Дороги в Берри издавна считались чуть ли не самыми скверными во всей Франции. И видно, война их не улучшила. Эй, Брюне, Ла Рю! Ради всего святого, велите остановить наш поезд. Я отлично понимаю, что всем не терпится поскорее добраться до Буржа. Но все-таки это еще не причина, чтобы меня, как зернышко перца, размололо на куски в этом ящике. Остановите, остановите совсем! А главное, остановите головных. Вот так, хорошо... Нет, лошади мои здесь ни при чем. А при чем вы все, потому что несетесь во весь опор, скачете, словно вам подложили под седло пучок горящей пакли... А теперь сделайте милость, можете пустить лошадей, но только смотрите, чтобы меня везли шагом, как и подобает везти кардинала. А иначе я заставлю вас засыпать впереди дорожные ухабы.

Совсем мне все кости переломают эти зловредные дьяволы, а чего ради? Чтобы лечь в постель на час раньше! Наконец-то дождь угомонился... Смотрите, смотрите, Аршамбо, еще одна сожженная хижина. Англичане играючи дошли до предместий Буржа, сожгли их и даже послали часть своих войск к стенам Невера.

А сказать вам правду, Аршамбо, я не слишком пеняю на уэльских лучников, ирландских рубак и на всю прочую эту голь, которую принц Уэльский посылает на такие дела. Это просто бедняки, которым забрезжила надежда удачи. Они нищие, невежественные люди, и обращаются с ними без церемонии. В их представлении воевать – это грабить, вволю жрать и разрушать все на своем пути. Они видят, как бегут при их появлении поселяне, таща на себе и за собой с десяток ребятишек, и все это с воплями: «Господи, помоги! Англичане, англичане!» А для виллана нет слаще, чем напугать другого виллана! Вот тут-то они чувствуют себя по-настоящему сильными. С утра до ночи они жрут курятину и жирную свинину; утоляя жажду, дырявят подряд все бочки с вином, а то, чего не могут доесть или допить, уничтожают перед уходом. Забирают лошадей для ремонта собственного конского поголовья, режут по пути в хлевах все, что мычит и блеет. И потом с пьяными рожами и черными руками с гоготом швыряют зажженные факелы в мельницы, амбары – словом, на все, что может гореть. Ах, до чего же радостно, согласитесь сами, такому вот воинству, состоящему из деревенщины и гуляк, повиноваться подобным приказам. Они словно шкодливые дети, которым не только разрешают шкодить, но даже поощряют за это...

И в равной мере я не держу обиды на английских рыцарей. В конце концов, они не у себя дома, их призвали на войну. А Черный Принц дает им превосходный урок и пример грабежа. По его приказу ему тащат все золотые изделия, все изящные вещицы из серебра и слоновой кости, самые дорогие ткани, и этим добром они набивают свои повозки или награждают своих военачальников. Лишать последнего имущества ни в чем не повинных людей, щедро одаривая своих дружков,– вот оно величие этого человека!

Но вот кому я действительно желаю пропасти и геенны огненной – да, да, хотя я добрый христианин,– так это нашим гасконским, аквитанским, пуатевенским рыцарям и даже кое-кому из наших перигорских сеньорчиков, которые предпочли встать на сторону английского герцога, а не французского короля; и кто из страсти к грабежам, а кто из подлой гордыни или зависти к соседу или потому, что затаил зло в сердце, не щадя живота своего, разоряют свою же родную землю. Нет уж, пускай не будет им прощения, о чем горячо молю Господа нашего всей душой.

В свое оправдание они ссылаются на тупость короля Иоанна, который, мол, даже не способен их защищать, что доказал на деле уже не раз: то войско соберет слишком поздно, то пошлет его в спешке туда, где неприятелем и не пахнет. Ох, какое же все-таки позорище, что Бог попустил родиться на свет такому государю, который приносит одни лишь разочарования!

Зачем, ну зачем согласился он подписать соглашение в Валони, о чем я вчера уже рассказывал, и почему обменялся со своим зятем Карлом Наваррским иудиным поцелуем? Потому что испугался принца Эдуарда Английского, который мчался на всех парусах к Бордо. В таком случае по здравом размышлении, развязав себе в Нормандии руки, следует не мешкая устремиться в Аквитанию. Чтобы сообразить это, вовсе не обязательно быть кардиналом. Но куда там! Наш скудный разумом государь зря упускает время, с великой помпой отдает приказы о малых делах. Это по его милости принц Уэльский высадился в Жиронде и с триумфом вошел в Бордо. От своих лазутчиков и случайных путешественников королю становится известно, что принц Уэльский стягивает свои войска и пополняет их теми самыми гасконцами и пуатевенцами, теми самыми, на счет коих я только что изложил вам свое мнение. Итак, все свидетельства сходятся на том, что готовится нешуточный поход. Другой бы на его месте ринулся, как орел, защищать свое королевство и своих подданных. А этот идеал рыцарства сидит и сидит себе на месте.

