи, загудит в соседнем монастыре колокол, прогрохочет по мостовой крестьянская повозка, направляющаяся на рынок с грузом овощей. Он, Мариньи, расширил улицы этого города, приукрасил его здания, усмирял его в дни волнений, и город этот, где лихорадочно бился пульс всего королевства, этот город, бывший в течение шестнадцати лет средоточием всех его мыслей и забот, в последние две недели стал ему ненавистен, как может быть ненавистно только живое существо.

Неприязнь эта родилась в то самое утро, когда Карл Валуа, испугавшись, как бы Мариньи, до сих пор остававшийся комендантом Лувра, не нашел себе там сообщников, решил перевести коадъютора в башню Тампля. И вот верхом на коне, в окружении стражи и лучников Мариньи пересек почти всю столицу и тут-то, во время этого переезда, внезапно обнаружил, что толпа, в течение долгих лет гнувшая спину при его появлении, ненавидит его. Оскорбления, летевшие ему вслед, радостные выкрики на всем протяжении пути, судорожно сжатые кулаки, насмешки, хохот и угрозы были для него крушением куда более страшным, нежели сам арест.

Когда человек долгое время стоит у кормила власти, когда он привыкает к мысли, что действует ради общего блага, когда он слишком хорошо знает, как дорого ему это обошлось, и когда он вдруг замечает, что никто его не любил, не понимал, а лишь только терпел, – какая горечь охватывает тогда его душу, и он невольно начинает думать о том, не лучше ли было употребить свою жизнь на что-нибудь другое.

Дни, последовавшие за тем роковым утром, были так же страшны. Доставленный в Венсенн, на сей раз не затем, чтобы восседать среди сановников, но затем, чтобы предстать перед судом баронов и прелатов, среди которых находился и его собственный брат, архиепископ Санский, Ангерран де Мариньи вынужден был выслушать обвинительный приговор, зачитанный по распоряжению Карла Валуа писцом Жаном д'Аньером, где перечислялись все проступки коадъютора: лихоимство, измена, вероломство, тайные сношения с врагами Франции.

Ангерран попросил слова, ему отказали. Он потребовал себе права сразиться с противником, но и в этом ему отказали тоже. И тут он понял, что отныне его признали виновным и даже лишили возможности защищать себя, как будто судили мертвеца.

И когда наконец бывший правитель королевства перевел глаза на брата своего Жана, ожидая, что хоть тот подымет голос в его защиту, он увидел равнодушно-холодное лицо архиепископа, взгляд, избегающий его взгляда, и невольно отметил про себя рассеянно-изящный жест, которым тонкие, красивые пальцы разглаживали расшитые шнурки, спадавшие с митры на плечо его преосвященства... Если даже родной брат отрекся от Мариньи, если даже родной его брат с таким цинизмом перешел в стан врагов, бессмысленно ждать, чтобы другие, те, кто был обязан коадъютору своим положением и богатством, выступят в его защиту, повинуясь голосу справедливости или хотя бы простой признательности!

Филипп Пуатье, очевидно, оскорбленный тем, что Ангерран де Мариньи не внял его предостережениям, переданным через Бувилля, не пожелал присутствовать на судилище.

Мариньи увезли из Венсенна под улюлюканье толпы, которая отныне встречала его криками негодования как главного виновника своих бедствий и голода, поразившего страну. Его снова доставили в Тампль, но теперь недели на него оковы и отвели ему ту самую камеру, что служила темницей Жаку де Молэ.

Даже кольцо, вбитое в стену, было тем же самым, к которому была приклепана цепь Великого магистра ордена тамплиеров. И плесень еще не успела покрыть нацарапанных на стене палочек, которыми отмечал старый рыцарь счет дней.

«Семь лет! Мы приговорили его провести здесь целых семь лет, чтобы затем сжечь живым на наших глазах. А я провел здесь всего семь дней и уже понимаю, как же он должен был страдать», – думал Мариньи.

