– …и тогда, святой отец, я едва не взял хлеб и сыр.

– Но ты же его не взял?

– Нет.

– Значит, действием ты не согрешил.

– Я так хотел их взять, я уже чувствовал их вкус…

– Сознательно? Ты сознательно наслаждался этой фантазией?

– Нет.

– Ты пытался от нее избавиться.

– Да.

– Значит, в помыслах ты не совершил греха чревоугодия. Почему же ты считаешь себя виновным?

– Потому что затем я вышел из себя и облил его святой водой.

– Что?

Отец Чероки, одетый в орарь, смотрел на кающегося грешника, который стоял на коленях перед ним под палящим солнцем. Священнику не давала покоя мысль о том, как такой юноша (и притом, насколько он мог судить, не особенно умный) ухитряется находить возможности согрешить или почти согрешить, пребывая в полном одиночестве, посреди голой пустыни, вдали от всего, что вызывает искушение. Сложно попасть в неприятную ситуацию, если у тебя только четки, кремень, перочинный нож и молитвенник. По крайней мере, так казалось отцу Чероки. Однако исповедь сильно затянулась, и он мечтал о том, чтобы мальчик наконец с ней закруглился. Отца Чероки замучил артрит. Рядом на переносном столике, который он возил с собой, лежали Святые Дары, и поэтому священник предпочитал стоять – или опуститься на колени вместе с кающимся. Он зажег свечу перед золотым ящичком с Дарами, но на фоне солнца ее огонек не был виден – возможно, ее задул ветер.

– В наши дни уже позволено проводить экзорцизм без разрешения вышестоящих церковных властей. В чем ты исповедуешься – в том, что был зол?

– И в этом тоже.

– На кого ты разгневался? На старика или на себя – за то, что чуть было не взял пищу?

– Я… Я точно не знаю.

– Так решай, – нетерпеливо сказал отец Чероки. – Либо ты обвиняешь себя, либо нет.

– Я обвиняю себя.

– В чем? – вздохнул отец Чероки.

– В том, что злоупотребил сакральным в приступе ярости.

– Злоупотребил? У тебя не было причин заподозрить влияние дьявола? Ты просто рассердился и брызнул на него святой водой, словно чернилами в глаз?

Послушник смущенно заерзал, почувствовав сарказм в словах священника. Исповедь всегда тяжело давалась брату Фрэнсису. Он не мог подобрать правильные слова для описания своих дурных поступков и безнадежно сбивался с толку, пытаясь вспомнить мотивы. Позиция священника в этом вопросе – «либо ты сделал это, либо нет» – тоже не улучшала ситуацию, хотя, очевидно, он был прав.

– На мгновение я обезумел, – сказал Фрэнсис наконец.

Чероки открыл было рот, собираясь возразить, затем передумал.

– Ясно. Что еще?

– Чревоугодливые мысли, – сказал Фрэнсис, подумав.

Священник вздохнул.

– Мне казалось, что с этим мы уже разобрались. Или ты про другой случай?

– Отец, вчера я видел ящерицу с синими и желтыми полосами. У нее были такие великолепные ляжки – сочные, толщиной с большой палец… И я все думал, что она на вкус как курятина, снаружи вся такая поджаристая, с корочкой, а…

– Ну хорошо, – прервал его священник. Лишь тень отвращения мелькнула на его морщинистом лице. Мальчик, в конце концов, долго пробыл на солнце. – Ты получал удовольствие от этих мыслей? Ты не пытался избавиться от искушения?

Фрэнсис покраснел.

– Я… я пытался ее поймать. Она убежала.

– Значит, ты согрешил не только в мыслях, но и в делах. Единственный раз?

– Ну… да, единственный.

– Итак, ты сознательно собирался есть мясо в Великий пост. Пожалуйста, теперь говори как можно точнее. По-моему, ты уже выслушал голос своей совести. Есть ли иные проступки?

– Есть, и очень много.

Священник поморщился. Ему еще предстояло посетить несколько отшельников, дорога была долгой и жаркой, и у него болели колени.

– Пожалуйста, рассказывай как можно быстрее, – вздохнул он.

– Один раз я осквернил себя.

– Мыслью, словом или делом?

