Тонконогий, чем-то неуловимо похожий на цаплю, прижав подбородок к груди, стоял перед Людовиком Сварливым его брат Филипп Пуатье.

– Государь, брат мой, – говорил он своим холодным, спокойным голосом, напоминавшим голос их усопшего отца Филиппа Красивого, – не признать результаты нашего обследования – это значит отрицать правду, которая бросается в глаза.

Комиссия, назначенная королем для проверки финансовой деятельности Ангеррана де Мариньи, закончила накануне свою работу.

В течение долгих дней под неусыпным оком Филиппа Пуатье граф Валуа и граф д'Эврэ, граф Сен-Поль, Людовик Бурбон, каноник Этьен де Морнэ, который, еще не получив соответствующего назначения, уже взял на себя функции королевского канцлера, а также первый королевский камергер Матье де Три и архиепископ Жан де Мариньи просматривали документы, рылись в архивах, строка за строкой изучали записи за те шестнадцать лет, что Мариньи ведал казной, требовали дополнительных объяснений и оправдательных расписок. Надо сказать, что труда они не пожалели, не забыли ни одной статьи расходов. Под влиянием взаимной ненависти обследователи проникали во все уголки.

И тем не менее не было обнаружено ничего, что могло быть поставлено в упрек Мариньи. Его управление королевской казной и государственными деньгами оказалось разумным и добросовестным. Если он был богат, то лишь благодаря милостям покойного короля Филиппа, да и сам сумел приумножить свои доходы, разумно распоряжаясь ими. Ничто не доказывало, по крайней мере в области финансов, что Мариньи смешивал свои личные интересы с интересами государства; и уж совсем было недоказуемо, что он обокрал казну, как утверждали его противники. Было ли действительно это открытие неожиданным сюрпризом для его высочества Валуа? Во всяком случае, им владела глухая ярость игрока, поставившего не на ту карту. Карл Валуа, один из назначенных Людовиком контролеров, упорствовал до последнего, отрицая с пеной у рта непреложные факты, понятно, при поддержке Морнэ, который, по сути дела, был лишь подголоском его высочества.

Теперь Людовик Х держал в руках заключение комиссии, одобренное шестью голосами против двух, и все же не решался утвердить ее действия; эта нерешительность оскорбляла его брата Филиппа.

– Чего ради вы просили меня возглавить комиссию, – произнес Филипп, – если вы не желаете принимать ее выводов?

– У Мариньи имеется слишком много защитников, связавших свою судьбу с его судьбою, – уклончиво ответил Сварливый.

– Смею вас заверить, что в комиссии таковых не было, за исключением его брата...

– ...а также нашего дяди д'Эврэ, а возможно, и вас самого!

Филипп Пуатье пожал плечами, однако хладнокровия не потерял.

– Не вижу, в сущности, как моя личная судьба может быть связана с судьбой Мариньи, подобное предположение мне просто оскорбительно, – произнес он.

– Вовсе не это я хотел сказать, совсем не это.

– Я не являюсь ничьим защитником, кроме как справедливости, Людовик, равно как и вы, коль скоро вы король Франции.

В ходе истории сплошь и рядом встречаются удивительно похожие и совпадающие положения. Несходство натур, наблюдавшееся между Филиппом Красивым и его младшим братом Карлом Валуа, с точностью повторялось в случае с Людовиком Х и Филиппом Пуатье. Однако на этот раз роли переменились. При своем царствующем брате завистливый Карл выступал в амплуа вечного смутьяна; теперь же старший брат был явно неспособен управлять страной, зато младший был рожден государем. И точно так же, как тщеславный Валуа в течение двадцати девяти лет не переставал твердить про себя: «Ах, был бы я королем...», точно так же и ныне, только с большим основанием, твердил про себя Филипп Пуатье: «В этой роли я был бы куда более уместен...»

– К тому же, – продолжал Людовик, – многое мне просто не по душе. Взять хотя бы это письмо, которое я получил от английского короля, где он советует мне относиться к Мариньи с таким же доверием, с каким относился к нему наш отец, и превозносит услуги, оказанные коадъютором обоим королевствам... Терпеть не могу, когда меня учат.

– Стало быть, лишь потому, что наш зять дает вам мудрый совет, вы отказываетесь ему следовать?

Большие тусклые глаза Людовика избегали глаз брата.

– Подождем возвращения Бувилля; один из моих конюших, посланный ему навстречу, сообщил, что приезда его следует ожидать нынче.

