Сквер Юрги Иванаускайте
(Jurgos Ivanauskaitės skveras)

У дворника Феликса как минимум три неоценимых достоинства. Во-первых, он видит меня даже в такие моменты, когда я сам предпочитаю оставаться невидимым; подобная зоркость – редкий дар. Во-вторых, он студент-первокурсник, а не какой-нибудь взрослый хмырь. А в-третьих, Феликс наводит порядок в сквере, разбитом вокруг моего очередного любимца, большого каменного кота, почти такого же смешного, как он сам.

У дворника Феликса всего один недостаток, да и тот несущественный: в его глазах я всегда выгляжу как тощий вонючий дедок в обносках, с редкими сальными волосами, едва прикрытыми линялой бейсболкой, красным носом и водянисто-голубыми глазами, всегда готовыми превентивно пустить слезу. Какой только облик я на своем веку не принимал, но до таких сияющих вершин мастерства иллюзий прежде не скатывался. Мне, скорее, смешно, чем досадно, а вот самому дворнику Феликсу приходится нелегко. Его тянет ко мне, как магнитом, и бедняга на стенку лезет, не в силах понять, чем его прельщает общество настолько жалкого существа. Хотя сам виноват: смутно чует во мне угрозу своему здравому смыслу и бессознательно прикладывает усилия, чтобы видеть на моем месте нечто совершенно безопасное: старика своего пола, настолько побитого жизнью, что вряд ли способен ударить сам. Это я хорошо понимаю, но все равно считаю, что парень мог бы расщедриться на пропахший лавандой и нафталином шерстяной темно-синий костюм, потертую шляпу-федору и разношенные лакированные штиблеты, датируемые самым концом прошлого тысячелетия, например. Самому же было бы гораздо приятней иметь со мной дело. Но нет так нет.

Увидев, что я сижу на лавке, дворник Феликс идет ко мне, размахивая атрибутами своей временной власти над крошечным участком Серединного мира – совком и метлой. Отросшие за зиму волосы завязаны в пучок на макушке, полы оранжевого жилета трепещут на ветру, в стеклах очков отражается весеннее солнце, тощие ноги практически не касаются земли. Дворник Феликс похож на все самое лучшее в мире сразу: на сережку вербы, подрощенного щенка ирландского волкодава и юго-западный ветер; я очень надеюсь, что однажды мне удастся окончательно сбить его с толку. Таким хорошим мальчишкам надо время от времени дать шанс.

– Хотите сигарету? – спрашивает меня дворник Феликс. Мальчик явно горд своим великодушием: я ничего не просил, а он все равно предложил. Сам!

По правде сказать, в мире есть довольно мало вещей, которые я хочу меньше, чем его сигарету. Дворник Феликс курит изумительную дрянь. Но в пересчете цены сигарет на дворницкую зарплату, мальчик делает мне воистину царский подарок. Конунг, швыряющий своим воинам серебряные обручья, далеко не столь щедр, как он.

Поэтому я принимаю дар.

Дворник Феликс садится рядом со мной, совершенно сраженный собственной готовностью обонять ядовитый аромат немытого тела и сивухи, который я якобы источаю. Он, конечно, сам вообразил эту вонь, по справедливости, ему и расхлебывать, но сегодня я как-то подозрительно милосерден; впрочем, ничего удивительного, весна всегда на меня так действует. А сейчас – весна.

Поэтому воздух над маленьким сквером вокруг большого каменного кота наполняется запахом мокрой земли, фиалок, дыма от недавно сожженных прошлогодних листьев, и сосисок, только что поджаренных на огне. Для юного дворника Феликса – идеальное сочетание. Этот запах о том, как они с дедом по весне вместе приводили в порядок сад. Дед умер, когда Феликсу было девять; он уже давно не скучает, но с тех пор все стало немного не так.

От столь чудесного ольфакторного происшествия дворник Феликс приходит в состояние, для обозначения которого просвещенные мистики в моем лице обычно используют слово «охренел». Хорошее, я считаю, начало беседы. Гораздо лучше, чем в прошлый раз, когда он кружил вокруг меня, то уменьшая, то снова увеличивая дистанцию, как мышь вокруг куска сала, не решаясь ни приблизиться, ни убежать.