– Ну, тут был этот суккуб, и она…

– Суккуб? А, ночью… Ты спал?

– Да, но…

– Тогда зачем исповедоваться в этом?

– Потому что впоследствии…

– Впоследствии? Когда ты проснулся?

– Да. Я все думал о ней. Представлял ее себе снова и снова.

– Значит, ты сознательно предавался сладострастным мыслям. Ты сожалеешь об этом? Что еще?

Эти обычные истории приходилось выслушивать бесконечно – то от одного послушника, то от другого, и отцу Чероки казалось, что брат Фрэнсис мог бы, по крайней мере, выпалить свои самообвинения – «раз, два, три!» – четко и по порядку, без понуканий. Увы, Фрэнсису, похоже, было сложно выразить свои мысли, и поэтому священник терпеливо ждал.

– Святой отец, по-моему, я обрел призвание, но… – Фрэнсис облизнул потрескавшиеся губы и уставился на жука, сидевшего на камне.

– Ах вот как? – тусклым голосом осведомился Чероки.

– Да, мне так кажется, но ведь это же грех, да, отец? То, что поначалу я с презрением отнесся к этому почерку?

Чероки моргнул. Почерк? Призвание свыше?.. Он внимательно посмотрел на серьезное лицо послушника и нахмурился.

– Вы с братом Альфредом обменивались записками?

– О нет, святой отец!

– Тогда о чьем почерке ты говоришь?

– Блаженного Лейбовица.

Чероки подумал. Разве в коллекции древних документов, хранившейся в аббатстве, есть какой-то манускрипт, написанный лично основателем ордена? Оригинал? Поразмыслив, он пришел к выводу, что да, какие-то обрывки сохранились – и сейчас лежали под замком.

– Ты говоришь о том, что произошло в аббатстве? До того, как ты оказался здесь?

– Нет, святой отец, это произошло прямо вон там… – Фрэнсис мотнул головой влево. – За три холмика отсюда, рядом с высоким кактусом.

– И это связано с твоим призванием?

– Д-да…

– Значит, ты хочешь сказать, что блаженный Лейбовиц, умерший – подумать только – шестьсот лет назад, лично прислал тебе письменное предложение дать обеты? И что ты… э-э… осудил его почерк? Прости, но у меня сложилось именно такое впечатление.

– Да, святой отец, приблизительно так оно и было.

Чероки фыркнул. Встревожившись, брат Фрэнсис достал из рукава клочок бумаги и протянул священнику. Бумага была хрупкая от времени и покрытая пятнами. Чернила на ней выцвели.

– «Фунт пастромы», – прочел отец Чероки, глотая незнакомые слова, – банка квашеной капусты, шесть бубликов – отнести домой Эмме». – Несколько секунд он не сводил глаз с брата Фрэнсиса. – И кто это написал?

Фрэнсис ответил.

Чероки все обдумал.

– Нельзя исповедаться в таком состоянии. А мне не следует отпускать тебе грехи, пока ты не в своем уме. – Увидев, как поморщился Фрэнсис, священник успокаивающе коснулся его плеча. – Не бойся сынок, мы поговорим об этом, когда тебе станет лучше. Тогда я выслушаю твою исповедь. А пока… – Он нервно оглянулся на сосуд со святым причастием. – А пока я хочу, чтобы ты немедленно собрал свои вещи и вернулся в аббатство.

– Святой отец, я…

– Я приказываю тебе, – монотонно произнес священник, – немедленно вернуться в аббатство.

– Д-да, святой отец.

– Я не отпущу тебе грехи сейчас, но ты мог бы все равно проявить искреннее раскаяние и обязаться прочитать две декады молитв. Хочешь ли ты, чтобы я тебя благословил?

Послушник кивнул, сдерживая слезы. Отец Чероки благословил его, встал, преклонил колена перед Святыми Дарами, затем прикрепил золотой сосуд к цепи на шее, положил свечу в карман, сложил столик, привязал его за седлом и в последний раз важно кивнул Фрэнсису. Потом сел на свою кобылу и отправился дальше – к другим отшельникам, соблюдавшим Великий пост. Фрэнсис сел на горячий песок и заплакал.

