Глава 4
Учеба

После смерти Петра Галину как подменили: вдруг увидела она, кем на самом деле окружена, какие люди собрались в голубой дивизии, какие жестокие, злобные стервы, которым чужое счастье жить спокойно не дает, чужая радость – кость в горле. Стала тогда она проситься отпустить ее в Ленинград учиться. Сначала не хотели, не положено, мол, военное положение, кто вместо нее работать станет? Но Галина упорно гнула свое. В конце концов начальник сжалился и отпустил, да и как оставишь после той выходки, еще неизвестно, чем бы дело закончилось. Если бы Галя с обидчицей не расквиталась, скорее всего, та от страха ее бы по-тихому зарезала.

В 1943 году рабочая хлебная карточка в Ленинграде – 400 г; вывод: первым делом следует устроиться на работу, чтобы обеспечить себя хоть какой-то едой. Устроилась в Выборгский дом культуры помощником осветителя сцены. Сидит, бывало, под сценой, там прежде располагались осветительные будки, дергает рычаги, дающие свет, и при этом заучивает репертуар. Память молодая, цепкая. В результате она все роли наизусть знала, и актерам вместо суфлера реплики подсказывала.

Потом начали собирать собственную оперную труппу, и Галя перешла к ним. Работали в зале Михайловского театра. Первый спектакль – «Пиковая дама» Чайковского. Зал не топят, холодина, зимой зрители сидят в шапках и шубах, а певицы с голыми плечами. Германа пел Сорочинский, Лизу – Кузнецова, Графиню – Преображенская, Полину – Мержанова, Прилепу – Скопа-Родионова…

В 1959 году Вишневская будет петь Лизу в опере «Пиковая дама», когда же на своей передаче Дмитрий Дибров спросит ее, отчего же она предпочла уйти из театра, а не осталась, дабы играть графиню, Галина Павловна решительно откажется от такой чести. «Уходить надо вовремя». Хотя она признавала, что Преображенская была лучшей в этой роли: «такого драматического меццо-сопрано я уже за всю свою жизнь не услышу».

Запомнились исхудавшие за блокаду актеры, Лиза с синими, тощими как палки ручками, перед спектаклем ей мазали белым гримом плечи и руки, иначе смотреть было страшно. Они поют, а изо рта валит пар.

Постепенно город оживал, уже работала музыкальная школа им. Римского-Корсакова. Галя пошла учиться. Педагогом был Иван Сергеевич Дид-Зурабов, армянин, когда-то учившийся пению в Италии. Он был прекрасным тенором и, как вскоре выяснилось, плохим педагогом. У Галины был природный очень сильный голос, «дело в том, что у меня была природная постановка голоса – маски, грудного резонатора и дыхания, что в пении самое главное. Певцы годами учатся правильному дыханию, но часто так и не постигают этой основной тайны пения. Мне это было дано от Бога, я родилась с умением певчески правильно дышать, и его-то и лишил меня мой первый педагог. Он не должен был ломать моих природных данных, ему надо было осторожно вести меня, развивая музыкальность, общую культуру, давать разучивать нетрудные арии и т. д. Диапазон у меня был две с половиной октавы. Иван Сергеевич, постоянно говоря на уроках о крепкой опоре, о крепкой диафрагме и не объясняя, что это значит, в результате заставил меня зажать диафрагму, и сразу у меня перекрылось дыхание, сжалась гортань, и – прощай, верхние ноты! Да и вообще голос стал мельче».

«Живя раньше в Ленинграде, я, конечно, знала, что существует привилегированная часть общества, что не все ютятся, как я, в коммунальных квартирах. Но до поступления в Большой театр я и вообразить себе не могла численность господствующего класса в Советском Союзе». (Галина Вишневская)

Новое несчастье обрушилось с внезапностью падающего дома, который вдруг погреб под собой не только ничего не понимающую девочку, а еще и ее будущее оперной певицы. Точно по мановению палочки злого колдуна она лишилась половины своего дара. Как? За что? Вопросы не находили ответов. Куда мог деться голос? Был и нету.

Точно безумная, Галина бродила по улицам города, не находя себе места. Голос нужно было восстановить, но во время войны этим никто не занимался, она продолжала учиться, но учение теперь не шло впрок. При этом на Галину засматривались мужчины, с ней все время кто-то пытался познакомиться, развлечь, так что ничего удивительного, что летом 1944 года самый настойчивый кавалер добился, наконец, того, что Галина согласилась с ним расписаться.