– Как вас зовут? – наконец спрашивает дворник Феликс.

Мы оба знаем, что на самом деле он хотел спросить: «Кто вы?» – подразумевая: «Что ты такое?» Но в последний момент постеснялся; испугался, если говорить, как есть. И в итоге вышел вот такой бессмысленный, бесполезный вопрос, честный ответ на который дворника Феликса не устроит: никакого имени у меня нет уже год. Прошлой весной я затеял большую уборку и, как говорят мои друзья, несколько погорячился. То есть спалил на хрен все имена, которыми успел хотя бы раз воспользоваться за свою жизнь, далеко не такую короткую, как можно подумать, глядя на меня глазами старухи, взирающей сейчас из окна первого этажа уродливого кирпичного дома на, как ей кажется, двух мальчишек-ровесников. В отличие от дворника Феликса, она видит меня молодым и веселым – надо же, какая молодец! Впрочем, ничего удивительного, из старух часто получаются очень зоркие и безоглядно храбрые существа. Многие сейчас сказали бы: храбрые лишь потому, что им уже нечего терять, но я-то знаю, дело вовсе не в этом. Просто у старух было достаточно времени убедиться, что страх отнимает жизнь, превращает ее в настолько жалкое подобие существования, что лучше бы вовсе без него. Они хорошо понимают, как мало от них осталось. И так высоко ценят это немногое, что готовы драться за него насмерть – в первую очередь, с собственным страхом. Очень их за это люблю.

Но речь сейчас не о зоркой старухе в окне, а об именах, которых с прошлого года у меня совсем не осталось, потому что вместе с чужими я нечаянно сжег свои настоящие – оба. Думал, отрастут снова, быстро, как отрезанные волосы, но вот уже год – ни черта. Впрочем, мне не печет, у жизни без имени есть определенные преимущества. Например, мне больше не надо наспех выдумывать имя, когда кто-нибудь желает со мной познакомиться, вместо этого я вытаскиваю имя из его памяти – не наугад, а самое важное, дорогое или, наоборот, угрожающее, в зависимости от того, что намереваюсь сделать и сказать.

Дворнику Феликсу я хочу понравиться, а это сейчас непросто – с учетом того, как я с его точки зрения выгляжу. Поэтому придется взять имя его покойного деда, которого звали…

– Атанас, – говорю я, затягиваясь дареной сигаретой.

Господи боже, какой же все-таки отвратительный вкус.

Дворник Феликс смотрит на меня с таким выражением, словно у меня внезапно выросла вторая голова, но он решил не огорчать меня этим известием и теперь вынужден делать вид, будто все в порядке. Он такой трогательный в этой своей решимости во что бы то ни стало сохранять невозмутимость перед лицом неизвестно чего, что во мне просыпается обычно несвойственное мне милосердие. Думаю: а может, не мучить сегодня ребенка своими откровениями? Успеется еще.

– Сидишь со мной, а работа сама себя не сделает, – с неподражаемой старческой брезгливостью говорю я. – Придется потом до темноты мести.

– Не придется, – отвечает дворник Феликс. – Я уже закончил, и тут вы пришли. А у меня для вас как раз лишняя сигарета с утра припрятана. И я давно хотел спросить, как вас зовут.

Ладно, не ушел, теперь держись. Сам напросился. Вдохновение во мне всегда было сильней милосердия, так уж мне с собой повезло.

– Где ж ты закончил? – спрашиваю я. – Горы мусора вокруг валяются, страшно смотреть.

Дворник Феликс натянуто улыбается и привстает со скамейки, явно намереваясь пожелать мне хорошего дня и сбежать подобру-поздорову. Раньше надо было! А теперь я поднимаю с тротуара первый попавшийся ком липкой дряни зеленовато-лилового цвета, которой на этой маленькой площади и правда несколько больше, чем надо – лично мне. Подношу добычу к дворницкому носу:

– Вот, например. Знаешь, что это такое?

Дворник Феликс явственно бледнеет, отрицательно мотает головой и усаживается обратно. Не то чтобы передумал сбегать, просто ноги не держат. Он же только что своими глазами увидел, как я достал этот пакостный ком буквально из ничего.