Все было бы иначе, если бы он просто мог отвести священника в ту древнюю крипту, если бы мог показать ящик со всем содержимым – и знак, который паломник начертал на камне. Но священник вез Святые Дары, он ни за что бы не стал ползти на четвереньках в какой-то подвал, заваленный камнями, разбирать содержимое старого ящика и дискутировать об археологии. Фрэнсис понимал, что просить об этом не следовало. Визит Чероки заведомо был официальным – до тех пор, пока в его медальоне лежало Тело Христово. Когда же медальон опустеет, священник, возможно, согласится побеседовать на другие темы. Послушник не мог винить отца Чероки за то, что тот усомнился в его здравом уме. От жары у Фрэнсиса немного кружилась голова, и он сильно запинался. Многие действительно сходили с ума после бдений.

Оставалось лишь выполнить приказ – и вернуться.

Фрэнсис подошел к убежищу и снова заглянул в него – чтобы убедиться, что оно и правда существует. Затем он пошел за ящиком. Когда он заново упаковал его и был готов отправиться в путь, на юго-востоке показался пыльный столб, возвещавший о прибытии из аббатства посыльного с водой и зерном. Брат Фрэнсис решил, что дождется припасов и затем отправится в долгий путь домой.

Перед длинным шлейфом пыли появились три осла и один монах. Ведущий осел ковылял, проседая под весом брата Финго. Финго был в капюшоне; Фрэнсис узнал его по сгорбленным плечам и по волосатым лодыжкам, таким длинным, что сандалии практически волочились по земле. За ним шли ослы, навьюченные небольшими мешками с зерном и бурдюками с водой.

– Хрюша-хрюша-хрю-хрю-хрю! Хрюша-хрюша! – позвал Финго, прижимая ладони ко рту словно рупор. Он делал вид, будто не замечает Фрэнсиса, ждущего у тропы. – Хрюша-хрюша-хрюша!.. А, вот ты где, Франциско! Я принял тебя за кучу костей. Ну ладно, придется тебя сначала откормить, а уж потом пускать на корм волкам. Вот, угощайся воскресной похлебкой. Как тебе отшельничество? Не хочешь сделать это своей профессией? Не забывай: всего один бурдюк и один мешок зерна. И не подходи к Малиции сзади – у нее гон, так что она теперь пошаливает. Уже пнула Альфреда. Хрясь! – прямо в коленную чашечку. Будь осторожен!

Брат Финго отбросил капюшон и зафыркал от смеха, пока послушник и Малиция маневрировали, пытаясь занять выгодные позиции.

Финго, несомненно, был самым некрасивым человеком в мире, да и зубы самых разных цветов обаяния ему не добавляли. Такая передающаяся по наследству мутация довольно часто встречалась в его родной Миннесоте. Она вызывала облысение и очень неравномерное распределение меланина, так что кожа долговязого монаха представляла собой лоскутное одеяло из пятен цвета говяжьей печени на белом фоне. Однако он постоянно пребывал в хорошем настроении, и это так компенсировало недостатки внешнего вида, что через несколько минут люди переставали замечать его уродство. А после долгого знакомства отметины брата Финго казались столь же нормальными, как и пятна на шкуре пони. То, что выглядело бы уродством, будь он угрюмым, почти становилось украшением, вроде клоунского грима, человека с легким характером. Финго, резчик по дереву, обычно работал в столярной мастерской. Однако после некоего акта самоутверждения, связанного с фигурой блаженного Лейбовица, которую ему дозволили вырезать, аббат приказал провинившемуся служить на кухне – до тех пор, пока он не продемонстрирует свое смирение. Тем временем недоделанная фигура блаженного ждала в мастерской.

Ухмылка на лице Финго погасла, когда он увидел выражение лица послушника, сгружавшего свою долю зерна и воды с игривой ослицы.

– У тебя вид как у больной овцы, малыш, – сказал он послушнику. – В чем дело? Отец Чероки вновь закипает от ярости?

Брат Фрэнсис покачал головой.

– Если да, то я этого не заметил.

– А что тогда? Ты взаправду заболел?

– Он приказал мне вернуться в аббатство.

– Что-о-о? – Финго перебросил волосатую ногу через круп ослицы и соскочил на землю. Возвышаясь над братом Фрэнсисом, он положил ему на плечо свою мясистую руку и пристально взглянул в лицо. – У тебя желтуха?