Так Галина Иванова сделалась Галиной Вишневской. Других приобретений брак не дал, и через неделю они разошлись, чтобы уже никогда друг друга не видеть. Обстоятельства, разделившие Галину и Георгия оказались сильнее, чем она могла себе это представить, молодой муж запрещал ей идти на сцену! Ревновал к престарелому педагогу, в общем, сама, конечно же, виновата, нужно было сначала узнать, как видит совместную жизнь морской офицер Георгий Вишневский. Впрочем, разведясь, она оставила себе звучную фамилию, которую вскоре прославила. Фамилия – это конечно не квартира с машиной, но тоже трофей.

После учебы Галя устроилась в Ленинградский областной театр оперетты, директором которого был Марк Рубин.

Галине было 17, она пела, неплохо двигалась, внешние данные выше всех похвал. Зарплата стандартная – 70 рублей при норме 20 спектаклей в месяц, плюс рубль пятьдесят суточных, если театр на гастролях. Для сравнения, примадонна театра получала 120 рублей в месяц. При этом главной партии нужно находиться на сцене почти весь спектакль, а статисты появляются там время от времени, и зачастую это изображение окружения главных героев. Работа поначалу оказалась несложной – массовые сцены. Здесь изобразить толпу, там – гостей во дворце. Первый же спектакль – «Продавец птиц», роль – дама на балу. Взглянула на себя Галя в зеркало и обомлела, да ведь это то самое розовое платье с зелеными лентами, как тогда в блокадном Кронштадте ей представлялось! Должно быть, видение пророческим было. Затянули ей талию корсетом, на голову – пудреный парик, мушка на щеку, туфельки на каблучках, и случилось чудо. Никогда прежде не носившая каблуков и вообще не знавшая ничего подобного, Галина чувствовала себя в этом платье так, словно в жизни ничего другого и не носила. Ее не нужно было учить, как обращаться со шлейфом, куда девать руки. Полная органика.

Выступали в воинских частях, ездили по разрушенным городам: Новгороду, Пскову, Волхову… Театр двигался вслед за армией, которая упорно вытесняла с наших земель фашистов.

Условий никаких: холод, на стенах снег, голод, крысы полчищами, на ночлег хорошо, если устраивают в жилых домах, а нет, так и на голом полу, подстелив у кого что есть. Декорации самые примитивные, чтобы в одних и тех же можно было разные спектакли играть. За три месяца работы Галина выучила практически весь репертуар, и когда вдруг актриса-субретка сломала ногу, Вишневская сумела подменить ее, с одной репетиции войдя в основной, он же единственный актерский состав. Так она получила роль Поленьки в оперетте Стрельникова «Холопка». А на следующий день уже репетировала Христину в «Продавце птиц». Работа закаляла, постепенно Галина приучилась репетировать в любых условиях. Играть приходилось в прокопченных землянках, в промерзших клубах, да хоть на железнодорожной платформе. Одна из актрис, с которой Вишневская сдружилась, тридцатипятилетняя Шура Домогацкая, умерла прямо на сцене от кровоизлияния в мозг. Ее похоронили в театральном гриме, не из уважения перед актерским и человеческим подвигом, а просто, потому что нужно было торопиться. Костюм был снят с покойницы и отдан Вишневской, к которой теперь переходил и весь Шурин репертуар.

В театре Галина научилась делать невозможное – петь с ангиной, с нарывами в горле, с высоченной температурой. Об отмене спектаклей и речи быть не могло. Если бы вдруг она сошла с дистанции, другая актриса взяла бы ее роли на себя, а театр поехал бы дальше.

Актер театра, бывший белый офицер, в финале оперетты «Свадьба в Малиновке», когда дед Нечипор говорит под занавес: «Власть больше не меняется!», цедит сквозь зубы: «Посмотрим».

Галине было 18, когда она сошлась со своим директором театра, скрипачом Марком Ильичом Рубиным. Гражданский муж был старше ее на 22 года, отношения выстраивались по принципу «отец и дочка». Он принял ее неопытной зеленой девчонкой на работу, растил, учил, сделал солисткой оперетты.

