Баядеры

Постучали: неужели новый жилец? Стучала домохозяйка, и не в дверь Энн, как показалось, а в соседнюю – ту, что справа от ванной. Тук-тук-тук, потом пауза, мягкая поступь, щелкает замок. Энн отложила в сторону книгу о строительстве каналов, закурила сигарету. Она не то чтобы специально подслушивает: в этом доме все слышно.

– Здрасте! – Миссис Нолан говорит громко, голос слащавый. – Я тут подумала: мои дети хотели бы взглянуть на ваш национальный костюм. Не могли бы вы его надеть и спуститься?

Тихий ответ. Неразборчиво.

– Вот и прекрасно. Мы вам будем очень благодарны!

Хлопает дверь, щелчок замка. Шлеп-шлеп: миссис Нолан идет по коридору, спускается по лестнице, наверняка на ней махровые лиловые шлепанцы и цветастый халат. Потом она кричит на своих двух сыновей:

– А ну быстро в комнату! – Ее голос загремел через вентиляционную решетку, словно по громкоговорителю. Да это не дети просят, подумала Энн, это она сама хочет посмотреть. Энн затушила полсигареты – половину оставила на потом – и снова открыла книгу. Что за национальный костюм? Какой на этот раз?

Щелчок замка, дверь открыли, мягкая поступь по коридору. Словно кто-то идет босиком. Энн захлопнула книгу и приоткрыла свою дверь. Белый халат, коричневый затылок, жилец то ли пугливо, то ли осторожно идет к лестнице. Энн вошла в ванную, включила свет. Эта ванная будет на двоих: у Энн всегда ванная на двоих с тем, кто живет в той комнате. Хоть бы этот жилец был поприличнее – предыдущий все время оставлял свою бритву и стучался, когда Энн принимала душ. Большой плюс: в этом доме можно не бояться, что тебя изнасилуют и прочее. Миссис Нолан надежнее всякой сигнализации и всегда дома.

Тот предыдущий жилец был из Франции, изучал киноведение. До него в комнате жила девушка-турчанка, училась на литературоведении. Ее звали Лела – по крайней мере так звучало ее имя на слух. Энн регулярно находила в раковине ее красивые длинные золотистые волосы: Энн брала волос в руки и с завистью водила по нему пальцами, а потом выбрасывала. У нее самой была стрижка чуть ниже ушей, потому что волосы тонкие и быстро секутся. Еще у Лелы впереди был золотой зуб, и он сверкал, когда она улыбалась. Странно, Энн завидовала даже этому. И золотой зуб, и эти волосы, и сережки-кольца с бирюзой – все как у цыганки, и у Лелы такой умудренный вид, а Энн с ее бежевыми бровями и аккуратным ротиком никогда не сойдет за умную, как ни старайся. Сама Энн предпочитала классику – прямые юбки и тонкие шерстяные свитера, только это ей и шло. Но Лела и Энн дружили, заскакивали друг к дружке в гости, курили, обсуждали учебу, и миссис Нолан, и какой громкий у нее голос. Поэтому Энн знала обстановку той комнаты, знала, где что стоит и сколько стоит аренда. Не шикарное, конечно, помещение, и Энн не удивлялась, что жильцы так часто меняются. Оттуда воздуховод шел напрямую в шумную комнату Ноланов. Лела съехала, потому что не выносила шума.

Та комната была поменьше и дешевле, чем комната Энн, хотя стены покрашены в такой же унылый зеленый цвет. В отличие от комнаты Энн, в этой не было ни маленького холодильника, ни раковины, ни плиты, и приходилось пользоваться кухней в передней части дома, а эту кухню многим раньше оккупировали студенты-математики из Гонконга – двое парней и девушка. У соседа Энн было два варианта: либо есть в кафе, либо на кухне с математиками, и то, что они обсуждали по-английски, все равно было как китайская грамота. И холодильник вечно забит грибами. Это все Лела рассказала. Слава богу, Энн с ними не общалась, потому что у нее в комнате своя плитка. Она знает этих ребят в лицо, она их видит, когда выходит из дому или возвращается из университета. За едой они, наверное, обсуждают иррациональные числа. Энн подозревала, что Лелу коробили не грибы, а сами гонконгцы: с ними она чувствовала себя идиоткой.

