В воспоминаниях Л. Ю. Брик «Маяковский и чужие стихи», впервые опубликованных в 1940 году в журнале «Знамя» № 3, есть один весьма интересный эпизод. Во все последующие перепечатки воспоминаний этот фрагмент не включался. Но вот в посмертной публикации «мемуаров» Лили Юрьевны он появился вновь (с изменениями и дополнениями в журнале «Дружба народов», 1989, № 3). Этот текст стоит того, чтобы привести его почти целиком, с восстановлением некоторых наиболее существенных фраз (даны курсивом), имевшихся в «Знамени» и опущенных в публикации 1989 года:

«Вспоминается такой, очень интересный и значительный случай. В 1932 году в Берлине я видела старую, но уже звуковую американскую картину. По-немецки она называлась “Das Madel aus Havana”. Посоветовал мне ее посмотреть Бертольд Брехт. Вернувшись в Москву, снова и снова просматривая рукописи Маяковского, я прочла до тех пор непонятно к чему относящуюся запись. Она оказалась точно пересказанной фабулой этого фильма. В последнюю заграничную поездку Маяковский видел американскую кинокартину “Девушка из Гаваны”. Картина с вполне буржуазным содержанием, и, несмотря на это, Маяковский записал ее фабулу и даже переделал в ней конец для себя, на свой лад. Факт для Маяковского совершенно исключительный, указывающий на то, какое сильное впечатление произвела на него эта картина. Маяковский никогда не записывал для памяти, кроме собственных заготовок, адресов, номеров телефона.

Вот эта запись:

Содержание – примитивное. Молодой моряк перед отплытием в Гавану за драку попадает в полицейский участок. К нему приходит прощаться его невеста, на которой он собирается жениться по возвращении. В Гаване он нечаянно опрокинул своим “фордом” запряженную осликом тележку, с которой девушка, продавщица орехов, песней зазывает покупателей. Девушка со скандалом ведет его в полицию, а сама убегает. Он разыскивает ее, и у них начинается любовь. Экзотическая природа, ручей в лесу. Но моряк должен вернуться на родину – “иначе дезертир”. “Печальное расставание”. Он уезжает. Дом – “солидная жизнь. Жена”. Проходит несколько лет, он слышит в кабачке песню, которую пела девушка в Гаване. “Нахлынули воспоминания”, и он, не выдержав (“возврат молодости”), пошел в порт, сел на пароход и уехал в Гавану. Там он узнал, что девушка недавно умерла, но остался ее (их) сын. Он находит его и увозит с собой к жене, которая прощает мужа и усыновляет мальчика.

Почему этот фильм поразил Маяковского? Он сделан с предельным мастерством, но вы не видите, как он сделан. Художественный прием не навязан, вам кажется, что он отсутствует. Каждый кадр, каждое движение, звук, фотография – такого высокого качества, что это, кажется, и есть форма вещи. Вы не замечаете в ней ни режиссера, ни художника, ни оператора, ни актера, вы присутствуете при чужой жизни, вы живете ею. Посмотрев эту картину, вы пережили все, что задумали ее авторы, несмотря на то что вам ничего не посоветовали, ни во что не тыкали пальцем. Вам в голову не пришло бы сказать: “Какой изумительный кадр у ручья”. Или: “Как великолепна актриса в сцене расставания!”. В лесу у ручья вам было хорошо и прохладно, а сцену расставания вы тяжело пережили и долго не могли ее забыть.

Много лет я навожу справки у специалистов о “Девушке из Гаваны”. Все они говорят, что Маяковский не мог видеть этот фильм, что он вышел на экраны после его смерти. Но я продолжаю розыски. Быть может, он прочел книгу с таким содержанием? Видел пьесу или оперетту? Неправдоподобно. Сюжет недостаточно интересен, для того чтобы его записал Маяковский. Дело тут не в сценарии, а в том, как сделана картина по этому сценарию. Я смотрела ее несколько раз. Меня тянуло к ней, как к настоящему произведению искусства.

Недавно я видела “Девушку из Гаваны” в нашей фильмотеке. Картина сейчас почти не смотрится. Очень ушла вперед техника кино. Но в то время она поразила и меня, и Брехта, и его друзей, и Бориса Барнета, который оказался тогда в Берлине.

