Улица Мелагену
(Mielagėnų g.)

А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! – то есть с криком очнуться от кошмара, выскочить из него как из поезда, на ходу, с отчаянно бьющимся сердцем, сидеть потом, опираясь на подушки, бороться с желанием закрыть глаза и бухнуться обратно, потому что если уснуть слишком быстро, можно вернуться в тот же самый сон, а это не дело, нас там пока ждут, нетерпеливо постукивая – даже думать не будем, чем именно по чему.

Будильник приучает нас к богооставленности, ежедневно изгоняя из рая в довольно неоднозначную, скажем так, местность, где мы, конечно, обжились и чувствуем себя как дома – всегда, но только не в самый первый момент после пробуждения, когда уже забыли, как выглядел наш рай, но еще помним, что он был.

Ветер иногда влетает в распахнутое окно и такое творит, словно поступил к тебе на службу шкодливым котом. Просыпаешься и смеешься, глядя, как летают по спальне конфетный фантик, салфетка, бумажка с запиской «До вечера», незнакомый кленовый лист, заглянувший в гости за компанию с ветром, и с надеждой трепещут на полу брошенные вчера как попало носки, слишком тяжелые, чтобы взлететь, слишком полосатые, чтобы перестать стараться.

Говорить во сне, разболтать, к чертям собачьим, все сокровенные тайны: имя, фамилию и домашний адрес розы, число колонн во дворце Кубла-хана, точную высоту полета тяжелогруженной валькирии, порядок чередования долгих и коротких гласных в заклинании «мутабор». Быть разбуженным, увидеть встревоженные лица домашних, с облегчением убедиться, что никто не понял ни слова в твоем бормотании, но потом еще некоторое время с нетерпеливым страхом, больше похожим на смутную надежду, ждать появления стражников с содэргами, потому что суровый приговор за болтливость ты себе уже зачитал.

Думать, что проснулся, вставать, отправляться в душ, включать кофеварку, жарить гренки, потом одеваться, а на самом деле засыпать все глубже и глубже, из этого сна нет возврата, все – он.

Едва проснувшись, снова уснуть, выскочить в какой-нибудь сон по соседству, как Герда и Кай бегали друг к другу из окон чердачных каморок, перешагнув водосточный желоб, раз – и на месте. А мы читали и думали: понятно, что сказка есть сказка, но вот бы и правда к кому-нибудь в гости вот так по крышам ходить!

Живым – после того, как во сне умер так убедительно, что теперь даже радоваться нет сил, только лежать и думать: ну вот, теперь все сначала, черт побери.

Забыть, что снилось, проснувшись, но помнить: было, что забывать. Это довольно мучительно, но вы еще можете вернуть себе утраченные воспоминания – в каком-нибудь другом сне, который, разумеется, в момент пробуждения тоже будет забыт.

Играть во сне в покер на пробуждение, проиграться, открыть глаза, удивиться собственной бодрости после, в лучшем случае, трех часов сна, обругать своих уже стремительно ускользающих из памяти приятелей шулерами и пойти на кухню варить какао – а что еще делать, если вскочил как дурак, в воскресенье, в половине шестого утра.

Книгой стоять на полке долгие годы и вдруг обнаружить, что кто-то открыл тебя и читает: внимательно, не пропуская ни слова, и это такое счастье, что даже не думаешь: «Только бы никогда не закрыл». Хотя весь предыдущий опыт свидетельствует, что закроет, но какая разница, если не прямо сейчас.

Ликуя, проснуться, весь день летать, как на крыльях; какая разница, почему.

Марс – не лучшее место для пробуждения, но некоторые все-таки просыпаются там. Дико вращая глазами, озираются по сторонам, теряют сознание, вдохнув непригодный для дыхания воздух, впадают в беспамятство, умирают и только потом просыпаются дома, на земле. Некоторые прохожие, спешащие по своим бесхитростным повседневным делам, – мертвые покорители Марса, только сами об этом не знают; может, оно и к лучшему, не все о себе следует знать.