Каждое утро, собираясь на занятия, Энн осматривала ванную, ожидая найти хоть какие-то следы присутствия нового жильца – волосы, парфюмерию, – и ничего не находила. Его вообще не было слышно: лишь иногда – мягкая босая поступь или щелчок дверного замка. Даже радио не играет, и никто не кашляет. Первые две недели она его даже толком не видела, кроме того случая, когда мельком углядела со спины высокую фигуру в развевающихся одеждах. Кажется, он не пользуется кухней, математики там колдуют, и никто их не трогает. И Энн забыла бы про нового жильца, если б не миссис Нолан.

– Он такой милый, в отличие от некоторых, – пронзительным шепотом говорила миссис Нолан. Она кричала – и на мужа, когда тот был дома, и больше всего – на детей, но с Энн разговаривала шепотом, хриплым и горячечным, словно обе они знали какую-то неприличную тайну. Обычно миссис Нолан доставала Энн в коридоре, у ее дверей: миссис Нолан знала университетское расписание. Она просто делала вид, что хочет помыть ванную, а потом, если ей хотелось чем-нибудь поделиться, выходила оттуда и подлавливала Энн – в одной руке тряпка, в другой – паста «Аякс». Миссис Нолан была низкорослой, бочкообразной – она едва доставала Энн до носа, и Энн смотрела на хозяйку сверху вниз, словно на ребенка.

– Он из какой-то арабской страны. Я-то думала, что они там в тюрбанах ходят или, может, они не так называются – такие, на голову наматываются. А у него просто смешная такая шапочка типа как у «Храмовников». По-моему, не похож на араба. У него татуировки на лице. Но он очень милый.

А Энн стояла и слушала – вода капала с зонтика на пол – и ждала, когда же хозяйка умолкнет. И слова не вставишь – все говорит и говорит.

– А нельзя деньги в среду? – спросила миссис Нолан. На три дня раньше: может, потому она и остановила Энн. И все же, как призналась миссис Нолан еще раньше, в сентябре, ей особо не с кем общаться. Муж все время отсутствовал, а дети при малейшей возможности убегали на улицу. Сама миссис Нолан никогда не выходила из дому, разве только за покупками да в воскресные дни – к мессе.

– Я так рада, что вы у нас живете, – говорила она Энн. – С вами хоть поговорить можно. Вы не такая чтобы иностранка. Не то что большинство из них. Это его идея была – сдавать комнаты, дом у нас большой. Хотя колотиться-то не ему, и не ему с жильцами мучиться. Не знаешь ведь, чего от них ждать.

Энн хотелось возразить, что она как раз иностранка, такая же, как все остальные, но знала, что миссис Нолан не поймет. И получится такое же фиаско, как в октябре. Приходите в национальных костюмах. Энн согласилась из чувства долга, и еще потому, что это было забавно. Вот, посмотрите, какой у меня национальный костюм, подумала она тогда и хотела было надеть снегоступы и парку, но остановилась все же на выходном синем шерстяном костюме. Национальный костюм ассоциировался у нее разве только с газетой «Воскресная школа», что однажды всучили ей миссионеры. На первой странице дети всех национальностей водили хоровод вокруг бледного улыбающегося Иисуса, замотанного в белую простыню. Или еще стишок из журнала «Золотые окошки»:

И самое ужасное – как потом Энн поделилась с Лелой, – что больше никто не пришел.