Брак не регистрировали, после войны на такие формальности мало кто обращал внимание. Просто все знали, что теперь Галина его жена. После чего наша героиня перевезла свои пожитки к Марку. Квартира, разумеется, коммунальная, но это не важно, рядом с Рубиным Вишневская чувствовала себя защищенной, у них были общие интересы, совместная работа, они прекрасно понимали друг друга, а что еще нужно для счастья?!

Прошло совсем немного времени, и Галя, к своему ужасу, поняла, что беременна. Этого еще не хватало, а ведь только-только жизнь начала налаживаться! Конечно, в своих мечтах Вишневская время от времени видела себя матерью семейства, но не сейчас же! Во-первых, она еще очень молода, во-вторых, сначала беременность, потом роды и уход за малышом, из-за ребенка ей придется оставить сцену, и еще неизвестно, на какое время. Не мотаться же по нетопленным клубам с грудничком на руках… это уже не забота, а форменное убийство.

С другой стороны, в «Голубой дивизии» она уже наслушалась рассказов про аборты, и как после них женщины раз и навсегда теряли саму возможность стать матерью. Вывод: надо рожать.

Темп работы остался прежним – 20 спектаклей в месяц вынь да положь, причем в основном по другим городам. В ужасающих условиях, с клопами, тараканами, крысами… А крыс такое количество, что они гуляют по городам, как когда-то кошки.

Тогда же в Кронштадт и Ленинград были специально завезены эшелоны котов и кошек, которые, едва добравшись до места назначения, тут же приступили к своим профессиональным обязанностям – ликвидации серого полчища грызунов. В Питере и сейчас среди дворовых Васек живут потомки тех самых героических котов, спасших город.

Вместе с театром занесло Вишневскую в Восточную Пруссию, присоединенную в то время к Советскому Союзу. Вместе с ними буквально в одном вагоне ехали бывшие пленные немцы, возвращались по домам. Все больные и голодные. Солдат – человек подневольный, собой не распоряжается, получил приказ, выполнил приказ. Шаг вправо, шаг влево – расстрел. Поэтому солдата нельзя обвинять, солдат не виноват. Но это сейчас хорошо так рассуждать, наше поколение блокады не знало, с войной не знакомо. В своей книге Галина Павловна пишет, что они делили хлеб с повстречавшимися им немцами. А ведь она все потеряла во время войны, всю семью, но не сломалась, не перестала оставаться человеком.

Город Кенигсберг, после 1946 он получит имя Калинин, практически сровнен с землей, от развалин до сих пор исходит специфический трупный запах, зато дороги расчищены, только что не вымыты с порошком, пленных немцев заставили. Кирпичи, обвалившуюся штукатурку убрали, а разбирать развалины и вытаскивать оттуда тела уже и у них сил нет.

Кругом полно голодных, цинготных немцев, просящих подаяние, похожих на скелеты старух, детей в обмотках на ногах вместо обуви. Что поделаешь, пришлось и их подкармливать, потому как если уж преломил хлеб с бывшими врагами, не станешь ненавидеть стариков и детей. Эти не воевали и никого не убивали.

Закончив очередные гастроли, Марк повез жену домой рожать, ни о каких платных клиниках в то время не знали. Собственно, таковые где-то определенно имелись, но Галина на такой блат рассчитывать не могла. Когда начались схватки, Вишневская сама пришла в больницу, а там «мест нет, да и время вам еще не подошло, завтра только родите, идите домой». А она ни с места: «Какое домой? Первые роды, я одна, страшно! Вдруг что-то пойдет не так?». Уперлась, да так восемнадцать часов без еды, без питья и просидела в коридоре на жесткой деревянной скамейке, пока реально воды не отошли, и ее не отвели в родильную палату. Двое суток Галина мучилась, не в силах выдавить из себя ребенка.

Галина Вишневская с мужем и дочерьми. 1959 г.

Наконец свершилось. Сын. Живой. Галя только и успела, что на дитятю глянуть да лоб перекрестить, как новая напасть: родовой припадок эклампсии. Судороги перекручивали тело, хорошо, медсестры успели ей ложку в рот вставить, чтобы она язык себе не откусила.

