Людовик Х Сварливый испустил дух сразу же после полуночи.

Впервые за триста двадцать девять лет король Франции умирал, не оставив наследника мужеска пола, которому по традиции можно было бы передать корону.

Его высочество Карл Валуа, обычно столь рьяно бравшийся за хлопоты, связанные с официальными придворными обрядами, будь то крестины или похороны, проявил полнейшее равнодушие касательно погребения своего племянника.

Он призвал к себе первого камергера Матье де Три и ограничился кратким распоряжением:

– Все должно быть сделано, как в прошлый раз!

Его терзали иные заботы. Утром он наспех собрал Совет, но не в Венсенне, где пришлось бы приглашать королеву Клеменцию, а в Париже, во дворце Ситэ.

– Пусть наша дражайшая племянница выплачет свое горе, – заявил он, – а мы, в свою очередь, постараемся не повредить бесценной ноше, которую носит она под сердцем.

Было решено, что королеву будет представлять Бувилль. Все знали его как человека покладистого, отчасти тяжелодума и поэтому не опасались с его стороны никакого подвоха.

Совет, собранный Карлом Валуа, походил одновременно и на семейное сборище, и на совет государственных мужей. Кроме Бувилля, присутствовали Карл де ла Марш, брат покойного короля, Луи Клермонский, Робер Артуа, Филипп Валуа, которого пригласили по настоянию отца, канцлер де Морнэ и Жан де Мариньи, архиепископ Санский и Парижский, ибо весьма полезно заручиться поддержкой высшего духовенства, а Жан де Мариньи связан с кланом Валуа.

Нельзя было также не пригласить на совет графиню Маго, которая, как и Карл Валуа, являлась единственным пэром Франции, находившимся в данное время в Париже.

Людовик д'Эвре, которого Валуа постарался как можно дольше не извещать о болезни их племянника, прибыл только сегодня утром из Нормандии; лицо его осунулось, и он то и дело проводил ладонью по глазам.

Обратившись к Маго, он заявил:

– Весьма сожалею, что здесь нет Филиппа.

Карл Валуа уселся в королевское кресло на верхнем конце стола. Как ни пытался он напустить на себя скорбный вид, чувствовалось, что ему приятно восседать выше всех.

– Брат мой, мой племянник, мадам, мессиры, – начал он, – мы собрались здесь, сраженные печалью, дабы решить вопросы, не терпящие отлагательств: нам предстоит выбрать хранителей чрева, кои обязаны будут от нашего имени оберегать беременность королевы Клеменции, а также назначить правителя государства, ибо не должно быть перерыва в выполнении королевской власти. Прошу вашего совета.

Он говорил уже как настоящий владыка. Его тон и повадки пришлись не совсем по душе графу д'Эвре.

«Бедняге Карлу решительно всегда не хватало, да и сейчас не хватает деликатности и здравого смысла, – подумал он. – До сих пор – это в его-то годы! – он полагает, что вся сила авторитета – в королевском венце, меж тем как самое главное не венец, а голова, на которую он возложен...»

Граф не мог простить брату ни «грязевого похода», ни прочих его пагубных советов, принесших печальную славу недолгому царствованию Людовика.

Так как Карл Валуа, не дожидаясь ответа, начал развивать свою мысль и, умышленно связывая оба вопроса, предложил, чтобы хранителей чрева назначил сам регент, граф д'Эвре прервал его:

– Если вы, брат мой, пригласили нас сюда, чтобы мы молча слушали ваши речи, то мы с таким же успехом могли бы сидеть дома. Соблаговолите же выслушать нас, поскольку нам есть что сказать!.. Выбор регента – это одно дело, которое уже имело прецеденты, и зависит оно от воли Совета пэров. Выбор хранителя чрева – другой вопрос, и мы можем решить его немедля.

– Имеете вы кого-нибудь в виду? – спросил Карл Валуа.

Д'Эвре провел ладонью по глазам:

– Нет, мессиры, я никого в виду не имею. Я лишь думаю, что мы должны назвать людей с безупречным прошлым, достаточно зрелых, которые уже дали доказательства, и немаловажные, своей честности и преданности нашему семейству.

Он говорил, и глаза всех присутствующих обратились к Бувиллю, сидевшему в нижнем конце стола.

