Воины датские – две свирепые ватаги по обе стороны поля брани. Они яростно галдят, оглашая окрестности звероподобным рыком. Огромные мужики, облаченные в шкуры, кольчуги и кожу, сжимают в могучих ручищах пики и боевые топорики. Клинки богатырских мечей тускло поблескивают в легком тумане. Хотя я держусь поодаль, но и мне леденят кровь воинственные напутствия командиров, выстраивающих свои воинства перед схваткой, которая может оказаться смертельной.

«Кетчупа не желаете?»

«Нет, спасибо, все и так вкусно».

Я ем сэндвич с жаренной на вертеле свининой, купленный в одной из многочисленных передвижных лавочек. Через пару минут все вокруг вздрагивают: оба войска преодолели поросшие травой защитные валы и с ужасным грохотом сошлись в бою. Картина битвы напоминает двух огромных дерущихся дикобразов, сцепившихся в клубок острых игл – копий и мечей.

«Так ведь кто-то и глаза лишится», – думаю я про себя. На самом деле однажды до этого чуть было не дошло. «У нас полно несчастных случаев. В основном это сломанные пальцы и руки, но в прошлом году один парень получил удар в глаз. Глаз ушел в глазницу, но, к счастью, на следующее утро вышел обратно».

Мы беседуем с Майком, который работает здесь гидом. Здесь – это в Треллеборге, на западе Зеландии, на месте одного из самых крупных поселений викингов. Мы наблюдаем реконструкцию битвы легендарного короля викингов Харальда Синезубого, который около 980 года н. э. построил эту внушительную круглую крепость (изобретенную в Скандинавии технологию беспроводной связи назвали Bluetooth – «Синий зуб» – в его честь).

Датчане очень любят исторические реконструкции и тяготеют к эпохе (для них – Эпохе с большой буквы), когда их власть была безраздельной. Это примерно двухсотлетний промежуток начиная со второй половины восьмого века. В те времена викинги наводили ужас на Северную Европу, правили частью Шотландии и Ирландии, угрожали вратам Парижа и открыли Америку. Короли-воины, такие как Синезубый, Свен Вилобородый и Кнуд Великий, использовали географическое положение своей родины и быстрые маневренные суда для набегов на ничего не подозревающих европейских христиан. Они также правили в восточной и северной частях Англии, как многие годы не устают напоминать мне датчане. (Я, в свою очередь, не устаю отвечать, что это правление продолжалось меньше тридцати лет, а Йоркшир в те времена был просто большим болотом.)

Я приехал сюда, чтобы поискать у викингов истоки удивительного датского эгалитаризма. Тем, кто думает, что высокие налоги сдерживают рост производительности труда, что социально ориентированное государство поощряет дармоедов и что социал-демократы – одного поля ягоды с коммунистами, было бы полезно обратиться к истории, и даже к генетике, чтобы лучше разобраться в сути скандинавского чуда.

Вот что говорит об этом Бъорнскоф: «Существует известная история о том, как в 800-х годах викинги подошли к Парижу. Навстречу вышел парижанин с белым флагом или чем-то вроде этого и попросил разрешения переговорить с их королем. В ответ викинги разразились смехом со словами «Мы тут все короли».

Раньше мы не думали, что взаимное доверие и равенство уходят корнями в столь глубокую старину. Считалось, что есть прямая связь между взаимным доверием и общественным благоденствием, что доверие создано социально ориентированным государством. Но я больше не верю в это. Государство начало становиться социально ориентированным не раньше 1961 года, хотя и задолго до этого Скандинавию отличал высокий уровень доверия людей друг к другу. Значит, надо вернуться как минимум в XIX век».

Датская фирма, где невозможно отличить босса от простого клерка, – наглядный пример равноправия, идущего от викингов. Женщины, оставляющие малышей в колясках у дверей кафе, – пример доверия к обществу, заложенного викингами. Датский премьер на улице, где на него не обращают внимания, – демонстрация отношения викингов к классам и правителям. По крайней мере, эти аргументы заслуживают внимания.