– Нет. Он думает, что я… – Фрэнсис постучал по виску и пожал плечами.

Финго рассмеялся:

– Ну, мы ведь все это уже знаем. Почему он отправляет тебя обратно?

Фрэнсис бросил взгляд на стоявший у ног ящик:

– Я нашел вещи, которые принадлежали блаженному Лейбовицу. Я пытался ему рассказать, но он мне не поверил. Не дал мне объяснить. Он…

– Что ты нашел? – Финго недоверчиво улыбнулся, затем встал на колени и под нервным взглядом послушника открыл ящик. Монах пошевелил «усатые» цилиндры в поддонах и негромко присвистнул. – Языческие амулеты, да? Старые штуки, Франциско, очень старые. – Он взглянул на записку, прикрепленную к крышке. – Это что за тарабарщина?

– Древний английский.

– Я никогда его не изучал – только тексты, которые мы поем в хоре.

– Это написал сам блаженный.

– Это? – Брат Финго посмотрел на записку, затем на брата Фрэнсиса и снова на записку. Он покачал головой, захлопнул крышку ящика и встал. Улыбка его стала неестественной. – Похоже, святой отец прав. Давай, топай назад, пусть брат-аптекарь сварит для тебя особое зелье из мухоморов. У тебя лихорадка.

Фрэнсис пожал плечами:

– Возможно.

– Где ты нашел это добро?

Послушник показал:

– В той стороне, за несколько курганов отсюда. Я двигал камни, они обрушились, и открылся вход в подвал. Сходи сам посмотри.

Финго покачал головой:

– Мне ехать надо.

Финго пошел обратно к ослице, а Фрэнсис поднял ящик и зашагал в сторону аббатства, однако вскоре остановился.

– Брат Пятнистый, можешь пожертвовать парой минут?

– Смотря для чего, – ответил Финго.

– Просто пойди вон туда и загляни в дыру.

– Зачем?

– Чтобы ты мог сказать отцу Чероки, есть ли она там на самом деле или нет.

Финго замер, так и не перекинув ногу через круп ослицы.

– Ха! – Он поставил ногу на землю. – Ладно. Если ее там нет, я тебе скажу.

Когда долговязый Финго скрылся среди каменных холмов, Фрэнсис зашагал по длинной пыльной дороге к аббатству, жуя кукурузные зерна и запивая их водой из бурдюка. Время от времени он оглядывался. Финго нигде не было видно. Через несколько минут, когда Фрэнсис уже устал ждать, у него за спиной раздался вопль. Фрэнсис обернулся. Крошечная фигурка резчика по дереву на одном из каменных холмиков махала руками и энергично кивала головой в знак согласия. Фрэнсис махнул рукой в ответ и устало побрел дальше.

Две недели голодания взяли свое. Через пару миль он стал шататься, а когда до аббатства оставалась почти миля, он потерял сознание и упал на обочину. Вечером его на обратном пути обнаружил отец Чероки. Священник быстро спешился и стал обмывать лицо юноши – до тех пор пока постепенно не привел его в чувство. До того Чероки встретил ослов, груженных припасами, и выслушал рассказ Финго, подтверждавший находку брата Фрэнсиса. Чероки не верил в то, что Фрэнсис обнаружил нечто важное, однако теперь он сожалел о том, что был нетерпелив с мальчиком. Заметив ящик и наполовину высыпавшееся из него содержимое и мельком взглянув на записку на крышке, Чероки решил, что бредовые речи мальчика – скорее плод романтического воображения, чем сознания, охваченного безумием или лихорадкой. Священник не спускался в крипту и не изучал содержимое ящика, тем не менее ему стало ясно: мальчик неправильно интерпретировал действительно произошедшие события, а не исповедовался в галлюцинациях.

– Закончишь свою исповедь, как только мы вернемся, – мягко сказал он послушнику, помогая ему сесть позади себя на кобылу. – Пожалуй, я смогу отпустить тебе грехи, если ты не будешь настаивать на том, что получаешь личные послания от святых. Ну, согласен?

Брат Фрэнсис в тот момент был слишком слаб, чтобы на чем-либо настаивать.