– А какое, в сущности, имеет отношение Бувилль к вашим решениям?

– Я жду новостей из Неаполя, а также о конклаве, – проговорил Сварливый, уже начиная раздражаться. – И не желаю идти против нашего дяди Карла, по крайней мере сейчас, когда он прочит свою племянницу мне в супруги и сумеет добиться избрания папы.

– Итак, насколько я вас понимаю, вы готовы пожертвовать ради удовлетворения неприязненных чувств и нашего дяди неподкупным министром и удалить от власти единственного человека, который в данный момент способен управлять делами государства. Поостерегитесь, брат мой: вам не удастся и далее отыгрываться на полумерах. Вы сами видели, что, пока мы копались в бумагах де Мариньи как человека, заподозренного в злоупотреблениях, вся Франция продолжала повиноваться ему, как и раньше. Вам придется или полностью восстановить его в правах, или же окончательно низвергнуть, объявив виновным в вымышленных преступлениях, следовательно, подвергнуть каре преданного слугу – а это обернется против вас самого. Пусть Мариньи подыщет вам папу только через год; зато его выбор будет сделан в соответствии с интересами государства, например, падет на бывшего епископа Пуатье, которого я хорошо знаю, так как он из моих владений. А наш дядя Карл будет твердить, что папу изберут не позже чем завтра, но и он добьется успеха не раньше, чем Мариньи, да подсунет вам какого-нибудь Гаэтани, а тот переберется в Рим, будет оттуда назначать ваших епископов и всем распоряжаться.

Людовик молча смотрел на лежащий перед ним документ, подготовленный по делу Мариньи Филиппом Пуатье.

«...сим одобряю, хвалю и утверждаю счета сира Ангеррана де Мариньи (Валуа потребовал и добился, чтобы в документ не были включены титулы генерального правителя), не имею к нему, равно как и к его наследникам, никаких исков в отношении сборов, проводившихся управлением казны Тампля, Лувра и Королевской палаты».

На этом пергаменте не было лишь королевской подписи и королевской печати.

– Брат мой, – помолчав, начал граф Пуатье, – вы дали мне титул пэра, дабы я споспешествовал вам в делах и давал советы. В качестве пэра даю вам совет одобрить сей документ. Тем самым вы совершите акт, продиктованный справедливостью.

– Справедливость зависит только от короля, – воскликнул Сварливый в приступе внезапной ярости, охватывавшей его в те минуты, когда он чувствовал себя неправым.

– Нет, государь, – спокойно возразил тот, кому суждено было стать Филиппом Длинным, – король зависит от справедливости, он обязан быть ее выразителем, и благодаря ему она торжествует.

Бувилль и Гуччо прибыли в Париж, когда уже отзвонили к поздней вечерне и на скованную холодом столицу опустились зимние сумерки.

У заставы Сен-Жак их поджидал первый камергер Матье де Три. Он приветствовал от имени короля бывшего первого камергера, своего предшественника, и известил Бувилля, что его ожидают во дворце.

– Как же так? Даже передохнуть не дают, – с досадой проворчал толстяк. – Надо вам сказать, друг мой, я чувствую себя совсем разбитым с дороги, весь покрыт грязью и просто чудом еще держусь на ногах. Я устарел для подобных эскапад.

Он и впрямь был недоволен этой неуместной спешкой. В воображении он рисовал себе их последний с Гуччо ужин в отдельной комнате, где-нибудь в харчевне, во время которого можно будет собраться с мыслями, обсудить результаты их миссии, сказать друг другу то, что не собрались они сказать за сорокадневное совместное путешествие, то самое заветное, что необходимо высказать перед разлукой, как будто больше они уже никогда не свидятся.

А им приходилось прощаться посреди улицы и прощаться довольно сухо, ибо обоих смущало присутствие Матье де Три. У Бувилля было тяжело на душе: окончилась какая-то полоса жизни, и это наполняло сердце тоской; провожая Гуччо взглядом, он одновременно провожал прекрасные дни Неаполя и чудесное возвращение юности, ворвавшейся на минуту в осеннюю пору его жизни. И вдруг это пышное цветение молодости подкошено жестокой рукой, и никогда не суждено ему возвратиться вновь.

«А я даже не поблагодарил его за все оказанные мне услуги и за то удовольствие, которое доставляло мне его общество», – думал Бувилль.

