Книга: Мамин дневник и другие признаки жизни
Назад: ГЛАВА X
Дальше: Римские этюды (Записки паломника. Октябрь 2002 г.)
* * *
В эти дни проходит первенство мира по хоккею, и с десяти часов каждый вечер у меня за спиной ор, свист, гул — неистовствует стихия, гудит раковина стадиона. «Харламов посылает шайбу в сетку ворот!!!» — «Урра!!! — врывается ко мне в комнату Соболев, — гол!!! ... твою мать!!! Мы забили!!!»
Забивать они будут часов до двух ночи, и я, плохо выспавшись, утром силой приковываю себя к письменному столу. Вдруг под окном яркое пятно — жёлтое и голубое. Эрика...
Вчера вечером я, не скрою, очень вольно думал о ней. Желал её приезда, долго не решался звонить и всё же сдался, позвонил — не оказалось дома. Хорошо, что не представился, и сегодня утром корил себя и стыдил, готовый к ратным подвигам за столом, а не на другом месте.
И вот она под окном.
Я был слегка взволнован, но больше удивлён таким телепатическим эффектом. Она привезла мне книгу «Переписку Блока и Белого». И книга хороша, и она, светловолосая, тоже. Но... В дом я её не пригласил, погуляли по берегу, и в два часа проводил её на станцию...
Восторженный и просветлённый,
В жизнь, как в любовницу влюблённый,
Поблизости светил ночных,
Не целовал я рук ничьих.
Ничьих не обнимал коленей.
Но всё тесней, проникновенней
Связь с нею находил во всём.
Над нею, спящей, вознесён.
Во всём, от мокрого бурьяна
До вздоха ночью за стеной.
Во всем, хотя она порой
Казнила, как под солью рана.
Прошу тебя, глушить не смей
Влюблённой детскости моей
Хаосом, может быть, грядущим
И каждый день куском насущным.
* * *
Столовая. Воскресенье. Здесь сегодня оживлённее, чем в будни. Звучит музыка. Особенное, если не сказать изысканное, меню. У нас харчевни по воскресеньям закрыты. Хозяйки свободное время гробят на кухне. А здесь в воскресенье люди отдыхают, и от кухни тоже. Ходят в кино, ездят в Ригу в театр.
Пришёл домой. Шабаш. Визг, пьяная матерщина. Раскрыл Библию, но читать не могу. Уши, зажатые пальцами, болят.
Пасмурно. Холодно. Печь не топлена. Пальцы мои побелели, тру их об свитер, как морковь об тёрку. Слышно, как Соболев мочится в ведро. Потом ушёл куда-то. Вернулся с сумкой пива. Подмигнул мне тайно. Тоня заметила его шельмовскую гримасу. «Не одну палку об тебя, идола, обломала, вон и щётка стоит. И куда в тебя льётся? Чтоб мне подарок купил на 8 марта, а то из дома выкину!»
7 марта.
«Я тебя спрашиваю, что ты мне купил? Что ты мне купил, я тебя спрашиваю. Сука! Завтра обед не сварю, будешь голодный в праздник.
* * *
Тоня, хмурая, собирается утром на работу. «Как самочувствие?» — спрашиваю её. «Плохо, — отвечает. — Яичники болят. Весь мочевой пузырь ломит».
Днём приходила к ней подружка, которую я не решился впустить в дом подождать Тоню, ушедшую в магазин. Еле на ногах держалась подружка. Странно, что Тоня, окружённая повальной пьянью, сама, кажется, в рот не берёт. Пьяной я её ни разу не видел. На «зашитую» алкоголичку она не похожа.
Подружку эту она оставила на ночь. Я зашёл к ним в комнату за чайником. На раскладушке, отбросив одеяло, лежало нагое женское тело, в темноте смутное и призывное. Но вдруг я понял, кто это. И в ужасе отвернулся.
Сегодня воскресенье. На море празднично и многолюдно. Толпы рижан, как колонны демонстрантов, движутся по берегу в сторону Тукумса и обратно. В этой человеческой гуще латышского языка не слышно.
Неутолимая отрада — море. Чайки аккуратно, без брызг, плюхаются в спокойную воду. Сейчас у них время любви. Самцы заносчивы, воинственны, великолепны.
1974 г.
P.S . 1982 г. 10 апреля. Дубулты.
Шесть тридцать утра. У магазина — очередь. Спрашиваю: у кого можно записаться на полкило масла и полкило колбасы? Как в войну, пишут номер на ладони чернильным карандашом, а в тетради — продукт, который хочешь купить. Откроют магазин в восемь утра, а продавать начнут в три. «А вы когда встали?» — спрашиваю женщину. «Я в шесть пришла, но уже народу было много».