Не там, где заснул накануне, довольно легко проснуться. Многие это делали не раз. Что действительно трудно – не вспомнить, буквально спустя секунду, как вчера укладывался на эту зеленую простыню, в комнате с двумя окнами, оба выходят на улицу Мелагену, узоры на ковре складываются в забавные одноглазые лица, знакомые с детства, даже сомневаться смешно.

Оплакивая – уже и не вспомнить, кого.

Приехать. Любая дорога – сон, в дороге мы есть лишь отчасти, и заново овеществляемся всякий раз, когда шасси самолета касаются земли, матросы берут в руки швартовы, поезд ползет вдоль перрона так медленно, что ничего уже не успеть.

Рыб, живых, только что пойманных, бросила сказочная принцесса на голое брюхо спящего мужа, который не знал, что такое страх, всюду искал возможности его испытать и вот наконец получилось, пляска агонизирующих окуней покончила с его сказочным бесстрашием раз и навсегда.

Стоя перед зеркалом, из которого, сонно моргая, глядит не то чтобы неприятный, но чужой, совершенно незнакомый человек.

Торопливо, больше всего на свете боясь умолкнуть, перечисляя вслух имена всех, кого не любил, в надежде успеть как-то это исправить в самый последний момент, на зыбком мосту, ведущем с берега жизни (сновидений) на берег забвения (так называемой яви).

Умереть – означает наконец-то проснуться; по крайней мере, так говорят. Не удивительно, что человечество мечтает о бессмертии, натягивает на голову общее, одно на всех драное одеяло реальности, крепко держится за него, кому же охота вскакивать на работу в сияющий понедельник вечности, в адовы шесть утра.

Форменную шинель Младшего Вопрошающего Аскета кондитерской канцелярии Пятого Берега так и не сняв – сходи теперь с ума, пытаясь понять, что у тебя вместо пижамы, откуда оно взялось и что вообще происходит.

Ходить во сне и вдруг уткнуться в стену, твердую и неожиданно холодную, словно в доме никогда не топили, хотя потом окажется, на комнатном термометре плюс двадцать пять.

Целоваться; то есть сначала начать целоваться, а потом уже осознать, что происходит, обрадоваться и проснуться так торопливо, как выскакивают из дома, опаздывая на поезд, навстречу приехавшему такси, размахивая руками и чемоданами – эй, я тут!

Чашку кофе уже принесли, держат в руках, терпеливо ждут, когда ты проснешься, чтобы ее взять, и томительный горький запах щекочет ноздри того существа, которое все еще летит Легкой долиной Лайянгри во всех своих восемнадцати черных, семи долгожданных и трех стеклянных телах.

Шум, разбудивший нас, может оказаться чем угодно – звоном трамвая, ревом прибоя, громкими голосами, скрежетом дворницкого лома, вонзающегося в лед – например, в середине июля, в городе, где ни моря, ни трамваев, ни даже жителей нет.

Щель между двумя соседними сновидениями может оказаться такой широкой, что из нее начинает сквозить, и тогда поневоле проснешься, дрожа от холода, источник которого неизъясним.

Это не сон, – говоришь себе, встревоженно озираясь по сторонам, еще не веришь, что вернулся домой, но тревога напрасна, это и правда не сон: звенят золотые струи первого светлого ливня, медузы, ликуя, взлетают, чтобы напиться, блаженные камни Хиарры согреты твоей рукой и шепчут: «Привет».

Южная ночь слепит глаза яростней южного солнца, не удивительно, что летом на юге ночью почти невозможно заснуть. Стоит закрыть глаза, кажется: веки стали прозрачными, так яростно рвется сквозь них, заполняя тебя до краев, небесная тьма. Некоторые после этого засыпают, а другие, наоборот, просыпаются, но пробуждение во тьме южной ночи ничего не меняет. Никогда, ни для кого.

«Я есть» – удивительное открытие, совершаемое практически ежедневно; если повезет сделать его прямо с утра, в первый же момент после пробуждения, сразу становится ясно, чем заниматься дальше – продолжать быть.