Погруженный в свои мысли, он не заметил, что Гуччо увез с собой ларцы, где находились остатки золота, полученного у Барди, изрядно подтаявшего после дорожных расходов и умасливания кардинала; так или иначе банк Толомеи сумел получить полагающиеся ему проценты.

Однако это обстоятельство не помешало Гуччо, в свою очередь, пожалеть о разлуке с толстяком Бувиллем, ибо у прирожденных дельцов корысть отнюдь не мешает проявлению чувствительности.

Шествуя по покоям дворца, Бувилль невольно отмечал про себя происшедшие за время его отсутствия перемены и сердито хмурился. Слуги, с которыми он сталкивался, казалось, успели забыть былую выправку и исполнительность, каких неукоснительно требовал от них в свое время Бувилль, первый камергер покойного государя, – их жесты утратили почтительность и церемонность, свидетельствующие о том, что уже одна принадлежность ко двору для них великая честь. На каждом шагу давала о себе знать нерадивость.

Но, когда бывший первый камергер Филиппа очутился перед Людовиком X, критический дух разом покинул его: он стоял перед своим владыкой и думал лишь о том, как бы поклониться пониже.

– Ну, Бувилль, – начал Сварливый, небрежно обняв толстяка, что окончательно довершило его смятение, – как вы нашли ее величество?

– Уж очень грозна, государь, я все время трясся от страха. Но для своих лет удивительно умна.

– А внешность, лицо?

– Еще очень величественна, государь, хотя ни одного зуба во рту нет.

Лицо Сварливого выразило ужас. Но Карл Валуа, стоявший рядом с племянником, вдруг громко расхохотался.

– Да нет же, Бувилль, – воскликнул он, – король интересуется не королевой Марией, а принцессой Клеменцией.

– Ох, простите, государь! – пробормотал краснея Бувилль. – Принцесса Клеменция? Сейчас я вам ее покажу.

– Как? Значит, вы ее привезли?

– Нет, государь, зато привез ее изображение.

Бувилль велел принести портрет кисти Одеризи и водрузил его на поставец. Раскрыли обе створки, защищавшие картину, зажгли свечи.

Людовик приблизился к портрету медленным, осторожным шагом, как бы боясь, что он взорвется. Но вдруг лицо его осветилось улыбкой, и он со счастливым видом оглянулся на дядю.

– Если бы вы только знали, государь, до чего ж прекрасная у них страна, – произнес Бувилль, разглядывая пейзаж Неаполя, столь знакомый ему пейзаж, написанный на внутренней стороне обеих створок.

– Ну как, племянник, обманул я вас или нет?! – воскликнул Валуа. – Приглядитесь к цвету ее лица, а волосы, волосы – чистый мед, а благородство осанки! А шея, племянник, шея, какой женственный поворот головы!

Карл Валуа выхваливал свою племянницу, как барышник выхваливает на ярмарке назначенный к продаже скот.

– Осмелюсь со своей стороны добавить, что принцесса Клеменция еще авантажнее в натуре, чем на портрете, – сказал Бувилль.

Людовик молчал – казалось, он забыл о присутствии дяди и толстяка камергера: вытянув шею, ссутуля плечи, он стоял, как будто был наедине с портретом. Во взоре Клеменции он обнаружил что-то общее с Эделиной: ту же покорную мечтательность и умиротворяющую доброту; даже улыбка... даже краски лица были почти те же... Эделина, но рожденная от королей для того, чтобы стать королевой. На минуту Людовик попытался сопоставить изображенное на портрете лицо с лицом Маргариты, и перед ним возникли черные кудряшки, в беспорядке вьющиеся над выпуклым лбом, смуглый румянец, глаза, так легко загоравшиеся враждебным блеском... Но образ этот тут же исчез, уступив место облику Клеменции, торжествующему в своей спокойной красоте, и Людовик почувствовал, что возле этой белокурой принцессы он преодолеет немощь своей плоти.

– Ах! Как она прекрасна, по-настоящему прекрасна! – проговорил он наконец. – Бесконечно благодарен вам, дорогой дядя. А вам, Бувилль, жалую пенсион в двести ливров, которые будут выплачиваться из казны в виде вознаграждения за успешную миссию.

– О, государь! – признательно пробормотал Бувилль. – Я и так сверх всякой меры вознагражден честью служить вам.

– Итак, мы обручены, – снова заговорил Сварливый. – Остается только одно – расторгнуть брак. Обручены...

И он взволнованно зашагал по комнате.