Пройдут годы, и своего второго ребенка Вишневская придет рожать в шикарную больницу, где к ее услугам будут врачи и медсестры, все для нее, оперной дивы и красавицы. Отдельную палату – пожалуйста, да хоть личного массажиста, кремлевские врачи свое дело знают, как царицу обслужат. Жуткий контраст с теми, первыми родами, когда 18 часов на жесткой скамье в коридоре, и хоть бы кто воды подал.

В результате кое-как выбралась, считай, с того света. Сын достался Галине на загляденье крупный, сильный, казалось бы, живи да радуйся. Но снова не оставляет Галину злая судьба. Полопались соски, началась грудница, это значит, нарывы на обеих грудях, разумеется, с высокой температурой. Пока в больнице между жизнью и смертью находилась, медсестры еще подкармливали как-то богатыря Илюшу, а как через десять дней жар спал, да нашу героиню выписали домой, все плохое и началось. Дома за ней ухаживать некому, она сама больная, нарывы только подживут, а сын уже есть просит, разрывает деснами больную грудь и сосет материнское молоко пополам с гноем. Боль дикая, и так каждые три часа. И никого рядом нет, чтобы помочь, ребенок голодный, а никакой еды ему, кроме материнского молока, нет. В итоге Илья отравился и вскоре умер, Галина чуть с ума от горя не сошла, несколько часов лежала без памяти около его постельки. Думала, может, тоже умрет, чтобы избавиться, наконец, от страданий. Не получилось.

Нашел ее в таком состоянии Марк, когда с работы домой вернулся, поплакали вместе, после чего сколотил он из досок маленьких гробик, и повезли они ребеночка на кладбище, а сами начали собираться на гастроли. Сроку на приведение себя в относительный порядок две недели. Марк был прав, какой смысл Галине оставаться в Ленинграде одной в четырех стенах, где все будет напоминать ей о недавней трагедии? О том, что она будет петь и играть на сцене, речь не шла. Для начала он просто хотел, чтобы она была рядом, а уж потом как-нибудь сама оправится и, даст бог, распоется и выйдет на сцену. Галине было всего девятнадцать лет.

Меж тем события приняли неожиданный оборот, отец нашей героини и по совместительству пламенный коммунист Павел Иванов, оказывается, рассказывал по пьяному делу политические анекдоты, за что и загремел по 58-й статье на 10 лет.

Галина приняла известие почти спокойно; когда она, полуживая, валялась дома с нарывами и отравленным ребенком на руках, этот, с позволения сказать, родитель навестил ее, но, едва взглянув на первого внука, тут же поспешил ретироваться, а ведь прекрасно видел, что они оба на грани гибели. Нет, если Галина по доброте души еще могла простить отцу, что тот откровенно бросил ее во время блокады, прощать гибель сына она ему не собиралась. Оттого и не печалилась, когда известие пришло. Оставалось только надеяться, что, имея отца – «врага народа», она не лишится работы. Короче, «любимый» папочка мог навредить, даже находясь в местах не столь отдаленных.

В 1946 году А. А. Жданов обрушился с критикой против Зощенко и Ахматовой. И если Зощенко он сравнивал с мещанином-пошляком, видящим в советском человеке только плохое и не замечающим его трудового и гражданского подвига, Ахматову Жданов громил с таким остервенением, словно она была не великой русской поэтессой, а его личным, причем кровным врагом: тематика Ахматовой насквозь индивидуалистическая. До убожества ограничен диапазон ее поэзии, – поэзии взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и молельной. Основное у нее – это любовно-эротические мотивы, переплетенные с мотивами грусти, тоски, смерти, мистики, обреченности. Чувство обреченности, … мрачные тона предсмертной безнадежности, мистические переживания пополам с эротикой – таков духовный мир Ахматовой.

Открытое выступление такого высокопоставленного чиновника означало только одно: вот-вот начнется травля.