– Это похмелье, – говорю я. – Не слишком мучительное, зато горькое и привычное, лишающее последних сил. Нынче утром здесь посидели два мужичка, не то чтобы совсем конченных, но вроде того. Соображали, где бы раздобыть денег на пиво. Думали поискать пустые бутылки, сдать в автомате при супермаркете, но рядом ничего не нашли, а идти еще куда-то, шарить в помойных баках и по кустам им было лень. Так и сидели, пока одному не позвонил приятель и не позвал похмеляться; второй с ним просился, но ничего не вышло, поэтому здесь, – я снова наклоняюсь к земле и поднимаю камень горчичного цвета, небольшой, но очень тяжелый, – валяются его обида, зависть, разочарование и неосуществимое желание отомстить. К счастью, вместе, одним предметом. Люблю простых людей, неспособных к детализации чувств!

Дворник Феликс смотрит на камень, как зачарованный. Молчит. Правильно, в общем, делает, что молчит.

– А вон смотри, какое безобразие, – говорю я, вставая с лавки и увлекая его за собой. – И лежит на виду, прямо у морды кота, как будто его этим накормить решили. Где были твои глаза? Убрал, называется! Что это, как по-твоему?

Поднимаю с земли что-то вроде крупного, с полметра диаметром, перекати-поля, только составленного из явно живых, шевелящихся и даже что-то бормочущих гадов, темных, как свернувшаяся кровь.

– Будешь смеяться, – говорю я оцепеневшему от этого зрелища дворнику Феликсу, – но перед нами – плод так называемой любви. Вернее, той разновидности хватательного рефлекса, которое люди иногда почему-то называют «любовью». Ночью здесь целовалась парочка; оба при этом прикидывали, какие выгоды могут получить от будущего союза и как бы не продешевить, всучивая себя друг другу. В общем, никакого криминала, многие так поступают. И оставляют в местах свиданий вот такие пакостные следы. Весь город ими замусорили; впрочем, не только город. Весь мир. Но мир – не моя ответственность. Скажем так, не настолько моя. К черту амбиции. Тут бы свое хозяйство в порядке держать.

Дворник Феликс протягивает руку. Осторожно трогает перекати-поле, брезгливо морщится и невольно отступает на шаг назад.

Наконец спрашивает:

– Я правильно понимаю, что обычно люди такие вещи не видят? И лучше ни с кем это не обсуждать?

– Правильно понимаешь, – киваю я. – Обсуждать точно не стоит. А убирать их надо. Буду тебе очень благодарен, если прямо сейчас принесешь пустой мешок.

Потом мы с дворником Феликсом и мешком обходим маленький сквер и подбираем мусор, который он теперь видит не то что не хуже, а даже лучше, чем я. Просто я не слишком внимателен, мне этот мусор давным-давно надоел, нет в нем ничего интересного. А мальчишке в новинку. Тащит в мешок добычу, то и дело спрашивает меня:

– Я правильно понял… почувствовал, что это пьяная ссора?

– Именно так, – киваю, кидая в мешок подобие разноцветного топора, вылепленного из пластилина неумелыми руками дошкольника. – Довольно шумный был скандал, но до драки у них не дошло, а то эта дрянь получилась бы потверже, возможно даже с зазубренным лезвием; впрочем, последнее не обязательно. Когда как.

– А этот… эта кукла? – испуганно спрашивает дворник Феликс, осторожно, двумя пальцами подхватывая с земли очень уродливого пупса с дыркой в голове на месте лица. – Не может же быть, что от простых разговоров…

– Выглядит паршиво, – соглашаюсь я. – Но это правда всего лишь следствие вполне обычных сплетен. Вернее, осуждения, которое в них звучит. Знали бы все эти кумушки обоего пола, что остается после их посиделок, зареклись бы злословить в общественных местах.

– Но они не видят, – вздыхает мой дворник Феликс. – А я теперь всегда буду видеть, да?