– Следовало бы, конечно, назначить человека вроде сенешаля де Жуанвилль, – продолжал Людовик д'Эвре, – если бы преклонный возраст – а, как известно, ему скоро минет сто лет – не отяготил его недугами... Но, как я вижу, все взоры устремлены на мессира Бувилля, который был первым камергером при государе, нашем брате, служил ему верой и правдой и достоин всяческих похвал. Ныне он представляет молодую королеву Клеменцию. По моему разумению, лучшего выбора сделать нельзя.

Толстяк Бувилль в замешательстве потупил голову. Такова уж привилегия человека посредственного – самые разнообразные люди единодушно сходятся на его имени. Никто не опасался Бувилля, да и обязанность хранителя чрева – обязанность чисто юридического характера – имела, по мнению Валуа, второстепенное значение. Предложение д'Эвре было встречено всеобщим одобрением.

Бувилль поднялся, черты его лица выдавали неодолимое волнение. Наконец-то его сорокалетнее служение престолу получило признание.

– Великая честь для меня, даже слишком великая честь, мессиры, – заговорил он. – Даю клятву зорко охранять чрево королевы Клеменции, защищать ее против всяких нападок и покушений ценою собственной жизни. Но поскольку его высочество д'Эвре назвал здесь мессира де Жуанвилль, мне хотелось бы, чтобы его имя было названо рядом с моим, а если он не в силах, то имя его сына, дабы дух Людовика Святого... дабы дух его в лице его слуги тоже охранял королеву... равно как и дух короля Филиппа, моего господина, в лице моем – его слуги.

Никогда в жизни Бувилль не произносил на Совете столь длинной речи, и выразить все эти тонкие мысли оказалось нелегко. Особенно неясен получился конец фразы, но присутствующие поняли, что именно он хотел сказать, и одобрили его намерения, а граф д'Эвре от души поблагодарил бывшего камергера.

– А теперь, – повысил голос Карл Валуа, – можно приступить к выбору регента.

Но его снова прервали, на сей раз прервал Бувилль, поднявшийся с места:

– Разрешите, ваше высочество...

– В чем дело, Бувилль? – благодушно осведомился Валуа.

– Прежде всего, ваше высочество, я вынужден покорнейше просить вас покинуть занимаемое вами место, ибо это кресло предназначается королю, а ныне нет у нас иного короля, кроме того, которого носит в своем чреве королева Клеменция.

Воцарилось неловкое молчание, и залу вдруг наполнил перезвон, стоявший над Парижем.

Валуа метнул на Бувилля свирепый взгляд, однако понял, что следует покориться, и даже сделал вид, что покоряется охотно.

«Дурак дураком и останется, – думал он, пересаживаясь на другое место, – и зря ему оказывали доверие. До чего только дурак не додумается!»

Бувилль обошел вокруг стола, пододвинул к нему табуретку и сел, скрестив на груди руки в позе верного стража, справа от пустого кресла, ныне являвшегося объектом стольких вожделений.

Нагнувшись к Роберу Артуа, Карл Валуа шепнул ему что-то на ухо, и тот сразу же поднялся с места и взял слово: ясно, что между ними существовал сговор насчет дальнейших действий.

Робер произнес для вида две-три вступительные фразы, которые лишь с натяжкой можно было назвать любезными. Смысл их сводился примерно к следующему: «Хватит глупить, пора перейти к делу». Затем как нечто само собой разумеющееся он предложил доверить регентство Карлу Валуа.

– На скаку коней не меняют, – изрек он. – Всем нам известно, что при несчастном Людовике в действительности правил наш кузен Валуа. Да и раньше он неизменно был советником короля Филиппа, которого предостерег от многих ошибок и выиграл ему немало битв. Он старший в семье и уже привык за тридцать лет к королевским трудам.

Только двое из сидевших у длинного стола, видимо, не одобряли этих слов: Людовик д'Эвре думал о Франции, Маго думала о себе.

«Если Карл будет регентом, уж он-то, конечно, не поможет избавить мое графство от правителя Конфлина, – твердила она про себя. – Боюсь, слишком я поторопилась, надо было дождаться приезда Филиппа. А если я замолвлю о нем слово, не вызовет ли это подозрений?»