Государственный человек с тех высот, откуда он осуществляет свою власть под защитой сыска и солдат, сам чувствует свою плоть настолько неуязвимой в буквальном смысле этого слова, что, осуждая виновного на смерть или пожизненное заключение, судит лишь некие абстракции. Не живых людей сжигают или казнят по его воле – он сметает со своего пути помехи, уничтожает символы. Все же Мариньи вспоминал сейчас, какое тягостное чувство тревоги охватило его в минуту казни тамплиеров на Еврейском острове и как он вдруг понял тогда, что жгут живых людей, таких же людей, как он сам, а вовсе не принципы или воплощенные заблуждения. В тот день, хотя Мариньи не посмел обнаружить свои чувства и даже корил себя за эту недостойную слабость, он проникся сочувствием к казнимым и страхом за самого себя. «Воистину за то наше злодеяние на всех нас лежит клеймо проклятия».

И еще в третий раз возили Мариньи в Венсенн, дабы мог он воочию увидеть всю картину вопиющей низости людской. Видно, недостаточно оказалось всех тех обвинений, какие уже взвалили на него, видно, могли еще зародиться в умах людей сомнения, которые любой ценой следовало рассеять, ибо в тот, третий раз ему вменили в вину самые дикие преступления, и подтвердила их вереница лжесвидетелей.

Карл Валуа пожинал славу: еще бы, ему удалось вовремя раскрыть чудовищный заговор, связанный с колдовскими действиями. Супруга Мариньи и сестра ее мадам де Шантлу, конечно по наущению самого Ангеррана, занимались-де ворожбой и, чтобы наслать порчу, прокалывали иглой восковые фигурки, изображающие короля, графа Валуа и графа Сен-Поль. Так по крайней мере утверждали торговцы с улицы Бурдоннэ, сбывавшие клиентам все необходимое для черной магии с негласного разрешения сыска, где они состояли осведомителями. Были даже обнаружены сообщники. Одну хромоножку, дьяволово семя, и некоего Павио, застигнутого с поличным при совершении заклинаний, послали на костер, которого им все равно было не миновать.

Вслед за тем к великому смятению двора было объявлено о кончине Маргариты Бургундской, и в качестве последнего наиболее веского доказательства виновности Мариньи было зачитано письмо, которое королева направила из своего узилища королю.

– Ее убили! – воскликнул Мариньи.

Но окружавшие его стражи быстро оттащили назад коадъютора, а Жан д'Аньер включил в свою речь и эту новую статью обвинения.

Напрасно король английский Эдуард II вновь пытался вмешаться и особым посланием повлиять на своего шурина, короля французского, с целью добиться пощады для бывшего коадъютора Филиппа Красивого, напрасно Луи де Мариньи припадал к стопам своего крестного отца Людовика Сварливого, моля о милости и взывая к справедливости. Указывая на Мариньи, Людовик Х в присутствии двора повторял слова, сказанные им дяде Карлу Валуа: «Отнимаю от него руку мою».

И Ангерран выслушал обвинительный акт, согласно которому его самого приговорили к повешению, жену к тюремному заключению, а все имущество его переходило в казну. Когда Жанна де Мариньи и сестра ее мадам де Шантлу были арестованы и препровождены в Тампль, самого Ангеррана перевели в третье по счету узилище – в Шатле, ибо Валуа вспомнил, что его недруг в свое время был начальником также и над Тамплем. Валуа повсюду видел сообщников Мариньи и до последней минуты боялся, что не сумеет довести свою месть до конца.

В ночь на тридцатое апреля 1315 года сквозь оконце тюрьмы Шатле смотрел Мариньи на весеннее небо.

Он не боялся смерти, во всяком случае, усилием воли заставлял себя принять неизбежное. Но мысль о проклятии назойливо стучала в висках: он хотел решить, хотел решить для самого себя, прежде чем предстать перед судом Всевышнего, виновен он или нет.

«3а что? За что и почему мы все прокляты – и те, которых назвал Великий магистр ордена тамплиеров, и те, кого он не назвал, но кто просто присутствовал при казни? А ведь мы действовали лишь ради блага королевства, ради величия Святой церкви, боролись за чистоту веры. Тогда почему же и за что Небеса ополчились против нас?»

И хотя до казни оставалось всего несколько часов, он вспоминал шаг за шагом процесс против тамплиеров, вспоминал с таким чувством, словно из всех своих деяний, имеющих общественное или личное значение, из всего, что совершил он за свою жизнь, здесь, и только здесь, мог найти он единственно верное объяснение, единственное оправдание своим поступкам, прежде чем навеки закроет глаза. Перебирая в памяти эти поступки, как бы медленно и постепенно подымаясь по ступеням лестницы, он вдруг в конце ее, у самого порога, обнаружил свет и понял все.