Надо признать, что к концу сентября минувшего года у него были серьезные финансовые затруднения, даже более серьезные, чем обычно. И как раз в то время, когда принц Эдуард снаряжал свои войска, король Иоанн объявил, что откладывает на полгода выплату денег по долговым обязательствам и жалованья своим военачальникам.

Сплошь и рядом бывает так, что, когда какому-нибудь государю приходится туго с деньгами, он бросает клич своим ратникам: «Победите неприятеля, и вы сразу разбогатеете! И добычи будет много, и выкупы за пленных пойдут вам!» А король Иоанн предпочел спокойно смотреть, как все больше нищает его страна, так как допустил, чтобы англичане разоряли на свободе юг Франции.

О, для принца Уэльского поход этот оказался удачным и легким! Всего месяц потребовался ему, чтобы вместе со своим воинством дойти от берегов Гаронны до Нарбонна и берега моря, да еще радуясь, что заставил трепетать Тулузу, спалил Каркассон, разрушил Безье. После себя он оставил неизгладимый след ужаса и по дешевке приобрел себе столь громкую славу.

Его военная тактика весьма несложна, и это в нынешнем году испытал на себе наш Перигор: он нападает лишь на то, что вовсе не защищено. Высылает далеко вперед свои авангардные части разведать дорогу и установить, какие городки или замки надежно укреплены. И обходит эти городки и замки стороной. А зато на другие бросает целые полчища рыцарей и ратных людей, которые с адским гамом, словно пришел конец света, обрушиваются на незащищенные поселки, изгоняют жителей, а тем, кто недостаточно проворен, без дальних слов разбивают о стены голову, сажают на колья или просто убивают всех, кто подвернется под их палицу, потом рассыпаются по соседним селениям, поместьям и монастырям.

А за ними идут лучники, те забирают все съестные припасы для пропитания войска и опустошают дома, прежде чем предать их огню; а еще за ними – рубаки, вооруженные ножами, да мужичье – эти грузят добычу в повозки, соперничая в быстроте с пламенем пожара.

И все это пьяным-пьяно, продвигается в день на три—пять лье; но страх, который вселяет в жителей это воинство, далеко опережает его.

Какие цели преследует Черный Принц? Я вам уже говорил – ослабить короля Франции. Надо признать, что цель эта была достигнута.

Самые большие выгоды извлекли из всего этого жители Бордо и виноградари. И легко понять, что они были без ума от своего английского герцога. Все последние годы на их головы одна за другой валились беды: опустошения, вызванные войной, запущенные по той же причине виноградники, не говоря уже о том, что торговля шла в убыток из-за ненадежных дорог, а тут еще на Бордо налетела чума, и с такой силой, что пришлось снести чуть ли не четверть строений, чтобы оздоровить город. И вот теперь все бедствия войны обрушились на других. Посмеемся же над ними. Для каждого приходит свой черед мучений!

Высадившись во Франции, принц Уэльский первым делом начал чеканить монету и пустил в обращение полновесные золотые с выбитыми на аверсе лилией и львом... или леопардом, как предпочитают говорить англичане... словом, куда тяжелее и полновеснее французских золотых с выбитым на них агнцем. «Лев пожрал агнца»,– шутили остряки. К тому же хорошо уродился виноград. Провинцию надежно охраняют. От пристани один за другим отчаливают богато груженные корабли, за несколько месяцев было отправлено двадцать тысяч бочек вина, и почти все в Англию. И до того дела пошли славно, что уже к минувшей зиме жители Бордо ходили с сияющими физиономиями и заметно округлившимися, наподобие их винных бочонков, брюшками. Жены их бегали по суконщикам, ювелирам и золотых дел мастерам. В городе шел беспрерывный праздник. В каждый приезд принца Уэльского в любимых черных латах, откуда и пошло прозвище, в его честь устраивались различные увеселения. У всех горожан голова шла кругом. Солдаты, разбогатевшие на грабежах, платили за все не торгуясь. Военачальники из Уэльса и Корнуэлла считались здесь первыми кавалерами; и неудивительно, что в Бордо сразу же возросло количество рогатых мужей, ибо богатство не способствует добродетели.

Можно было подумать, что вот уже целый год во Франции есть две столицы, а это самая страшная из всех бед, какая только может постичь государство. В Бордо – изобилие и сила; в Париже – нищета и слабость. Что вы хотите? С начала правления Иоанна II монета, которую чеканили в Париже, обесценилась в восемьдесят раз! Да, да, Аршамбо, в восемьдесят! За турский ливр дают лишь одну десятую его стоимости, той, что была при восшествии короля на престол. Ну скажите сами, как можно управлять государством при таких скудных финансах? Когда без конца повышают цены на съестные припасы и когда в то же самое время золотые монеты становятся все тоньше и тоньше, надо ждать великой смуты и великих поражений. Что касается поражений, то Франция их уже достаточно вкусила, а вот смута, она как раз сейчас и начинается.