– Да, государь, – подтвердил Бувилль, – но лишь при том условии, что вы будете свободны для вступления в новый брак еще до лета.

– Надеюсь, что буду! Но кто же поставил такие условия?

– Королева Мария, государь... Она имеет в виду несколько других партий для принцессы Клеменции, и, хотя ваше предложение считается наиболее почетным, наиболее желательным, ждать она не расположена.

Лицо Людовика Сварливого омрачилось, и Бувилль подумал, что обещанный пенсион в двести ливров, увы, улыбнется. Но король, не обращая внимания на камергера, с вопросительным видом обернулся к Валуа, который поспешил изобразить на своем лице удивление.

В отсутствие Бувилля, втайне от него, Валуа вступил в переписку с Неаполем, посылал туда гонцов и уверил своего племянника, что соглашение вот-вот будет заключено окончательно и без всяких отсрочек.

– Свое условие королева Венгерская поставила вам в последнюю минуту? – спросил он Бувилля.

– Да, ваше высочество.

– Это только так говорится, чтобы нас поторопить, а себе набить цену. Если по случайности – чего я, впрочем, не думаю – расторжение брака затянется, королеве Венгерской придется подождать.

– Как сказать, ваше высочество, условие было поставлено весьма серьезно и решительно.

Валуа почувствовал себя не совсем ловко и нервно забарабанил пальцами по ручке кресла.

– До наступления лета, – пробормотал Людовик, – до наступления лета... А как идут дела в конклаве?

Тут Бувилль рассказал о своем путешествии в Авиньон, заботясь лишь об одном: как бы не выставить самого себя в смешном виде. Он даже не упомянул, при каких обстоятельствах состоялась его встреча с кардиналом Дюэзом. В равной мере промолчал он о действиях Мариньи, он просто не мог обвинить старого своего друга и тем паче возвести на него напраслину. Ибо он не только благоговел перед Мариньи, но и побаивался его, зная, что тот способен на такие хитрые политические ходы, какие Бувилль не мог даже постичь. «Если он действует так, значит, у него есть к тому определенные основания, – думал толстяк. – Так поостережемся же неосмотрительно его осуждать». Поэтому в беседе с королем он упирал на то, что избрание папы зависит главным образом от воли коадъютора.

Людовик Х внимательно слушал доклад Бувилля, не спуская глаз с портрета Клеменции.

– Дюэз... – повторил он. – Почему бы и не Дюэз? Он согласен быстро расторгнуть мой брак... Ему не хватает четырех французских голосов... Итак, вы заверяете меня, Бувилль, что один лишь Мариньи способен довести дело до конца и дать нам папу?

– Таково мое твердое мнение, государь.

Людовик Сварливый медленно подошел к столу, где лежал врученный ему братом пергамент с заключением комиссии. Он взял в руки гусиное перо и обмакнул его в чернила.

Карл Валуа побледнел.

– Дорогой племянник, – воскликнул он, в свою очередь подбегая к столу, – вы не должны миловать этого мошенника.

– Но все другие, кроме вас, дядюшка, утверждают, что счета верны. Шестеро баронов, назначенных для расследования дел, придерживаются такого мнения, а ваше мнение разделяет лишь ваш канцлер.

– Умоляю вас, подождите... Этот человек обманывает вас, как обманывал вашего покойного отца! – вопил Карл Валуа.

Бувиллю хотелось бы не слышать и не видеть этой сцены.

Людовик Х злобно, исподлобья поглядел на своего дядюшку.

– Я вам повторяю: мне нужен папа, – отчеканил он. – И коль скоро бароны заверяют меня, что Мариньи действовал честно...

Так как дядя открыл было рот для возражения, Людовик Х торжественно выпрямился во весь рост и изрек, запинаясь, с трудом припоминая слова, сказанные ему братом:

– Король принадлежит справедливости, дабы... дабы... дабы... она торжествовала через него.

И он подписал документ. Таким образом, Мариньи своей нечестной игрой в деле с конклавом, нечестной если не в отношении короля, то в отношении Франции, был обязан тому, что его репутация честного правителя восторжествовала.

Шатаясь как пьяный, вышел Валуа из королевских покоев и еще долго не мог подавить в себе бешенства. «Лучше бы мне, – думал он, – лучше бы мне найти ему какую-нибудь кривую и уродливую невесту. Тогда бы он так не спешил. Меня провели».

Людовик Х обернулся к Бувиллю.

– Мессир Юг, – приказал он, – велите позвать ко мне мессира Мариньи.