– Она наготовила столько еды, и ни одна живая душа не заявилась. Она так расстроилась, а мне было очень неловко. Это что-то вроде девичника было, праздник под названием «Давайте дружить». Она считала меня почти не иностранкой и не понимала, почему же никого больше нет. – Да и сама Энн недоумевала. Она тогда засиделась допоздна, съела гору крекеров с сыром, хотя не было никакого аппетита, просто ей хотелось успокоить хозяйку, оскорбленную в лучших чувствах. Миссис Нолан по такому случаю обесцветила прядки на пепельных волосах и вычистила дом до блеска. Она все говорила Энн – кушайте, кушайте, а сама глядела на дверь, словно вот-вот сейчас маршем войдут благодарные иностранки в национальных костюмах.

Лела улыбнулась, блеснув своим мудрым зубом.

– Какие посиделки вечером? – сказала она. – Мужчины не отпустят жен. А одинокие боятся вечером ходить по улице – я, например, боюсь.

– А я нет, – сказала Энн, – просто не нужно по темным улицам ходить.

– Ну тогда ты дурочка, – сказала Лела. – В трех кварталах отсюда девушку убили прямо в доме. Она не заперла окно в ванной. Какой-то мужчина забрался и перерезал ей горло.

– А у меня всегда при себе зонтик, – сказала Энн. Конечно, есть места, где просто не надо появляться. Например, Сколлей-сквер, там ошиваются проститутки, к тебе могут пристать или того хуже. Она пыталась объяснить Леле, что не привыкла к такому положению дел, потому что в Торонто можно ходить где угодно – ну, почти где угодно, – и ничего страшного. И еще сказала, что ее не воспринимают как чужую, хотя она из совершенно другой страны. Но Леле быстро надоели эти разговоры. Пойду читать Толстого, сказала она и потушила сигарету в чашке с недопитым растворимым кофе. (Ей бы кофе покрепче, подумала Энн.)

– Тебе-то что волноваться, – говорила Лела. – Ты обеспеченная. Твои близкие не обещают тебя проклясть за то, что занимаешься любимым делом. – Отец Лелы писал ей бесконечные письма, уговаривая вернуться в Турцию, – там ей нашли прекрасного мужа. Целый год Лела не говорила ни да ни нет и, может, еще протянет какое-то время, а потом всё. Защитить диплом она явно не успеет.

Энн почти не видела Лелу с тех пор, как та переехала. Здесь быстро теряешь связь с людьми, здесь все приезжают и уезжают. Никто не писал Энн письма, никто не уговаривал вернуться домой, никто не нашел для нее прекрасного мужа. Как раз наоборот. Энн знала, как расстроится мать, как вытянется и посереет ее лицо, если дочь вдруг заявит, что махнула на все рукой и бросает учебу, готова смириться с судьбой и выйти замуж. Даже отцу это не понравится. Доведи до конца начатое, скажет он. Я этого не сделал, и теперь посмотри на меня. Бунгало в конце Авеню-роуд, рядом бензоколонка, шум магистрали, словно морской прибой, и пары бензина, и чахлые китайские вязы, что посадила мать. Оба брата Энн не закончили школу: по сравнению с Энн они учились плохо. Энн помнит своего первого парня – веселый здоровяк Билл Деккер, у него еще была двухцветная машина, у которой все время отлетал глушитель. Они много раз сидели в этой машине в переулках и в одежде терлись друг о друга. Но и тогда, среди чувственного тумана, в теплом коконе объятий, и во время телефонных разговоров, которые заменяли прикосновения, – и тогда она знала, что ничего не хочет на себя навешивать. Наверное, Билл теперь опустился, обрюзг, завел семью. С тех пор у нее были другие мужчины, но и с ними она держалась так же. Осмотрительно.