Увы, не все так просто с точки зрения Майка – гида по викингам из Треллеборга. «То, что это было бесклассовое общество, – миф, – говорит мне Майк, облаченный в суконку и кожаные сапоги. – Различий между викингами было более чем достаточно. Был store mand, то есть буквально «главный», правитель; затем средний класс – фермеры; затем – рабы-пленники. Богач мог собрать большую дружину и приобрести власть».

Да, у викингов были короли, но у них был и строгий кодекс чести, влияние которого, возможно, и по сей день прослеживается в современном датском обществе. «В основе общественного устройства викингов лежало понятие чести», – сказала мне д-р Элизабет Эшман Роу. Я позвонил ей по возвращении из Треллеборга, окончательно запутавшись в вопросе о роли наследия викингов в жизни датчан. «Это был как бы кредитный рейтинг. Любой поступок человека имел последствия и сказывался на его положении в обществе. В мужчинах особенно ценили отвагу и честь – по этим качествам судили, можно ли за него выдать дочь замуж, и так далее».

Но ведь викинги были очень агрессивны, не брезговали предательством, их набеги сопровождались жестокостью, насилием и убийствами. Современные датчане совсем другие…

«Ну да, они были грабителями и мародерами, вполне в духе своего жестокого времени, но при этом очень законопослушными. Английское слово law (закон) происходит от древнескандинавского, – сказала Роу, добавив, что сотрудничество и дух единства имели исключительное значение в суровых северных условиях. – Людям нужно было держаться друг друга, поскольку в одиночку они не смогли бы выжить. Каждому требовались друзья и союзники. Солидарность и общинность заметны даже в самые ранние периоды истории. Личные отношения скреплялись взаимными подарками».

Во время нашей встречи в кафе в Орхусе Бъорнскоф твердо гнул свою линию: даже если высокий уровень взаимного доверия датчан идет не со времен викингов, он появился раньше социально ориентированного государства. В подтверждение он привел прогнозы уровня взаимного доверия в отдельных американских штатах на основе анализа происхождения иммигрантов за последние 150 лет. Оказывается, в таких штатах, как Миннесота, куда с середины XIX века (то есть до появления социального государства) направлялись большие потоки переселенцев из Скандинавии, этот уровень выше, а в штатах, принимавших в основном греков или выходцев с юга Италии, – ниже.

Здесь вспоминается известная история про Милтона Фридмана, которому швед левых убеждений гордо заявил: «У нас в Швеции бедности нет!» Фридман, не испытывающий энтузиазма по поводу равенства, насаждаемого государством, ответил: «Интересно, ведь среди американцев шведского происхождения тоже нет бедных». Подразумевалось, что успех шведских иммигрантов в Штатах обусловлен культурными или генетическими особенностями, но не социал-демократическим правлением. Фридман проигнорировал тот факт, что шведы, покидавшие страну в XIX веке, были активными и предприимчивыми людьми. А это несколько смазывает всю картину.

«Стоп, – сказал я, глотнув лимонада из бузины. – Похоже, мы подходим к очень скользкой теме».

«Да, тема болезненная, – согласился Бъорнскоф, несколько тревожно оглядываясь по сторонам (тут я сообразил, что он делает так с самого начала нашей беседы). – И мне это не нравится. Похоже, перемены дадутся тяжело».

«Минуточку! – воскликнул я. – Но если ваша теория верна, то уровень взаимного доверия в Швеции, которая принимает намного больше переселенцев из предположительно «неблагонадежных» неевропейских стран, должен быть гораздо ниже, чем в Дании. И вообще она должна быть намного менее успешной страной. Но это ведь не так».

Бъорнскоф ответил, что количество иммигрантов в Швецию росло постепенно и поэтому практически не повлияло на уровень доверия в стране. Кроме того, проводить исследования в местах массового проживания иммигрантов вроде печально известного микрорайона Розенгорд в Мальме крайне трудно. «Полицейскому туда просто не дадут зайти, поэтому преступления и правонарушения не фиксируются в полном объеме. Более того, нельзя рассматривать иммигрантов как единую группу».