Может быть, прав В. А. Катанян в своем предположении, что Маяковскому рассказали содержание фильма и собирались заказать диалоги. К этому времени относится его либретто сценария “Идеал и одеяло”. Известно, что тогда, в Париже, у Маяковского были контакты с кинематографистами» [Дружба народов. 1989. № 3. С. 207–208].

Такие вот «воспоминания-размышления» Л. Брик. И не слова о том, о чем уже, наверное, догадываются сами читатели: о поразительном совпадении фабулы фильма с жизненной историей Элли Джонс и Маяковского.

Читатели могут сами легко наложить, спроецировать на этот «примитивный» киносюжет ситуацию В. Маяковский – Элли Джонс – их дочь Хелен-Патриция – «солидная жизнь» в обществе Бриков.

Добавлю к уже сказанному, что Маяковский въехал в США, побывав перед этим в Гаване и Мексике. Впрочем, и сами США для нас – явный Юг.

Не столь давно наконец-то «нашедшаяся» дочь поэта Патриция Томпсон вспоминает по рассказам матери: «Вскоре после приезда Маяковского в Америку, на одном из его поэтических вечеров мои родители познакомились. Почти все время, что Владимир Владимирович находился в стране, они провели вместе. Вместе они были, в частности, на вечере в рабочем лагере “Нит гедайге” под Нью-Йорком, память о котором сохранилась в замечательном стихотворении “Кемп «Нит гедайге»”. Там же 6 сентября Маяковский сделал портрет своей возлюбленной» [Эхо планеты. 1990. № 18. С. 40].

Лагерь «Нит гедайге» был своеобразным домом отдыха выходного дня («уик-энда»), созданным рабочими (главным образом швейниками) на собственные сбережения. С. Кэмрад в книге «Маяковский в Америке» (М., 1970) так описывает этот лагерь: несколько «локалов» (отделений) профсоюза работников дамского платья приобрели участок в двести пятьдесят акров. На нем разбили двухместные палатки. «В красивом горном ущелье, неподалеку от кемпа, соорудили дамбу – получилось озеро, куда, ни на минуту не смолкая, ниспадал горный ручей. Отдыхающие за два доллара в день получали палатку на двух человек, кровать с теплым одеялом, завтрак, обед, ужин».

В. Маяковский и Элли Джонс провели в этом лагере не один «уик-энд» в августе – октябре 1925 года. Так, газета «Фрайгайт» 4 сентября 1925 года писала: «Три праздничных дня в кемпе “Нит гедайге” с тов. Маяковским в качестве главного гостя. “Уик-энд”. Откроется в пятницу вечером живой газетой у ярко пылающего костра. В субботу состоится концерт. Понедельник – прощальный вечер. Во всех трех вечерах примет самое активное участие пролетарский поэт тов. Владимир Маяковский» [Цит. по: Кэмрад С. Маяковский в Америке. М., 1970. С. 167]. Подобными же газетными сообщениями подтверждается пребывание Маяковского в этом лагере в конце августа, в середине сентября, в конце сентября. Были, возможно, и другие дни, так как в газетах сообщалось лишь о тех, когда поэт выступал с чтением стихов.

Эти сведения возвращают нас к стихотворению «Домой!», делая понятной еще одну строфу. Перед нами – своеобразная «профессиональная» реминисценция кемпа «Нит гедайге», недорогого лагеря отдыха швейников (N. B!), где поэт проводил дни со своей любимой:

А написанное тогда же в Америке стихотворение «Кемп “Нит гедайге”» начинается так:

Эти строки явно перекликаются со знаменитым началом стихотворения раннего Маяковского «Послушайте!»:

Первая любовь поэта, С. Шамардина, знавшая его с 1913 года (т. е. еще до его знакомства с Бриками), в своих воспоминаниях описала то, как в начале 1914 года в хмурую зимнюю ночь с редкими звездами у «громилы-футуриста» Маяковского почти «нечаянно» родилось это, одно из его первых лирических стихотворений о любви.

И вот в США, в 1925 году, опять звезды. А значит, опять любовь.