Хотя комната миссис Нолан была ничем не лучше, чем дома. Одно окно выходило на похоронное бюро, из другого виднелся двор – дети Ноланов так его утоптали, что травы не осталось, теперь там грязное полузамерзшее болотце. Во дворе у Ноланов была привязана собака – помесь немецкой овчарки с чем-то еще: дети то тискали ее, то над ней издевались. («Джимми! Донни! Оставьте собаку в покое!» «Прекратите, она вся грязная! Посмотрите, на кого вы похожи!» Энн затыкала уши и читала дальше про свои подземные универмаги.) Энн пыталась оживить комнату – плиту отгородила полосатым покрывалом, на стенах повесила несколько картин – гитарные натюрморты Брака, утешительный фрукт какого-то кубиста, – а на подоконнике выращивала цветы; ей требовалось окружение, которое хоть старается не быть уродливым. Но комната не оживала. Ночью Энн пользовалась берушами. Она не знала, что будет так плохо с жильем, не предполагала, что весь город – трущобы, заселенные студентами. Она не знала, что за квартиру будут драть такие деньги и что съемные комнаты будут столь ужасны. В следующем году она поступит иначе. Она приедет пораньше и сможет выбирать. Комната миссис Нолан – это уже совсем на безрыбье. За такие деньги можно снять что-то поприличнее, может, даже целую квартиру, правда, совсем в трущобах, ближе к реке, на узкой улице, уставленной трехэтажными каркасными домами, – горчичными или грязно-серыми. Нет, к такому она не готова. Лучше что-нибудь в старом добротном доме, в тихом переулке, в комнате с окошком из цветного стекла. Как у ее подруги Джецке.

И все же Энн занималась любимым делом, это без сомнения. В последних классах она решила, что будет архитектором, но на подготовительных курсах в университете поняла, что дома, которые она хочет проектировать, затея либо нереальная – кто может их себе позволить? – либо пустая. Ее дома затеряются, их затрут и испоганят другие дома, что в беспорядке теснятся вокруг. Поэтому Энн решила заняться градостроительством и сюда приехала потому, что эта школа – лучшая. По крайней мере, так говорили. Отсюда Энн собиралась выйти прекрасным специалистом, вооруженным знаниями, и тогда на родине никто не откажет ей в работе, о которой она мечтает. А она мечтала перестроить Торонто. Для начала и Торонто сойдет.

Деталей она еще не знала. Она представляла себе красивые лужайки и чтобы там протекала река и росли деревья. Но не большие лужайки для гольфа: пространство будет извиваться, удивлять своими укромными уголками и восхитительными перспективами. И никаких стандартных клумб. Дома – назовем их пока так – будут гармонично вписываться в саму природу, машины стоят… где? И где магазины, и кто будет жить на этом пространстве? Тут проблема: Энн ясно представляла себе виды, перспективы, деревья, реки или каналы, но людей представить не могла. Ее лужайки оставались безлюдными.

В следующий раз она увидела соседа только в феврале. Она возвращалась домой из небольшого супермаркета, где покупала продукты для своих скромных, тщательно сбалансированных трапез. Сосед стоял в прихожей – по крайней мере, так она бы назвала это помещение на родине. Он курил и смотрел на дождь через стекло в двери. Энн открыла дверь, а он даже не отошел в сторону, чтобы ее пропустить, он словно не видел ее. Энн протиснулась внутрь, отряхнула полузакрытый зонтик и заглянула в свой почтовый ящик, который не запирался. Как всегда, пусто. На соседе была белая рубашка слишком большого размера, ноги не босые – прямо скажем, в самых что ни на есть банальных коричневых ботинках. На щеках у соседа и вправду была татуировка, похожая на замысловатые шрамы. Энн впервые видела его лицо. Он оказался пониже, чем ей привиделось, когда он шел к лестнице, но тогда он был в головном уборе. Сосед словно растекся по дверному косяку, человек без костей.

Через дверь смотреть было не на что – только машины проезжали мимо с шелестом, и так каждый день. У него депрессия – наверное, дело в этом. От такой погоды у кого угодно случится депрессия. Ей было жалко его, но она не хотела ничего на себя навешивать, с нее хватало собственного одиночества. Энн улыбнулась соседу, но он даже не посмотрел, и улыбка пропала даром. Энн мимо него прошла к лестнице.

У двери она остановилась и порылась в сумочке в поисках ключа: из ванной, грузно ступая, вышла миссис Нолан.

– Вы его видели? – прошептала она.

– Кого?

– Да его. – И миссис Нолан ткнула большим пальцем в сторону лестницы. – Стоит у двери. Он часто там стоит. Он мне действует на нервы. А они у меня слабые.