Проклятие шло не от бога. Проклятие шло от него самого и было вскормлено лишь его собственными деяниями – и это было в равной степени применимо ко всем людям и ко всем постигающим их карам.

«Тамплиеры нарушили свой устав: они отвратились от служения христианству и стали торговать золотом; в их ряды проник порок, он стал их проклятием, которое они несли в себе, и уничтожение их было актом справедливости. Но дабы покончить с тамплиерами, я назначил архиепископом своего родного брата, труса и честолюбца, чтобы он обвинил их в не совершенных ими преступлениях; и неудивительно, что брат, в свою очередь, перешел в стан моих врагов, предал меня, когда, быть может, мог еще меня спасти. Я не смею сетовать на него за это: вся вина – во мне самом... Конечно, весьма полезно для Франции было иметь на папском престоле нашего соотечественника, но папа этот, желая обеспечить себе Святейший престол, окружил себя кардиналами-алхимиками, чающими не истины, а золота, которое они надеялись получить с помощью своего чародейства, и папа в конце концов умер, ибо эти алхимики накормили его толчеными изумрудами. За то, что Ногарэ замучил множество невинных людей, желая получить от них нужные ему признания, которые, по его мнению, служили общему благу, враги в конце концов отравили Ногарэ... Маргарита Бургундская из соображений политических сочеталась браком с принцем, которого не любила, и нарушила супружеский долг, а за то, что она нарушила супружеский долг, ее, уличив, бросили в темницу. Потому, что я сжег письмо Маргариты, которое могло развязать руки Людовику, я погубил ее и одновременно погубил себя... За то, что Людовик велел ее убить, приписав мне свое преступление, чем поплатится он? Чем поплатится Карл Валуа, по чьему приказу повесят нынче утром меня за вымышленные им грехи? Что будет с Клеменцией Венгерской, если она согласится стать женой убийцы ради того, чтобы взойти на французский престол?.. Даже когда нас карают за мнимые проступки, всегда имеется истинная причина для постигшего нас наказания. Любой неправый поступок, даже свершенный ради правого дела, несет в себе проклятие».

И когда Ангеррану де Мариньи открылась эта истина, ненависть, которую он питал к своим врагам, угасла и он понял, что никто не повинен в его судьбе, кроме него самого. Так совершил он акт покаяния, и покаяние это было куда более искренним, нежели при чтении заученных с детства молитв. Он почувствовал, как снизошло на него великое умиротворение, и он как бы принял волю Всевышнего, пославшего ему такой конец.

До самой зари не покидало его спокойствие, и ему все казалось, что он по-прежнему стоит на том светозарном пороге, куда привел его нынешней ночью взлет мысли.

В седьмом часу он услышал гул голосов по ту сторону тюремной ограды. Когда к нему вошли прево города Парижа, судейский пристав и прокурор, он медленно поднялся им навстречу и спокойно стал ждать, когда с него снимут оковы. Затем взял пурпуровый плащ, в котором ушел из дому в день своего ареста, и накинул на плечи. Он чувствовал себя удивительно сильным и не переставал повторять открывшуюся ему истину: «Любой неправый поступок, даже свершенный ради правого дела...»

Ему велели подняться на повозку, в которую была впряжена четверка лошадей, его окружили лучники и стражи, состоявшие ранее под его началом и теперь сопровождавшие коадъютора к месту казни.

Стоя на повозке, Мариньи прислушивался к вою толпы, теснившейся вдоль улицы Сен-Дени, и отвечал на ее вопли только одной фразой: «Помолитесь за меня, добрые люди».

В конце улицы Сен-Дени кортеж остановился у ворот монастыря Христовых дев. Мариньи приказали сойти с повозки и повели по монастырскому двору к подножию деревянного распятия, стоявшего под балдахином. «Ведь верно, так оно положено, – подумалось ему, – только сам я ни разу не присутствовал при этой церемонии. А сколько людей я послал на смерть... Судьба дала мне шестнадцать лет удачи и счастья в награду за благо, которое я, быть может, совершил, и эти шестнадцать дней муки, и это утро казни как кару за причиненное мной зло... Всевышний еще милостив ко мне».