Это латыши-то без масла и колбасы... Им уши протрубили, что поставки молока и мяса выполняются стопроцентно. Куда же они проваливаются? В хавальник России... Но негодование их почти незаметно в общем русскоязычном гвалте и хохоте, и мате.
Дубулты. 1977 г.
После Обедни мы пошли попить чайку к Наталье Ильиничне, моей старой знакомой. «Скажите мне, только честно, вы как поститесь, строго? Что едите?» – спросила она. Я — честно: «Молочное ем». И с чистой совестью зашёл в молочный магазин, купил сырников к чаю.
Живёт она в маленькой, с напёрсток, квартирке на последнем этаже четырёхэтажного дома. Телефон, горячая вода, из окон видно море. Шкафы, антресоли забиты пакетами с травой, кореньями, сушёными ягодами. Травы знает с детства, а эти насобирала за год в недалёких окрестностях. Неторопливая, энергичная, хотя ходит с трудом — полиартрит. На четвёртый этаж поднимались минут тридцать. «Если бы не травы, — говорит она, — я бы на свой этаж не доползла бы».
Целительные её способности обнаружились лет пятнадцать тому назад, когда бросилась помогать лежащей на полу женщине, уборщице в бане. Та лежала ничком, поверженная приступом радикулита, не в силах подняться с недомытого пола. Наталья сграбастала её в охапку, положила на скамью и намяла ей поясницу своими короткими железными пальцами. Читая при этом «Отчую», молитву, точнее осколок молитвы, запомнившийся с детства, когда знахарка заговаривала её от сглаза. Потом забралась к латышке на спину, потоптала хорошенько, слезла и говорит: «Вставай!» Женщина встала и пошла домывать пол.
Скоро в Дубултах узнали о новоявленной целительнице и потянулись к ней за помощью. «Я денег не беру, да и редко теперь пользую, — сил у меня не много, к тому же всякое стали болтать. Так что, если уж самому близкому, или который совсем плох. Но у меня условие. Я спрашиваю: веришь в то, что я вылечу или нет? Веришь или полуверишь? Если полуверишь — уходи. Бывает, что с первого раза не вылечивала полностью. Но после трех ни один больным не оставался. Мне сила лечить людей дана Богом. Кто бы мне молитвы лечебные достал, я бы хоть сто, хоть двести рублей заплатила!»
Отработала она на государство сорок девять лет. И государство отсчитало ей пенсию сорок девять рублей. Без слёз не может говорить об этом. «Я бы Брежневу в рожу плюнула, изоврались вдрызг!» Приходится работать нянечкой в детском саду.
Продала телевизор. «В нём один сатана!» Купила транзистор «VEF». Теперь слушает Ватикан, Би-би-си, Албанию. Уверена, что если бы не другие страны, не другие Церкви, нашу, православную, давно бы закрыли. «У католиков Церковь крепче, дружней. Вон сколько молодёжи! И как верно рассуждают!»
Грамоту освоила самостоятельно. Школы в деревне не было, а в Пскове нанялась в няньки — не до учёбы. Во время войны «поняла Бога», хотя, как все, крещена в детстве. А когда поняла, купила Евангелие и стала по нему учиться читать. Однажды в мусорнике нашла молитвенник — полуистлевшую, без обложки книжицу. «Иду по улице, гляжу: в урне книжка, с цветочками по краям. Я заинтересовалась, а это — вон что!» Но Библию купив (пятьдесят рублей), продала. «Там одна война. А я сама войной сыта по горло. К тому же буквы, как маковые зёрнышки. Не прочтёшь. Но главное — война. И всё про евреев. Их Бог, и только! Евреям земля, евреям города, самый бедный из них имел 2 970 овец. У нас при царе помещик столько не имел. И опять всё про евреев. А где ж про русских!? Где же мы-то были?» — «А нас тогда не было совсем», — пробую объяснить. «А Христу сколько б сейчас было лет?»
Историческое представление в её уме совершенно отсутствует. То, что лежит за пределами её памяти, в области гуманитарной культуры, то не существует. То не входит в опыт её жизни. Антонина, её подружка, с которой они стоят возле клироса и вместе возвращаются домой, рассуждает. Видно, что политически подкованная верующая: «Последние времена подошли. Конец света. Господь при дверях. Осталось только небесам разверзнуться. А они разверзнутся, когда Израиль ракету пустит. Если мы только его Лазарем не возьмём. Не пошлём вперёд ракету с Лазарем, не перехватим. А Израиль ближе всех к Советскому Союзу».
«Я умею предвидеть многое, — говорит Наталья Ильинична. — Иной грамотен, а дальше носа своего не видит». К Богу её пробудили сны. Среди которых были и вещие. Муж, пропавший без вести, явился к ней во сне на пятом году после гибели. И назвал место, где похоронен. Под Калугой. Поехала и нашла братскую могилу. И на табличке вместе с другими — его фамилия.