– Он ничего такого не делает, – сказала Энн.

– Вот именно, – зловеще прошептала миссис Нолан. – Он никогда ничего такого не делает. Насколько я знаю, он из дому почти не выходит. Только и делает, что берет у меня пылесос.

– Пылесос? – Удивление втянуло Энн в беседу.

– Именно. – Миссис Нолан стояла, теребя пальцем резиновую затычку. – И он такой не один. К нему поднимались другие, вчера вечером, двое, у них на лицах такие же отметины. Может, это у них религия такая. И когда он берет пылесос, отдает только на следующий день.

– А он платит за комнату? – Энн решила сменить тему. У миссис Нолан разыгралось воображение.

– Регулярно платит, – сказала миссис Нолан. – Только мне не нравится, как он спускается по лестнице, тихо так – и прямо на мою половину. А Фред все время на работе.

– Да вы не волнуйтесь так, – попыталась утешить Энн. – Мой сосед очень милый человек.

– Они всегда милые, – сказала миссис Нолан.

Энн приготовила себе ужин – куриная грудка, бобы, диетическое печенье. Потом отправилась в ванную, вымыла голову и накрутила волосы на бигуди, чтобы смотрелись объемнее, сунула голову под портативную сушку для волос. Она сидела за столом, попивая растворимый кофе, покуривая традиционные полсигареты. Открыла книжку, попыталась почитать про римские акведуки – искала оригинальные идеи для своего теперешнего проекта. (Зачем акведук в торговом центре? Торговый центр оставить, акведук убрать.) Но она все время вспоминала про соседа. Она никогда не пыталась поставить себя на место мужчины. Но этот… Кто он? Что с ним происходит в жизни? Должно быть, он студент, тут все студенты. Должно быть, он умен, в этом нет сомнений. Возможно, получает стипендию. Здесь все получают стипендию, кроме настоящих американцев – те иногда учатся без стипендии. Ну или только некоторые девушки, а парни-американцы уклоняются здесь от армии, хотя президент Джонсон объявил, что с этим покончит. Сама Энн жила на стипендию, потому что родители были не в состоянии платить за обучение.

Поэтому он учится на стипендии, на каком-нибудь техническом факультете – ядерная физика или строительство дамб. И как другие иностранцы, он уедет, едва закончит обучение, ради которого сюда и приехал. Но он никогда не выходит из дому: он стоял в прихожей и смотрел на рычащий поток машин, на зимний дождь – а его соотечественники, там, на родине, те, что отослали его сюда, уверены, что однажды он вернется, напичканный знаниями, и наладит им жизнь. Он сорвался, подумала Энн. У него не получится. Он уже слишком отстал, чтобы наверстать. Такое оцепенение, такие срывы – обычное дело, особенно среди иностранцев. Вдали от дома, от родного языка, от тех, кто носит такие же национальные костюмы, он в ссылке, и он тонет. Чем он занимается по вечерам, один, у себя в комнате?

Энн поставила режим сушки на «холодный» и снова заставила себя думать про акведуки. Она знала, что он тонет, а что она могла сделать? Если тебе не дано, лучше даже и не пытаться – у нее уже хватало мудрости это понимать. Чем помочь тонущим? Только не тонуть вместе с ними.