Моим следующим собеседником был Уве Кай Педерсен – ректор Копенгагенской Школы Бизнеса и один из самых уважаемых экономистов Северной Европы. Он преподавал в Гарварде и Стэнфорде, в университетах Стокгольма, Сиднея и Пекина. Я предполагал, что Педерсен как экономист смотрит на дело с либеральной точки зрения. Но оказалось, все ровно наоборот.

Новое здание Копенгагенской Школы Бизнеса напоминало идеальную архитектурную презентацию. Группки студентов разных национальностей сидели на ухоженных газонах, прогуливались парами или разъезжали на скутерах. Увы, как выяснилось на ресепшене, куда я прибыл ровно за минуту до назначенного времени встречи, офис Педерсена находился не там, а в двадцати минутах ходьбы, в красивой вилле во Фредериксберге – зеленом предместье Копенгагена. Я добрался туда взмыленным и раздраженным, но Педерсен успокоил меня, извинившись и за себя, и за датскую организованность.

«Чушь собачья. Полный бред, – рассмеялся он, когда я спросил его про теорию наследия викингов. – Я считаю, что основа взаимного доверия – социальное государство, и точка. Вы доверяете соседям, потому что они платят те же налоги, ходят в ту же школу, а если заболеют, лечить их будут так же, как вас. Взаимное доверие – это когда человек знает, что вне зависимости от возраста, пола, состоятельности, происхождения или религиозной принадлежности у него одинаковые возможности со всеми. Не нужно соревноваться с соседями или завидовать им. Поэтому соседей не обманывают.

Социально ориентированное государство – важнейшая инновация послевоенного периода. До этого 25 % жителей Дании имели очень высокие доходы, а еще 25 % – очень низкие. Сегодня же у нас всего 4 % очень богатых и 4 % очень бедных».

Я уже встречал датчан, которые мыслили примерно так же, как Педерсен. Обычно все они принадлежали к его поколению и относились к послевоенным достижениям с чрезмерным восторгом. Но у Педерсена были некоторые сомнения по поводу современного пути его страны: «Мы находимся в центре определенного исторического процесса. Можно пойти от традиционной скандинавской модели социально ориентированного государства к континентальной, по образцу, например, Франции или Германии: двухуровневому обществу, где часть населения работает, а другая не участвует в рынке труда. [Правые] не видят особых проблем с континентальной моделью, а я вижу. Я опасаюсь, что она накроется, как это случилось в Британии. Проблемы с социальным капиталом и взаимным доверием в обществе приведут к росту преступности, и так далее. Наше преимущество в этих областях исчезнет. Единственный способ обойти Германию – создать еще более равноправное общество».

Но Дания уже давно не является тем бесклассовым обществом, о котором говорят Педерсен и другие левые. За последнее десятилетие население страны, живущее за чертой бедности, почти удвоилось – сейчас это не 4 процента, а 7,5 процента. Элита концентрируется в определенных районах, большинство которых расположено в Копенгагене и его окрестностях. (Верный признак того, что вы оказались в таком районе, – наличие ресторана сети Sick'n Sushi и скопища автомобилей «Fiat 500».) Представители высших и средних слоев отправляют своих детей учиться в одни и те же школы. По свидетельству общенациональной датской газеты Politiken, эта тенденция усиливается с 1985 года.

С середины 1990-х годов растет экономическое неравенство. Доходы 20 процентов наиболее высокооплачиваемых датчан в три раза превышают доходы 20 процентов самых низкооплачиваемых. Это данные ОЭСР, которые не совпадают с тем, что говорил Педерсен. Да, это лучше, чем в Великобритании с ее шестикратным разрывом, но тем не менее до всеобщего равенства тут далеко.

Я понимаю, почему Дания выглядит бесклассовым обществом в глазах иностранца, особенно туриста, посетившего Копенгаген на выходных, или зрителя телесериала Borgen. Но стоит поездить по стране или исследовать различные классы датского общества, как его расслоение станет более чем очевидным.

Я не раз испытывал смешанные чувства от встреч с представителями датского поместного дворянства. Могу подтвердить, что это такие же высокомерные люди, как и их британские аналоги. Подозреваю, что в пересчете на душу населения их так же много – в сельской местности полно маленьких замков и особняков.