«Перехожу к вопросу о литературном «творчестве» Анны Ахматовой. Ее произведения за последнее время появляются в ленинградских журналах в порядке «расширенного воспроизводства». Это так же удивительно и противоестественно, как если бы кто-либо сейчас стал переиздавать произведения Мережковского, Вячеслава Иванова, Михаила Кузьмина, Андрея Белого, Зинаиды Гиппиус, Федора Сологуба, Зиновьевой-Аннибал и т. д. и т. п., т. е. всех тех, кого наша передовая общественность и литература всегда считали представителями реакционного мракобесия и ренегатства в политике и искусстве», – заливался Жданов. Имя Мережковского – удивительно, что он его вообще упомянул, после того, как в 1932 году Дмитрий Сергеевич с женой отправились в Италию по личному приглашению Муссолини и прожили там целых три года. После того, как он получил грант от того же Муссолини на книгу о Данте. После того, как поддержал Гитлера, которого писатель «считал удачным «орудием» в борьбе против «царства Антихриста», каковым считал большевизм». Наконец пропагандистское ведомство Муссолини, желая поднять боевой дух своих войск, направленных на Восточный фронт, изготовило пропагандистский текст, вырезав из работы Мережковского «Тайна русской революции» (о «Бесах» Ф. М. Достоевского) все касавшееся романа Достоевского и добавив «актуальные пассажи о священной миссии Германии»… Под заголовком «Большевики, Европа и Россия. – Большевизм и человечество» этот текст увидел свет в 1942 году. После всего этого было понятно, что никакого писателя Мережковского в Советском Союзе знать не хотят.

Галине было жаль Ахматову, стихи которой она очень любила, но особенно задуматься о происходящем не находилось времени и элементарной информированности. Опять последовала волна арестов. Для восстановления страны требовалась дармовая рабочая сила, а как ее получить, если не привычным способом?

Нападкам подверглись композиторы Шостакович и Прокофьев, их обвиняли в формализме. Сталин вообще разработал безошибочный метод воздействия на такие высококвалифицированные кадры, к которым принадлежали люди искусства: сначала до смерти напугать, опустить, заставить покаяться, после чего отечески простить и поднять на небывалую высоту. «Именно так поступили с Дмитрием Шостаковичем. В какой-то мере с Борисом Асафьевым, которого в 1936 году обвиняли в двурушничестве («преклоняется перед немецкими экспрессионистами Шенбергом и Бергом, а сам пишет доступную музыку!»), но уже в 1948-м именно его назначают председателем Союза композиторов. Теоретически финал мог быть другим – смерть в лагере или расстрел, как это произошло с Мейерхольдом. Однако то ли из-за любви Сталина к музыке, то ли в силу его понимания, что музыкальное искусство – уникальное явление, где гении встречаются редко, композиторы почти не подвергались серьезным репрессиям».

В 1934 году в газете «Правда» выходит наделавшая много шума статья «Сумбур вместо музыки!» об опере Д. Д. Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда». В статье опера Шостаковича подвергалась резкой критике за «антинародный», «формалистический» характер. Статья была анонимной. В разное время она приписывалась творчеству то самого Сталина, то П. М. Керженцева, то Б. Резникова. По архивным данным, в конце концов удалось установить, что настоящим ее автором был Д. Заславский.

После того, как распустился слух, будто статью написал сам Сталин, стало считаться хорошим тоном пинать Шостаковича. Одновременно с этим Дмитрий Дмитриевич нажил себе врага в лице Ивана Ивановича Дзержинского, который написал оперу «Тихий Дон» по одноименному роману Михаила Шолохова. Шостакович в своей статье, опубликованной 4 января в газете «Вечерняя Москва», назвал оперу слабой. Собственно, поступил по совести, и надо же такому случиться, чтобы ту же оперу посмотрел Сталин и остался ею доволен. Получилось, что тихий и никогда не стремящийся лезть на рожон Шостакович посмел охаять то, что поддержал отец народов!

После этого Шостакович признается формалистом и чуть ли не врагом народа.

С Прокофьевым вообще была нестандартная ситуация: в 1918 году он уехал за границу по разрешению властей, заграничный паспорт ему передал лично Луначарский. После чего время от времени приезжал в Советский Союз с концертами. В 1936 году Прокофьев решил окончательно вернуться на Родину и вернулся. Кто его мог остановить? Он ведь не бежал, не предавал, соответственно, ему и каяться было не в чем. По меткому суждению художника Юрия Анненкова, «Прокофьев симпатизировал коммунизму, но признавался, что предпочитает жить и творить в атмосфере покоя и удобств капиталистического мира со всеми вытекающими из этого выгодами».