Значит, акведук. Из природного кирпича, пористого, красного. Акведук с низкими арками, а под арками папоротник или, может, шпорник разных оттенков синего. Надо почитать про растения. Ее акведук проходит не только через ее торговый комплекс (куратора не поймешь: сначала – жилищный проект, теперь – торговый комплекс) – акведук берет начало на зеленой лужайке, и там уже прогуливаются люди. А дети? Только не такие, как у миссис Нолан, – эти истопчут траву, превратят ее в грязное месиво, в деревья вобьют гвозди, а шелудивые собаки наложат кучи на ее папоротники, дети замусорят ее акведук бутылками и стаканчиками от попкорна. Но что же миссис Нолан со своим Ноевым ковчегом, со всеми его студентами? Что с ними? Дома таких миссис Нолан должны исчезнуть, это одна из аксиом факультета градостроительства. Энн придумает домики с учреждениями, одноэтажные жилые строения: кусты, вьющиеся растения и свежий слой краски сотворят чудо. Но было в этом какое-то лукавство. Энн видела: ее зеленый участок обнесен проволочной оградой. Внутри – деревья, цветы, трава, снаружи – грязный снег, бесконечный дождь, ворчание машин и подмерзшая грязь, тоскливый задний двор миссис Нолан. Вот что значит исключительный – это значит, что некоторые люди исключаются. За забором, под дождем стояли ее родители, смотрели и тихо гордились, как их дочь, их единственный успех, прогуливается под вечным солнцем.

Прекрати, сказала она себе. Они хотят, чтобы я этим занималась. Энн сняла бигуди и расчесала волосы. Она знала, что через три часа на голове все будет как прежде.

На следующий день Энн изложила Джецке свою новую теоретическую проблему. Джецке тоже училась на факультете градостроительства. Она была из Голландии: она помнила, как бегала по разрушенным улицам, выклянчивая мелочь сначала у немецких солдат, позднее – у американских. Американцы были добрые и всегда давали ей шоколадку, а то и две.

– Вот так учишься о себе заботиться, – говорила Джецке. – Тогда это было просто, но в детстве все просто. Мы были все такие, все нищие. – Энн уважала мнение Джецке, ведь у нее было тяжелое детство (вырасти в доме по соседству с бензоколонкой – ничто по сравнению с нацистами). И Джецке хотя бы слышала, что существует такая страна – Канада. В Голландии похоронено много канадских солдат. Энн хоть смутно чему-то принадлежала, ей это было важно. У нее не имелось национального костюма, но, по крайней мере, были эти мертвые герои, она с ними связана, пусть и слабо.

– Вот, допустим, мы строим… – сказала она Джецке. Они шли вдвоем под ее зонтиком в библиотеку. – Ну, какую-то часть можно перестроить, но что делать с оставшейся частью?

– Города? – спросила Джецке.

– Нет, – ответила Энн, поколебавшись. – Наверное, мира.

Джецке засмеялась. У Джецке была типичная, как считала Энн, голландская улыбка – ровные белые зубы, и большой кусок жвачки во рту.

– Я и не знала, что ты социалистка, – сказала Джецке. У нее были крепки румяные щеки, как на рекламе сыра.

– Я не социалистка, – сказала Энн. – Но мне кажется, что нам нужно мыслить глобально.

Джецке снова рассмеялась:

– А ты знаешь, что в некоторых странах требуется официальное разрешение, чтобы переехать из одного города в другой?

Энн это совсем не понравилось.

– Таким образом контролируется поток населения, – сказала Джецке. – Без этого никакого тебе градостроительства.

– Я в ужасе, – сказала Энн.

– Еще бы, – довольно язвительно сказала Джецке. – Вы не испытали это на своей шкуре. Вы тут все слабаки, вам всё вынь да положь. Ты думаешь, что есть свобода выбора. Но к этому придет весь мир. Вот увидишь. – Потом Джецке начала подтрунивать над клеенчатой косынкой Энн. Джецке никогда не носила головных уборов.

Энн спроектировала торговый комплекс, со стеклянной крышей, с кадками растений, а акведук выкинула. И получила отлично.

В конце марта Энн, Джецке и другие студенты побывали на лекции Бакминстера Фуллера. После этого все отправились в паб на площади и выпили по паре кружек пива. Энн ушла вместе с Джецке около одиннадцати: они прошлись пару кварталов, а потом Джецке cвернула на свою улицу, к старому красивому дому с цветными стеклами на окнах. Энн пошла дальше, стараясь держаться освещенных мест. Она устало шагала, держа под мышкой сумку, в руке наготове сложенный зонтик. В кои-то веки нет дождя.