– Скажите, Карл, – вдруг произнес Людовик д'Эвре, – если бы наш брат Филипп скончался в те годы, когда наш племянник Людовик был еще младенцем, кого по праву назначили бы регентом?

– Конечно же, меня, брат мой, – поспешно ответил Валуа, считая, что своими словами Людовик льет воду на его мельницу.

– Только потому, что вы следующий по старшинству брат? Тогда почему бы не стать по праву регентом нашему племяннику графу Пуатье?

Послышались протестующие голоса. Филипп Валуа заявил, что не может же граф Пуатье быть повсюду разом – и на конклаве, и в Париже, – на что Людовик д'Эвре возразил:

– Лион все-таки не за тридевять земель, не в стране Великого хана! Оттуда можно добраться до Парижа в несколько дней... Впрочем, нас собралось здесь недостаточно, чтобы решать такой важный вопрос. Из двенадцати пэров Франции налицо только двое...

– ...тем более что и они несогласны, – подтвердила Маго, – ибо я придерживаюсь вашего мнения, кузен Людовик, а не мнения Карла.

– А из членов нашей семьи, – продолжал д'Эвре, – не хватает не только Филиппа, но также нашей племянницы Изабеллы Английской, нашей тетки Агнессы Французской и ее сына герцога Бургундского. Если решающее слово по праву принадлежит старейшим, то решает голос Агнессы – последней ныне здравствующей дочери Людовика Святого, а никак не наши.

Услышав это имя, присутствующие дружно закричали и шумно восстали против Людовика д'Эвре, а Робер Артуа поспешил на помощь Карлу Валуа. Агнесса и сын ее Эд Бургундский – вот кого действительно следует опасаться! Ребенок Клеменции еще должен родиться, если только он вообще родится, и неизвестно, кто это будет – мальчик или девочка. А Эд Бургундский вполне может предъявить свои права и стать регентом при своей племяннице крошке Жанне Наваррской, дочери Маргариты. А этого следует избегнуть, ибо известно – девочка рождена не в законе.

– Но вы же этого не знаете, Робер! – воскликнул Людовик д'Эвре. – Предположения еще не есть достоверность, и Маргарита унесла свою тайну с собой в могилу, куда вы ее уложили.

Эвре употребил слово «вы» применительно ко всем трем виновникам кончины Маргариты – к тому, кто умер нынешней ночью, к клану Валуа, а также к Роберу Артуа.

Но последний, не без основания полагая, что обвинение направлено именно против него, злобно нахмурился.

Казалось, зятья (ибо Людовик д'Эвре был женат на родной сестре Робера Артуа, ныне покойной) того и гляди перейдут в рукопашную и начнется свалка.

Вновь воскресла зловещая тень Нельской башни, внося раздор, угрожая новыми бедами, которые чуть было не сгубили весь этот род, а вместе с ним и королевство.

Послышались оскорбительные вопросы, коварные намеки, на которые не скупились участники Королевского совета. Почему освободили Жанну Пуатье, а не Бланку де ла Марш? А почему Филипп Валуа так ополчился против бургундского семейства, когда он сам женат на родной сестре Маргариты?

Архиепископ и канцлер тоже вмешались в спор, желая поддержать Валуа: первый – авторитетом Священного писания, а второй – ссылкой на старинные обычаи, принятые во Франции.

– Словом, выходит, – закричал Карл Валуа, – что Совет достаточно многочислен, чтобы назначить хранителя чрева, но слишком мал, чтобы выбрать правителя королевства. Просто вам неугодна моя особа!

В эту минуту вошел Матье де Три и заявил, что должен сделать Совету весьма важное сообщение. Ему разрешили говорить.

– В то время как врачи бальзамировали тело короля, – начал Матье де Три, – в опочивальню случайно вбежала собака и, прежде чем ее успели отогнать, лизнула окровавленные простыни, на которые клали вынутые внутренности.

– Ну и что? – спросил Валуа. – Это и есть ваша важная новость?

– А то, ваше высочество, что собака тут же начала визжать и вертеться на месте и наконец свалилась на пол; очевидно, тут кроется причина недуга, что свела в могилу короля; возможно, собака сейчас уже издохла.