Дмитрий Дмитриевич Шостакович (1906–1975) – русский советский композитор, пианист, музыкально-общественный деятель, доктор искусствоведения, педагог, профессор; народный артист СССР (1954), Герой Социалистического Труда (1966), лауреат Ленинской премии (1958), пяти Сталинских премий (1941, 1942, 1946, 1950, 1952), Государственной премии СССР (1968) и Государственной премии РСФСР имени М. И. Глинки (1974)

«Музыку надо сочинять большую… Мелодия должна быть простой и понятной…», – писал Прокофьев в 1934 г. И уже перед отъездом в Советскую Россию: «У нашего рабочего слушателя в последнее время сильно возрос интерес к советской музыке…».

Вернувшись в Советский Союз, он сообщает властям, что собирается создать «Ленинскую кантату» для хора, симфонического оркестра и народных инструментов, целиком построенную на цитатах из произведений вождя. Из доклада Керженцева Молотову: «Поддерживая всячески желание Прокофьева создать кантату, мы указали ему неприемлемость построения кантаты целиком на цитатах из Ленина, случайно собранных и между собой не связанных». Оттуда же: «Мы считаем, что такое обращение с ленинскими цитатами (особенно в условиях вокального исполнения) не может быть оправдано ни политически, ни художественно». Тут же композитору была предложена разумная альтернатива: заменить ленинские цитаты стихами советских поэтов. Прокофьев отверг эту идею и сказал, что в таком случае он будет цитировать великого Сталина. Что ему, разумеется, также не позволили. В то время на сцене вообще было запрещено изображать Сталина; тем не менее, в театре Вахтангова 13 ноября 1937 года в рамках торжеств в ознаменование 20-й годовщины Великого Октября на премьере «Человека с ружьем» Погодина на сцену вышел Сталин. Вождя играл Симонов. «В результате недопустимой спешки актер вышел на сцену неподготовленным, топтался на месте, держался неуверенно». Сталин безмолвно проторчал на сцене перед строем красногвардейцев и исчез за кулисами.

В общем, в конце концов Прокофьев тоже был причислен к формалистам. Причем если Шостакович предпочитал переносить свое горе молча, чередуя прием сердечных капель с водкой, вредный Прокофьев еще и старался нажаловаться на притеснения куда повыше. В общем, крайне неспокойный вариант.

Как уже говорилось, Дмитрий Дмитриевич Шостакович в 1934 году отпраздновал выход оперы «Леди Макбет Мценского уезда». Премьера состоялась в ленинградском Малом оперном театре и затем сразу же в московском Музыкальном театре им. Немировича-Данченко. Это был настоящий успех, за два сезона опера прошла в Ленинграде 83 раза, а в Москве – около 100 раз. Отзывы же в прессе поделились поровну, и если одни кричали «Шостакович гений», другие не менее громко вопили о формализме, натурализме и еще каких то «измах». В свою защиту Шостакович опубликовал отзыв в газете «Известия» от 3 апреля 1935: «В свое время я подвергался сильным нападкам со стороны критики главным образом за формализм. Эти упреки я ни в какой степени не принимал и не принимаю. Формалистом я никогда не был и не буду. Шельмовать же какое бы то ни было произведение как формалистическое на том основании, что язык этого сочинения сложен, иной раз не сразу понятен, является недопустимым легкомыслием».

Как видите, несмотря на клеймо «формалиста» никто не помешал Дмитрию Дмитриевичу не только ответить в прессе, но и представить на суд публике в Большом театре, то есть с главной сцены страны, не только оперу «Леди Макбет», но и балет «Светлый ручей».

Кстати, в роковом 1937 Шостакович создал одно из своих лучших произведений – 5 симфонию, которая была исполнена 21 ноября 1937 года в Ленинграде Ленинградским филармоническим оркестром под управлением Евгения Мравинского. По словам Мстислава Ростроповича, присутствовавшего на премьере, «симфония получила овации со слезами на глазах, длившиеся по крайней мере 40 минут».

С 1934 года все объединения композиторов были упразднены, и основные силы объединились в «Союз композиторов»: впрочем, это были все те же пролеткультовцы, с которыми воевал Шостакович.

Чуть разобрались с «формалистами», советская власть взялась за «космополитов». Начали с репертуаров театров, из которых тут же исчезли многие идущие там годами произведения. В приказном порядке театры теперь обязывали ставить современные советские, выдержанные в заданной идеологии пьесы.