А что же делал прошлой зимой наш хитроумный король, дабы предотвратить опасности, которые каждому бросались в глаза? Коль скоро после набега англичан ему нечего было рассчитывать на помощь Лангедока, он решил собрать Генеральные штаты в северных провинциях. Но все получилось не так, как желалось.

Когда надо было принять ордонанс о неслыханном еще повышении налогов – восемь денье с ливра при любой купле или продаже,– что ложилось тяжким бременем на все ремесла и коммерцию, а также когда зашла речь об особом налоге на соль, депутаты Генеральных штатов насторожились и выставили свои требования, причем немалые. Они пожелали, чтобы налоги взимали сборщики, которых они сами изберут из своей среды, и чтобы полученные таким образом деньги не шли ни королю, ни его придворным; что, если начнется новая война, никакие новые налоги не будут взиматься, ежели они не дадут на то своего согласия... да мало ли еще что! Словом, третье сословие совсем разбушевалось. В качестве примера они ссылались на Фландрию: там-де горожане сами всем распоряжаются,– а то и на английский парламент, который оказывает влияние на короля более сильное, чем наши Генеральные штаты... «Будем действовать как англичане, это же идет им на пользу». Таков уж чисто французский недостаток: когда страна проходит через полосу политических трудностей, французы охотнее ищут для себя зарубежные образцы, нежели стараются со всем тщанием и точностью применять собственные свои законы... Что ж удивительного после этого, что новый созыв Генеральных штатов, которым дофин вынужден был дать соответствующие заверения, сыграл свою зловещую роль, о чем я вам уже рассказывал. Купеческий прево Марсель еще в прошлом году начал драть глотку... как, рассказывал, но не вам? Ах, значит, дону Кальво, верно, верно, ему... Я его больше уже не приглашаю посидеть со мной, от тряски в носилках ему становится дурно...

А что же, спросите вы меня, тем временем поделывал наш Наваррский? Карл Наваррский всячески старался убедить короля Эдуарда, что он, подписывая в Валони соглашение с Иоанном II, вовсе не желал обмануть англичан, что он по-прежнему испытывает по отношению к Англии все те же чувства и что он только, мол, для виду пошел на примирение с королем Франции, лишь для того, дабы вернее служить их общим с Англией замыслам, и что самое ближайшее будущее это покажет. Другими словами, наш Наваррский ждал только подходящего случая, чтобы предать Францию.

Но в то же самое время он не покладая рук трудился, стараясь скрепить свою дружбу с дофином, для чего пускал в ход любые средства: лесть, ласку, всякого рода развлечения, причем даже с участием особ женского пола. Об одной из них, некоей Грациозе, я вам уже говорил; была еще и другая – Биетта Кассинель; обе слепо преданные королю Наварры и, по слухам, вносившие немалое оживление в интимные пирушки двух кузенов. В конце концов Карл Наваррский, сделавшись, так сказать, наставником дофина во грехах, начал исподволь настраивать его против родного отца.

Он уверял дофина, что отец не любит его, своего старшего сына. И это, кстати говоря, сущая правда. Что Иоанн II ничтожество на троне. И опять-таки это сущая правда. Что вовсе не следует сокращать его пребывание на сей земле, а просто сделать богоугодное дело – согнать Иоанна с престола. «Вы, брат мой, будете лучшим королем, чем он. Не ждите, пока отец оставит вам в наследство вконец разоренную страну...» Юный дофин охотно внимал таким наветам. «Поверьте на слово, вдвоем мы без труда это свершим. Но прежде всего следует добиться поддержки всей Европы». И, вообразите себе, кузены решили отправиться к императору Карлу IV, дяде дофина, добиться его помощи и попросить у него войска. Ни больше ни меньше! Кому же пришла в голову эта светлая мысль – призвать чужеземца, дабы уладить дела государства, и просить императора, который и без того задал немало хлопот папскому престолу, чтобы именно он решал судьбы Франции? Быть может, епископу Ле Коку, этому дурному священнослужителю, которого Карл Наваррский сумел ввести в окружение дофина. Вечно этот Ле Кок там, где надо ловко обделать какое-нибудь дельце и довести его до желаемого конца...

Что такое? Почему мы остановились, раз я не дал приказа? Ах, дорогу загородили ломовые дроги? Значит, мы уже въехали на окраину города. Велите очистить путь. Не люблю этих непредвиденных остановок. Никогда ведь не знаешь... А раз уж мы останавливаемся, так пусть стража окружит мои носилки. Среди разбойников с большой дороги попадаются столь предерзостные, что их даже святотатство не остановит; к тому же кардинал недурная добыча...