– Не знаю, – честно говорю я. – Как пойдет. Может быть, завтра проснешься и даже не вспомнишь. А если вспомнишь, то только как подозрительный старый бомж пытался задурить тебе голову, а ты ему зачем-то это позволял. Но вполне может случиться, что теперь всегда будешь видеть несколько больше, чем привык. Это только поначалу кажется неприятностью, а потом, как начнешь разбираться, весь мир будет как на ладони. Во всяком случае, гораздо более понятный, чем раньше. И интересный. И местами неописуемо прекрасный. Кроме всякой дряни, которая успевает за день собраться под лавками, в нем есть замечательные вещи. Смотри!

Дворник Феликс растерянно вертит головой: что? Где? И наконец замечает радужный луч, соединяющий один из балконов трехэтажного желтого дома с затянутым тучами небом.

– Ух ты! А это что?

– Велика вероятность, что на том балконе недавно стоял художник. Или поэт. Или просто человек, способный испытывать подлинное вдохновение – такое, что помогает на краткий миг забыть о себе и вспомнить… ну, в общем, тоже себя – настоящего. Можно сказать и так. Такие мгновения надолго оставляют следы, не обязательно радужные, но всегда устремленные в небо. Смотри внимательно, когда будешь идти домой. Много чего увидишь.

Дворник Феликс восхищенно качает головой.

– Ну и дела!

Похоже, он не особо надеялся, что к способности видеть дополнительный мусор прилагаются какие-то приятные бонусы. Я его понимаю. Сам тоже не ахти какой оптимист.

– И что теперь делать с мусором? – спрашивает дворник Феликс, растерянно пиная ногой наполненный нами мешок.

Со стороны это, конечно, выглядит так, словно мешок просто надулся от ветра, но почему-то не улетает. Ничего из ряда вон выходящего. Впрочем, на нас все равно никто не обращает внимания. Взрослые сидят на лавках, уткнувшись в гаджеты, дети с энтузиазмом носятся вокруг каменного кота, единственная старуха без смартфона кормит голубей. Никому нет дела до дворника Феликса, который топчется возле пустого мешка. И что он сам с собой вслух разговаривает, никому не кажется странным, к телефонным гарнитурам давным-давно все привыкли. Хорошие в этом смысле пришли времена.

– В идеале, – говорю я, – этот мусор надо бы сжечь. Но ты пока не умеешь, так что ладно, помогу. А если завтра вдруг выяснится, что ты его по-прежнему видишь, просто кидай мешок в мусорный бак; буду пробегать мимо – сожгу.

– А меня научите? – спрашивает дворник Феликс. – У меня договор до конца лета; потом, надеюсь, найду подработку получше. Но пока я работаю, пусть здесь будет чисто. Совсем чисто, я имею в виду. Не хочу, чтобы всякая пакость вокруг кота валялась, хоть и не видит никто.

Надо же, какой ответственный.

– Ладно, – говорю, – поживем – увидим. Может и научу. Как пойдет. А пока просто смотри.

Поднимаю с земли мешок, битком набитый невидимым мусором, незаметно кидаю в него временно присвоенное имя – какой из меня, к лешему, Атанас? – и превращаюсь в высокий, не до неба, конечно, но примерно до крыши трехэтажного дома костер. Дворник Феликс, бедняга, теперь небось будет думать, что для того, чтобы спалить собранную нами пакость, надо сгореть самому. Все к лучшему, размышления такого рода бывают чрезвычайно полезны юношам, обдумывающим житье. Если не испугается, шепну ему завтра же по секрету, что есть пара-тройка способов полегче. Просто очень уж я это дело люблю. Есть удовольствия более острые, чем сгореть, воспламенившись изнутри, но их буквально раз-два и обчелся. И не при детях, пожалуй. А их тут полно. И кстати одна девица, с виду примерно лет пяти, уставилась на меня, открыв рот.

– …Мама, – спрашивает она, – кто этот дяденька в красной одежде? Почему он танцует? Ему хорошо?

Женщина в белой куртке отрывается от телефона, оглядывается по сторонам – ты о ком? Не выдумывай ерунду. Но детские вопросы не должны оставаться без ответов, поэтому прежде чем развеяться пеплом и сразу проснуться дома, целым и невредимым, наконец-то больше не Атанасом, я успеваю крикнуть:

– Спасибо, что беспокоишься! Мне хорошо!