Уже дома на лестнице она почувствовала какую-то перемену. Наверху, точно. Просто чудеса какие-то: из комнаты соседа раздавалась странная музыка: тонко выводила мелодию флейта поверх барабанов, и еще топот, и голоса. Похоже, сосед позвал гостей. Молодец, подумала Энн. Хоть на что-то способен. Целый час Энн читала у себя в комнате.

Но шумели все сильнее. В ванной кого-то стошнило. Как бы чего не случилось. Энн убедилась, что ее дверь заперта; вытащила из буфета у плиты бутылку хереса, налила. Потом выключила свет и села, прислонившись спиной к двери: она сидела так, попивая херес, в тусклом синем свете вывески похоронного бюро. Бесполезно ложиться спать: даже беруши не помогут.

Музыка и топот становились громче. Затем снизу задолбили в потолок, а потом крик, резонирующий через воздуховод в комнате Энн: «Я сейчас вызову полицию, вы слышите? Я вызываю полицию! Пускай они уходят вон – и вы убирайтесь!» Музыку выключили, щелкнул замок, грохот на лестнице. Потом еще шаги – Энн не могла разобрать, то ли вверх, то ли вниз, – а потом снова крик. Хлопнула входная дверь, и кто-то кричал уже на улице. Энн разделась, не включая света, натянула ночнушку и прокралась в ванную. Там было полно блевотины.

На этот раз миссис Нолан не утерпела: подстерегла Энн утром, когда та выходила из комнаты. Миссис Нолан держала в руке банку «Драно». Под глазами у хозяйки были темные круги, и от этого она почему-то стала выглядеть моложе. Да она, должно быть, немногим старше меня, подумала Энн. До сих пор она считала, что миссис Нолан – женщина средних лет.

– Полагаю, вы видели этот бардак в ванной, – прошептала миссис Нолан.

– Да.

– Я думаю, вы слышали, что творилось вчера вечером. – Пауза.

– А что случилось? – спросила Энн. Ей действительно было интересно.

– Он привел каких-то баядер! Три баядеры, еще двое мужчин – и все в одной комнатенке! Я думала, потолок нам на головы обвалится!

– Я слышала, будто они танцуют, – сказала Энн.

– Танцуют! Да они скакали, как будто прыгали с кровати на пол. Штукатурка сыпалась. Фред на работе, его и сейчас нет. Я за детей испугалась. У них такие татуировки – я же не знаю, что у них на уме, – прошипела она, словно ее детям, младшенькому Джимми и сопливому Донни, грозит ритуальное убийство, словно их принесут в жертву непонятному божеству.

– А дальше что было? – спросила Энн.

– Я вызвала полицию. Ну, эти танцовщицы, как услышали, что я вызываю полицию, сразу умотали, точно вам говорю. Надели пальто и бегом по лестнице. Таким-то проблемы с полицией не нужны. А мужчины – они, похоже, вообще не знают, что такое полиция.

Миссис Нолан снова замолчала, а Энн спросила:

– Ну, и приехала?

– Кто?

– Полиция.

– Ну, знаете, у нас полиция всегда долго едет, если только поблизости не окажется. Я-то в курсе, я уже сколько раз полицию вызывала. Потому что кто их знает. Я, как услышала, что они спускаются по лестнице, схватила метлу и выгнала их. И потом еще за ними по улице бежала.

Энн понимала: миссис Нолан считает, будто совершила подвиг, а значит, и впрямь его совершила. Она всерьез думала, что этот сосед и его друзья – опасные люди, угроза детям. Гналась за ними одна и орала на них, хоть и боялась. Но этот человек – он всего лишь позвал гостей.

– О господи, – тихо сказала Энн.

– И это еще не все, – сказала миссис Нолан. – Я зашла к нему с утра в комнату, вещи его собрать и выставить у двери, чтоб он их забрал, чтобы глаза мои его не видели. У меня не такие крепкие нервы, я всю ночь не спала, даже когда они ушли. Я скажу, чтобы Фред прекратил шоферить по ночам, я больше не могу. И знаете что? У этого вашего соседа вообще нет вещей. Ни единой. Только старый пустой чемодан.