Вот он – «примитивный» сценарий-то: «Экзотическая любовь. Ручей в лесу». И т. д. Но необходимо вернуться в Союз: «требуют назад – иначе дезертир. Печальное расставание». И т. п. А весной 1929 года Маяковский в Париже увидел этот фильм, «Девушка из Гаваны», с таким «примитивным, вполне буржуазным» сюжетом. Да и все во Франции напоминало ему поездку в Ниццу, недавнюю, осеннюю встречу с «двумя милыми Элли», как он их назвал. Так что он даже мысленно «переделал» конец фильма «для себя на свой лад»: «На самом деле он должен был бросить жену и привезти живую девушку». Поэтому-то, в отличие от фильма, где девушка умирает, в записи Маяковского она остается живой, но «для буржуазной идеологии девушка умерла» (точнее было бы – «для буржуазной морали»). И это вполне соответствовало реальной ситуации: в момент рождения дочери у Элли Джонс еще даже не был официально расторгнут брак с Джорджем Джонсом.

Вот она – «Маркита, Маркита, Маркита моя». Вот она – «Девушка из Гаваны».

То, что для Л. Брик было «примитивным» сюжетом, для Маяковского было почти слепком его собственной судьбы (а в смысле духовном, в смысле душевных переживаний – копией без всяких «почти»).

Кстати, в автографе этой краткой записи сюжета фильма есть еще одна очень примечательная деталь, не отмеченная (и, видимо, неслучайно!) Л. Брик. Маяковским подчеркнуты два слова в последних строчках этой записи: уехал (от «солидной жены») и сына («нашел сына»).

Надо сказать, что фильм «Девушка из Гаваны», действительно достаточно «примитивный», практически не оставил сколь-либо заметного следа в истории киноискусства. И безусловно, следует искренне поблагодарить счастливый случай и саму Лилю Юрьевну за то, что она наткнулась на этот фильм и сумела соотнести его сюжет с безымянной запиской Маяковского.

А все рассуждения Л. Брик о мастерстве режиссуры и прочих прелестях картины, якобы поразивших поэта, – это, конечно, от лукавого. Особенно умиляют слова «я совершенно точно (!) поняла, почему этот фильм так поразил Маяковского» (несколько смягченные в более поздней публикации) [Между прочим, в том же 1940 году, когда в журнале «Знамя» были опубликованы «мемуары» Л. Брик, отдельным изданием впервые вышла «повесть в стихах» Николая Асеева «Маяковский начинается». Есть в ней и такие строки: Только ходят слабенькие версийки, слухов пыль дорожную крутя, будто где-то, в дальней-дальней Мексике, от него затеряно дитя]. В этой связи несомненный интерес представляет и упомянутый в мемуарах Брик сценарий Маяковского «Идеал и одеяло», о котором мы поговорим несколько позже.

Здесь же важно то, что действительно, запись этого «сюжета» – «факт исключительный».

Нет, Маяковский и здесь не отступил от своего правила записывать лишь адреса, телефоны. Это тоже была запись адреса: зашифрованная запись адреса, куда влеклась его душа. Ключ к этому «шифру» находим в записной книжке Маяковского того же 1929 года, где на одной из страниц – только одно слово: «ДОЧКА»!

В журнале «Москва» (1991, № 4) я уже описал связанный с именем Маяковского случай «подправления» фактов Л. Брик [См. наст. изд. С. 107–142.]. Тут перед нами – еще один пример, еще одна попытка «исправления» биографии поэта.

Подозреваю, что хотя бы некоторые из «специалистов», у которых Лиля Юрьевна «много лет наводила справки» о фильме «Девушка из Гаваны», не могли не догадываться, в чем тут дело. Но лучше не связываться. Да и само столь пристальное, настойчивое, многократное обращение Брик к этой, казалось бы, простенькой черновой записке Маяковского вполне красноречиво. А упорное акцентирование внимания на примитивности, незначительности сюжета и, наоборот, подчеркивание того, что «дело не в сценарии, а в том, как сделана картина, как он (фильм) сделан» (слова «как» в тексте выделены самой мемуаристкой), явно бросаются в глаза. Оно ясно говорит о понимании подспудной силы этих непритязательных записей Маяковского, о беспокойстве мемуаристки за свое монопольное положение единственной и непререкаемой «музы поэта».