У подножия креста монастырский священник прочел над опустившимся на колени Мариньи заупокойную молитву, после чего монахини вынесли осужденному на казнь стакан вина с тремя ломтями хлеба, и он старался как можно медленнее пережевывать хлеб, дабы в последний раз насладиться земной пищей. За стеной толпа продолжала вопить, требуя его смерти. «Все равно тот хлеб, что они будут есть сегодня, – думал Мариньи, – не покажется им столь вкусным, как тот, что поднесли мне здесь».

Затем кортеж снова двинулся в путь через предместье Сен-Мартэн, и вот уже на вершине холма возник четкий силуэт Монфоконской виселицы.

Глазам Мариньи открылось огромное четырехугольное строение, покоящееся на двенадцати необтесанных каменных глыбах, служивших основанием площадки, а крышу поддерживали шестнадцать столбов. Под крышей стояли в ряд виселицы. Столбы были соединены между собой двойными перекладинами и железными цепями, на которые подвешивали после смерти тела казненных и оставляли их гнить здесь на устрашение и в назидание прочим. Трупы раскачивал шальной ветер и клевало воронье. В то утро Мариньи насчитал двенадцать трупов: одни уже успели превратиться в скелеты, другие начинали разлагаться, лица их приняли зеленоватый или бурый оттенок, изо рта и ушей сочилась жидкость, мясо лохмотьями свисало из дыр одежды, разорванной клювами хищных птиц. Ужасающее зловоние распространялось вокруг.

По распоряжению самого Мариньи была выстроена несколько лет назад эта великолепная, добротная новая виселица с целью оздоровить столицу. И здесь ему суждено было окончить свои дни. Трудно было представить себе более назидательный пример, чем жизнь этого поборника закона, обреченного висеть на том же крюке, на котором вешали злоумышленников и преступников.

Когда Мариньи спустился с повозки, сопровождавший его священник обратился к нему со словами увещевания: не желает ли он в свой смертный час покаяться в совершенных преступлениях, за которые его присудили к повешению?

– Нет, отец, – с достоинством ответил Мариньи.

Он отрицал все: и то, что с помощью колдовства посягал на жизнь государя, и то, что расхищал казну, отрицал пункт за пунктом все выдвинутые против него обвинения и утверждал, что все действия, вменявшиеся ему в вину, были одобрены покойным королем или же совершались по его прямому приказу.

– Но ради справедливых целей я совершал несправедливые поступки, – произнес он.

И при этих словах он взглянул поверх головы священника на трупы повешенных.

Вой толпы нарастал с каждой минутой, и Мариньи невольно поднес ладони к ушам, как бы боясь, что этот немолчный крик прервет ход его мыслей. Вслед за палачом поднялся он по каменным ступеням, ведущим к помосту, и привычно властным тоном спросил, указывая на виселицы:

– Которая?

С высокого помоста он бросил последний взгляд на сгрудившуюся внизу толпу, ее неясный рокот прорезали истерические вопли женщин, пронзительный плач ребенка, прятавшего лицо в полы отцовского плаща, и торжествующие возгласы: «Вот и хорошо! Он нас обворовывал! Пускай теперь платится!» Мариньи потребовал, чтобы ему развязали руки.

– И пусть меня не держат.

Он сам поднял с затылка волосы и сам просунул в скользящую петлю свою бычью шею. Затем глубоко вздохнул, набрал в легкие как можно больше воздуха, словно хотел оттянуть мгновение смерти, сжал кулаки, веревка медленно поползла вверх, и тело медленно отделилось от земли.

И хотя толпа ждала этого, из груди у всех вырвался крик изумления. В течение нескольких минут видно было, как извивается его тело, потом глаза выкатились из орбит, лицо посинело, затем полиловело, изо рта вывалился язык, а руки и ноги судорожно задергались, точно он взбирался вверх по невидимой мачте. Наконец руки бессильно упали, конвульсии стихли, тело стало недвижным, остановившийся взгляд остекленел.

Толпа замолчала, как бы удивляясь самой себе, как бы почувствовав себя сообщницей казни. Палачи спустили тело, подтащили его за ноги к краю помоста и повесили в нарядном его одеянии на самое почетное место, какое он заслужил, – в первых рядах висельников, – здесь суждено было тлеть одному из самых замечательных государственных мужей Франции.