– А как же национальный костюм?

– Так он в нем был, – сказала миссис Нолан. – Так и выбежал на улицу, прямо сумасшедший какой-то. И знаете, что еще я там нашла? В углу – груда пустых бутылок. Из-под спиртного. Он, верно, пил как лошадь, и так месяцами, даже бутылки не выбрасывал. А в другом углу – горка жженых спичек. Он же дом мог спалить, если он их так на пол и бросал. Но самое ужасное – я же вам говорила, что он все время пылесос у меня просил?

– Да, – сказала Энн.

– Так вот, он вообще мусор не выбрасывал. Он его складывал в углу. Наверное, вытряхивал мешок из пылесоса – там же все и бросал. Я не понимаю. – Теперь миссис Нолан скорее была озадачена.

– Да, – согласилась Энн, – странно.

– Странно? – проговорила миссис Нолан. – Еще бы не странно. И все равно он платил за комнату, исправно платил. Ни разу ни на один день не задерживал. И зачем было складывать мусор в угол, если можно класть в мешок, как все? Он ведь знал. Я ему отчетливо сказала, когда он вселялся, по каким дням приезжает мусоровоз.

Энн сказала, что опаздывает. На выходе она повязала клеенчатую косынку, заправила под нее волосы. Сегодня просто моросило, можно обойтись без зонта. Энн быстро зашагала по тротуару, а рядом по дороге в два ряда неслись машины.

Куда делся, размышляла Энн, этот человек, гонимый по улице миссис Нолан – миссис Нолан в изношенных шлепанцах и цветастом халате, миссис Нолан, которая кричала на него и размахивала метлой. Хозяйка для него была таким же устрашающим зрелищем и таким же необъяснимым. Зачем понадобилось этой чокнутой толстухе колотить в потолок и бесноваться: человек просто позвал гостей. Сосед и его друзья легко бы с ней справились, но им это и в голову не пришло. Наверное, с перепугу. Какое негласное правило они нарушили? Чего дальше ожидать от этих холодных и безумных людей?

По крайней мере, у него есть друзья. Они его приютят, хотя бы на первое время. Она понимала, что должна бы порадоваться за него. Но она расстроилась, как ребенок расстроилась оттого, что не увидела баядер. Если б она знала, что это они танцуют, она бы даже рискнула и отперла дверь. Энн понимала, что то были не настоящие баядеры – скорее всего, какие-нибудь проститутки со Сколлей-сквер. Миссис Нолан просто так назвала их баядерами, она думала, это что-то арабское, ведь жилец из арабской страны. Энн так и не узнала из какой. И все-таки она жалела, что их не увидела. Все это позабавит Джецке, особенно как Энн сидела на полу под дверью, попивая в темноте херес. Ну почему она не набралась смелости и не заглянула в ту комнату?

Энн задумалась о своих зеленых лужайках – она часто мечтала о них по дороге в университет. Идеальный кусок зеленого будущего. Она заранее знала, что этот проект отвергнут, он никогда не будет осуществлен, потому что она опоздала. Вот доучится, вернется на родину, станет проектировать не лишенные вкуса жилые кварталы вперемешку с торговыми комплексами, множество подземных универмагов и пассажей, чтобы люди могли укрыться от снега. Но она позволит себе в последний раз помечтать.

Забор исчез, и зеленые просторы тянулись бесконечно – леса, поля и журчащая вода, куда ни кинь взор. Вдалеке, под арками акведука, пасутся животные – олени или еще кто. (Нужно почитать про животных.) Меж деревьев, взявшись за руки, прогуливаются счастливые люди – и не только парами, а по трое, или вчетвером, или впятером. Среди них и ее сосед в национальном костюме, и математики снизу – тоже в национальных костюмах. Возле речки человек играет на флейте, а вокруг него, в длинных цветастых халатах, на ногах лиловые шлепанцы, розовощекие, с развевающимися золотистыми волосами, с улыбками, как на рекламе сыра, тихо танцуют баядеры.