Итак, путешествие в Германию обоих Карлов – Карла Французского и Карла Наваррского – держалось в тайне; теперь-то мы знаем, кто должен был сопровождать их в Мец: граф Намюрский, граф Жан д’Аркур, этот толстяк, с которым произошла беда, как я вам потом расскажу, а также Годфруа Булонский и Гоше де Лор, а потом, само собой разумеется, мессиры де Гравиль, де Клер, д’Оне, Мобюэ де Мэнмар, Колен Дублель и, уж конечно, не обошлось без Фрике де Фрикана – словом, все заговорщики, на славу потрудившиеся в «Свинье Тонкопряхе». Да, кстати, еще одно довольно любопытное обстоятельство: лично я думаю, что они раздобыли себе на дорогу денег у Жана и Гийома Марселей, двух племянников знаменитого купеческого прево Марселя, которые сдружились с королем Наваррским и принимали участие во всех его развлечениях. Быть в заговоре одного короля против другого – есть от чего закружиться голове у молодых богатых горожан!

Отъезд был назначен на день святого Амбруаза. Тридцать наваррцев должны были поджидать к вечеру дофина у заставы Сен-Клу, затем отвезти его в Мант, к кузену, а оттуда весь этот сиятельный поезд двинется дальше, к императору.

А потом... а потом, не все и не всегда не благоприятствует человеку, родившемуся под роковым расположением светил небесных, и даже самому глупому из королей не всегда удается все испортить... Накануне, в день святого Николая, наш Иоанн II прослышал об этой истории. Он вызывает к себе сына, допрашивает его с пристрастием, и дофин, который признается ему во всем, вдруг понимает, что его сбили с правильного пути, да не только в отношении его самого, но и в отношении интересов французского государства.

Тут, я должен сказать, Иоанн II повел себя с не свойственной ему ловкостью. Он, мол, не таит зла на сына, разве что за то, что тот хотел покинуть страну без его королевского соизволения; он радуется сыновней искренности, прощает его и милует за эту ошибку; а раз теперь ему стало известно, что наследник умеет принимать самостоятельные решения, он, отец, хочет привлечь его к государственным делам, для чего жалует его герцогством Нормандским. А дать дофину это герцогство, где кишат соратники Эвре-Наваррских, равносильно тому, что послать его в западню! Но так или иначе, все было разыграно превосходно.

Его высочеству дофину оставалось лишь одно: предупредить о случившемся Карла Злого и заявить, что он предоставляет полную свободу всем, кто знал тайну их заговора. Надеюсь, вы не думаете, что после этого события любовь отца к сыну стала еще горячее, даже если неприязнь постарались прикрыть щедрым даром. Но зато ненависть короля к зятю достигает высшего накала, ее трудно переварить, она такая же тяжелая, как пирог, который шесть раз подряд без толку сажали в печь. Убить королевского коннетабля, разжигать смуты, высаживать войска, договариваться с врагами-англичанами... А главное, неизвестно еще, до чего они договорились! И наконец, сбить с пути наследника престола – это уж слишком... И король Иоанн ждал лишь благоприятного часа, дабы отплатить Наваррскому за все убытки и потери.

А мы, наблюдавшие все это из Авиньона, тревожились все больше и больше. Мы видели, как надвигается страшная катастрофа. Одни провинции отпали от королевства, другие опустошены, деньги обесцениваются, казна пустеет, долги растут. Генеральные штаты глухо ворчат, открыто бунтуют, крупные вассалы вступают в заговоры; король, прислушивающийся к голосу случайных союзников и в конечном счете делающий все кое-как, наспех; наследник престола, готовящийся просить у чужеземцев помощи против собственной династии...

Помнится, я сказал тогда Папе: «Святейший отец, Франция дала трещину». И не ошибся. Разве что в сроках.

Я считал, что полный крах наступит через два года. А не потребовалось и одного. И самое худшее еще впереди. Ну что вы хотите? Когда слаба голова, откуда же взяться сильному телу? А теперь нам приходится любой ценой собирать все по крохам, и для этого необходимо просить помощи у Германии, что еще больше укрепит влияние императора, хотя мы предпочли бы обуздать этого высокомерного наглеца. Согласитесь же, что есть отчего впасть в отчаяние.

А теперь, Аршамбо, вылезайте из носилок, садитесь на своего коня и встаньте во главе кортежа. Я хочу, пусть даже сейчас начинает темнеть, чтобы люди видели, как у вас на пике развевается наш перигорский флажок рядом с папским флажком. И велите раздвинуть занавески носилок, чтобы я мог благословлять толпу.