После слов Матье снова воцарилось молчание, и снова по зале поплыл унылый похоронный звон. Графиня Маго даже бровью не повела, но жестокий страх овладел всем ее существом. «Неужели же мне пропадать из-за какого-то прожорливого пса?» – думала она.

– Значит, вы полагаете, Матье, что это был яд? – наконец выдавил из себя Карл де ла Марш.

– Надо произвести расследование, и весьма тщательно, – проговорил Робер Артуа, пристально глядя на тетку.

– Конечно, племянничек, надо произвести расследование, – подхватила графиня Маго таким тоном, словно подозревала в отравлении самого Робера.

Бувилль, который во время всего спора молча сидел у пустовавшего королевского кресла, вдруг поднялся:

– Мессиры, ежели на жизнь короля посягнул злодей, то нет никаких оснований полагать, что не посягнут также и на дитя, которое еще должно родиться. Прошу дать мне в подмогу шесть вооруженных рыцарей и конюших, которые будут денно и нощно охранять покои королевы и сумеют отвести преступную руку.

– Пусть действует, как находит нужным, – таков был единодушный ответ собравшихся. На этом Совет закрыли, так и не решив важнейших вопросов и назначив следующее на завтра. Текущие дела пока что будут вершить, как и прежде, Карл Валуа и канцлер.

– Вы не собираетесь отрядить гонца к Филиппу? – вполголоса осведомилась Маго у графа д'Эвре.

– Собираюсь, кузина, и к Агнессе тоже, – ответил Людовик.

– Предпочитаю, чтобы вы действовали сами, тем паче мы с вами во всем согласны.

Выйдя из дворца, Бувилль наткнулся на Спинелло Толомеи, который его поджидал; банкир тут же обратился к нему с просьбой оказать покровительство Гуччо.

– Ах, милый мой мальчик! Славный мой Гуччо! – воскликнул Бувилль. – Постойте-ка, Толомеи! Именно такие люди, как он, мне и нужны, чтобы охранять покои королевы. Смекалистый, шустрый... Мадам Клеменция была к нему благосклонна. Жаль только, что он не рыцарь, даже не конюший. Но в конце концов, есть такие положения, когда добродетели важнее высокого происхождения...

– Как раз то же самое думает девица, которая согласилась выйти за него замуж, – заметил Толомеи.

– Ах, так он женился?

Банкир попытался в немногих словах изложить злоключения Гуччо. Но Бувилль слушал рассеянно. Он торопился, ему необходимо было срочно возвратиться в Венсенн, и, кроме того, он упорно держался за свою мысль назначить Гуччо стражем королевы. Толомеи предпочел бы для своего племянника менее видный пост, а главное, более удаленный от Парижа. Нельзя ли убрать его от людских глаз, пусть пока состоит при какой-нибудь важной духовной особе, например, при кардинале...

– Что ж, тогда давайте отправим его к кардиналу Дюэзу. Скажите Гуччо, пусть прибудет ко мне в Венсенн, откуда я теперь не двинусь. Он мне изложит свое дело... Ах да, вот что мне пришло в голову! Он может оказать мне большую услугу... Пускай поторопится, я жду.

Через несколько часов три гонца тремя разными дорогами уже скакали в Лион.

Первый гонец, в камзоле с гербами Франции, скакал по «главной дороге», как тогда говорили, то есть через Эссон, Монтаржи и Невер, и вез послание графа Валуа, извещавшего графа Пуатье, во-первых, о кончине государя и, во-вторых, о единодушном решении Совета назначить его, Карла, правителем королевства.

Второй гонец, с гербом графа д'Эвре, ехавший по «прогулочной дороге» – через Провен и Труа, – должен был сделать остановку в Дижоне у герцога Бургундского. Врученная ему грамота была иного содержания.

А третий гонец в ливрее графа де Бувилль, следовавший по «короткой дороге» – через Орлеан, Бурж и Роанн, – был Гуччо Бальони. Официально его отрядили к кардиналу Дюэзу. Но изустно велели сообщить графу Пуатье, что брат его по подозрениям врачей был отравлен и что необходимо зорко охранять королеву.

На трех этих дорогах решались ныне судьбы Франции.