А как отличаются датчане из «Пояса Виски» от своих соотечественников из «Гнилого Банана»! Первые живут на датском «Золотом берегу» – Страндвегене (Береговом шоссе). Эта прибрежная полоса застроена роскошными виллами, бунгало в стиле модерн и многоквартирными домами с окнами на море. Многие здания построены по проектам знаменитых датских архитекторов послевоенного периода (именно здесь находится вышеупомянутая «самая красивая бензозаправка в мире» дизайнера Арне Якобсена). Страндвеген может похвастаться отличными пляжами, мишленовскими ресторанами, знаменитым жилым комплексом Bellavista, спроектированным тем же Якобсеном, историческим лесопарком Дирехавен, где живут олени, и самым очаровательным художественным музеем Скандинавии – Музеем современного искусства «Луизиана».

Рыбацкие деревушки Страндвегена и его прибрежные особняки в стиле «Хэмптон» стали домом датской элиты. Здесь живут кинозвезды и кинорежиссеры, успешные адвокаты, банкиры, финансисты, спортсмены, руководители корпораций и ИТ-предприниматели. По британским или американским меркам местная недвижимость стоит сущие копейки – в среднем около миллиона, максимум трех миллионов фунтов стерлингов. Но для датчан Страндвеген – это символ. Символ всего, к чему одни втайне стремятся, а другие считают вульгарной и предосудительной аномалией на фоне общепринятой умеренности.

А что такое «Гнилой Банан»? Это современное название огромного района на побережье страны. Там высокая безработица, низкие зарплаты, разваливающаяся инфраструктура, плохое здравоохранение и слабое образование. Он простирается от северной Ютландии на юг вдоль западного побережья и заканчивается южными островами Лолланд и Фальстер. «Банан», он же udkantsdanmark («внешняя» или периферийная Дания, захолустье), – сельская местность, большая часть земельного массива страны, без учета двух главных городов (Копенгагена и Орхуса) и Северной Зеландии.

Эти регионы Дании медленно умирают из-за постоянного оттока молодых и образованных, уезжающих в большие города, и встречного притока безработных и пожилых. Их упадок не смогло остановить ни одно правительство, хотя на ликвидацию проблемы направлялись несуразно большие бюджетные средства.

«Конечно, различия есть, – согласился Педерсен, когда я затронул эту тему. – Но они не столь драматичны. Я жил на Манхэттене, бываю в Пекине и много где еще. У нас нет подобной нищеты. Эти люди никогда не будут голодать. Бедностью в Дании считается отсутствие второго телевизора!»

Но я усомнился в этом. Слишком уж очевидна разница между Копенгагеном и остальной страной в том, что касается рабочих мест, общественного транспорта, государственных услуг, культурных мероприятий да и просто возможности увидеть или сделать нечто приятное.

Есть опасения, что в сфере здравоохранения и образования Дания постепенно превращается в двухуровневую страну. Все больше датчан, которые могут себе это позволить, обращаются к частным врачам (по последним подсчетам, таких уже 850 000). Результаты социологических опросов показывают, что уровень удовлетворенности датчан своим социально ориентированным государством стремительно падает. Возможно, жители Дании возлагают слишком большие надежды на свое государство, исходя из количества денег, которые они ему отдают. Тем не менее, по данным опроса, проведенного консалтинговой фирмой Accenture, положительно оценили работу госсектора лишь 22 процента жителей страны.

Главную проблему будущего могут создать различия в школьной успеваемости, которые обусловлены местонахождением школы. Недавний опрос газеты Politiken показал, что средняя оценка учеников гимназии (так называется в Дании средняя школа) в городке Исхой, расположенном к югу от Копенгагена и населенном преимущественно рабочими, составила лишь 5,4 балла из возможных 12. Школа в более зажиточной Северной Зеландии показала среднюю оценку 7,7 при 6,9 в среднем по стране.

(«Семиступенчатая» датская система школьных оценок устроена довольно странно. Сначала идут оценки от –3 до 00 (неудовлетворительные), затем 2, 4, 7, 10 и, наконец, высший балл: 12.)