С одной стороны, это было и неплохо, партия давала дорогу молодым писателям и композиторам, пиши – не хочу, но с другой стороны, по этой дороге можно было идти только так, как это было предписано свыше. Правило было просто – славь вскормивший тебя строй, и тебя признают. Малейшее отклонение от курса – прижмут хвост, да так, что можешь и не выбраться. Впрочем, искусство выкручивалось, как только могло: Эйзенштейн снимал свои исторические ленты, Александров радовал публику замечательными комедиями, работали прекрасные актеры, музыканты, поэты… все это, конечно, проходило через горнило цензуры, многое вырезали, заставляли переснимать, но все же это была творческая работа, позволяющая людям жить, занимаясь своим делом.

В 1948 году Шостаковича выгнали из Ленинградской и Московской консерваторий, где он вел классы композиции и имел единственный гарантированный заработок. Повод для увольнения – профнепригодность. А ведь Шостакович был, есть и остается по сей день композитором мирового масштаба. Его музыка была широко известна за границей. Его же обвинили в профнепригодности, то есть в том, что у него полностью отсутствует какой-либо талант, и он вообще не является композитором и педагогом.

Удивительно, что этот, казалось бы, раздавленный человек найдет в себе силы не сдаться, а продолжать работать. Когда же выйдет запрет на исполнение его ранее написанной музыки, и театры перестанут покупать новые произведения, Дмитрий Дмитриевич найдет себе место в кино. На самом деле это неудивительно: композитору было всего 42 года, он хотел и мог работать. Таким образом, всего за четыре года им была написана музыка к фильмам «Молодая гвардия», «Мичурин» и «Падение Берлина», кроме того, оратория «Песнь о лесах», «Десять поэм на слова революционных поэтов», кантата «Над родиной нашей солнце сияет». Как трудно пробиться в кино, каких это порой стоит жертв, слез, на какие компромиссы приходится идти! Шостакович же пошел в кино просто потому, что не мог не работать, да и деньги просто так ему никто не выдавал. И что же – Сталинская премия за ораторию «Песнь о лесах», музыку к «Падению Берлина» и «Десять поэм для Хора». Удивительно! Каким же нужно быть гением, чтобы снова и снова подниматься из собственного праха, да еще и петь столь чисто, летать так высоко!

В театры на советские пьесы, правда, стали ходить не в пример меньше, обычно туда загоняли военнослужащих и школьников. «Чтобы не быть обязанной вместе с дружным коллективом хором кричать «ура!», когда хочется кричать «караул! «, я предпочла уйти. Это не было политическим протестом. Просто мне стало невыносимо противно от повальной, патологической лжи. Захотелось залезть в нору, спрятаться от людей, быть одной», – пишет в своей книге Галина Вишневская.

Впрочем, жанр, в котором она на тот момент времени работала – эстрада, позволял ей делать сольные концерты, на которых она исполняла песни и романсы. Желая быть рядом с женой, Марк тоже оставил театр и сделался ее администратором. Они купили машину «Победа» и разъезжали теперь по деревням и селам, прихватив с собой аккомпаниатора или чтеца. Кто-то ведь должен был находиться на сцене, пока певица меняет платье.

Достаточно быстро Галина освоила репертуар Клавдии Шульженко. Ставка – 30 рублей за концерт, вполне себе приличные деньги, если считать, что та же «Победа» обошлась в 1600 рублей. Поработав пару месяцев, Галина имела возможность после еще два месяца отдыхать, посещая театры и филармонию. А потом снова в машину и понеслось…

Меж тем, после тринадцатилетней разлуки в Ленинград вдруг приехала Зинаида – Галина мама. Вот сюрприз! Но радостной встречи не получилось, уж слишком они разные, слишком непохожие. Мать даже не узнала Галю, когда увидела. Хотя странно, ведь знала же, что дочь придет, стало быть, была уже настроена на то, что зазвонит звонок, и в дверях – она…

Все равно не узнала.

На этот раз мать приехала в Ленинград не просто так: рак матки в запущенной стадии. Спасти невозможно.

Галина Вишневская в роли Катерины в постановке «Укрощение строптивой». 1956 г. «Я создавала вокруг себя стену, через которую люди не могли пробиться ко мне, а сама я не шла им навстречу. Эта черта была во мне всегда». (Галина Вишневская)