Такие тенденции характерны не только для Дании. Похожие проблемы возникают в Финляндии. Рост городского населения намного сильнее ощущается в Швеции, где в трех главных городах – Гетеборге, Мальме и Стокгольме – сегодня проживает примерно 40 процентов населения страны. Огромные территории в северной части Швеции остаются заброшенными практически без признаков цивилизации. Это происходит по двум причинам. Во-первых, плотность населения Швеции значительно ниже, чем в Дании (ее площадь больше в десять раз, а население – всего лишь почти в два). Во-вторых, за последние сто лет индустриализация в Швеции происходила намного более интенсивно. Сломать этот тренд удалось, видимо, только Норвегии. Ее колоссальные нефтяные доходы и давняя традиция децентрализации (жителям сельской местности на законодательном уровне гарантируется получение широчайшего диапазона государственных услуг) помогли сохранить провинциальное население и обеспечить его надлежащей инфраструктурой.

«Можно было бы не напрягаться по этому поводу – ведь мы такая маленькая страна. Но сами мы не считаем ее такой уж маленькой», – сказал мне Торбен Транес, возглавляющий Rockwool Research Foundation – независимую социологическую службу (как ни странно, ее финансирует производитель теплоизоляции). Транес полагает, что в основе проблем датской провинции лежит дефицит мобильных трудовых ресурсов. Забавно, но при всей своей любви к велосипедам датчане не берут пример с Нормана Теббита и не готовы крутить педали в поисках работы.

«В СМИ постоянно пишут, что молодые люди не могут получить даже место стажера. Вместе с тем многие компании за пределами Копенгагена или больших городов испытывают дефицит работников, – пояснил Торбен. – В мире полно людей, готовых на любые жертвы ради работы в Danfoss (ведущий мировой производитель теплоавтоматики, расположенный в Ютландии). Но молодежь считает, что заставлять человека переехать ради получения работы – крайне несправедливо. То же и с университетскими преподавателями – они предпочитают должность доцента в Копенгагене назначению профессором в Орхусе. По-моему, это ужасно. Важно, чтобы рабочие места и качество жизни по всей стране соответствовали современным стандартам».

С этим согласен и Кристиан Бъорнскоф: «Люди не хотят переезжать ради получения работы. Я рос на юго-западе Ютландии, и было большой проблемой найти врачей, готовых туда переехать. Датчане немобильны».

Действительно, датчан не назовешь непоседами. Хотя по молодости лет некоторые отправляются побродить по Юго-Восточной Азии или Южной Америке с рюкзачком за плечами, но потом прочно оседают поближе к родному дому. Во время великого летнего исхода многим достаточно отдыха в часе езды от города. С наступлением июля народ грузится в свои пикапы Citroen Berlingo и отправляется в деревянные домики на побережье. Такое впечатление, что окружающий мир ограничен одним баком бензина и выдвигаться за эти пределы нет никакой необходимости.

«Не думаю, что перемены возможны. Где индустриализация, там и урбанизация, – сказал мне глава правоцентристского аналитического центра CEPOS Мартин Огеруп. – Нигде в мире нет обратного тренда. Люди стремятся жить в больших городах. Хотите это прекратить или повернуть вспять? Что же, это влетит в копеечку и вряд ли окупится».

Огеруп был бы рад дальнейшему экономическому расслоению общества в его родной стране. И в этом он не одинок. Его взгляды разделяет, например, член Европарламента от Партии Датского народа Мортен Мессершмидт – один из наиболее радикальных правых политиков страны (довольно мерзкий тип, если честно). Он открыто высказывается против «фашистской уравниловки» и того, что он считает «узколобым стремлением» к обществу равных возможностей.

Огеруп не поддерживает крайностей Мессершмидта. Но во время нашей беседы мой взгляд упал на фотографию на стене. На ней сияющий хозяин кабинета стоял рядом с хорошо знакомой дамой в синем платье – Маргарет Тэтчер.

«Итак, Мартин, – сказал я, – давайте поговорим о налогах».