Из псковской области она перебралась в Латвию, зная, что здесь ей будет и спокойнее, и здоровее. Но сны всё настойчивее предупреждают, что жить осталось мало, два года: или ей, или всему свету. «Ты, Саш, знаешь про конец света? Он вот-вот, близко!» И правда, через два года она умерла. «Я самая грешная, потому сатана с меня не слезает, по пятам ходит. За Евангелие сажусь, грех сказать, но тебе, как на исповеди, ты мне Богом послан, — за Евангелие сажусь и засыпаю. Вот сажусь и говорю: уйди, сволочь, дай мне Божие слово почитать! А он меня на второй странице носом в подушку». Выяснили. Оказалось, что Наталья Ильинична обедает в девять часов вечера. Поздно завтракает и поздно обедает. «С работы по магазинам, дома обед сварить, пол подмести, туда-сюда проколготишься — уже девять часов. Ну, думаю, сейчас всё переделаю и сяду за Евангелие. Вот и сажусь: носом в подушку». А надо бы, и с этим она согласна, чтение Евангелия поставить во главу дня. И колготня устроится тогда сама собой, и далеко не худшим образом. «Вас на Евангелие не хватает,— успокаиваю её. — Вы устаёте к концу дня. К тому же еда усыпляет человека. Потому и к Обедне ходят натощак. Чтобы не спать в храме». — «Правильно ты говоришь. А всё равно не получается раньше...»
Хотел у неё взять лампадного масла, то бишь вазелинового. Лампадного давно не продают. Да забыли мы оба, в спешке собираясь ко Всенощной. Пришлось просить у настоятеля.
Отец Иоанн к ней частенько заглядывает. Она потчует его обедами. «Я сама умею коньяк готовить. Он один пол-литру выпивает. Всегда говорит — ни у кого так вкусно не ел!»
Она одинока. Муж был красавец, изменял ей направо и налево. Дочь носила в утробе, а сама в слезах каждый день. Что сказалось на здоровье дочери. Росла сумасшедшей. Померла в больнице. Родила ещё двоих, тоже умерли. Остался один — алкоголик. Как будто его и нет...
Кто кого боится...
Начало девяностых. Польша в марафоне реформ опережает Россию. Это закономерно: на пути к Европе, к доступным благам цивилизации, Польша даже территориально ближе. Нынешние польские коммунисты наших цивилизованнее — видно невооружённым глазом. Российская разруха ни с чьей не сравнима. Это я понял, когда гостил у пана Адама, в тишайшем местечке в двадцати километрах от Варшавы.
Как-то я хотел помочь ему в хозяйственных хлопотах. Нарезал берёзовых веток, чтобы из охвостьев смастерить метлу. Связал их, воткнул в палку — метла готова. Но Адам забраковал моё изделие. «Это у вас так делают, у нас по-другому». Он показал, как надо затесать прутья, чтобы они сходились в пачку. Тогда их не скоро растеребишь. Такая метла чище метёт и дольше держится.
Пан Адам — предприниматель. Начинал он с производства детских заводных машинок, но вскоре свернул налаженную линию и открыл магазин — с запчастями для машин настоящих. На своём «Опеле» за день он бывает в Варшаве раза три-четыре. Быстр, сметлив. Летает, как пчёлка. А почему бы не летать, когда свой бизнес, свой улей?
Случаются, конечно, помехи. Например, жулики дважды срезали телефонный провод. Им нужна медная оплётка, в которую упакован провод. За неё «дают ба-альшие дольлЯры». А пану Адаму без телефона — прямой убыток: магазин связан с европейскими поставщиками.
Ранним утром гонит он по шоссе мимо лесочка, видит, кто-то копается в земле; тормознул, пригляделся, точно: выкапывают кабель. Он снял трубку (телефон возле руля) через минуту полицейская машина была рядом. Она шла по другому вызову в том же направлении. Вдвоём они быстро обработали мазурика. Да тот и не сопротивлялся. Полицейский не мог сразу его забросить в участок. Пришлось надеть наручники и оставить в лесу. Но в надёжной компании: в наручниках, обнимающего берёзу. Так, в объятьях с деревом, бедняга простоял до вечера. Ребятишки из соседней школы на переменках бегали на него поглазеть. «Не боишься, что будут мстить?» — спросил я Адама. Он пожал плечами: «Жулики должны бояться меня, а не я их».
Польский дневник
Осенью минувшего года исполнилось тридцать лет со дня гибели польского католического священника Ежи Попелушко. К храму святого Станислава Костки, у стен которого похоронен священник (ныне причисленный к лику блаженных), стекается народ от метро, от автобусных остановок, из прилегающих улиц. Стекается, как ручьи с горного склона в лежащее у подножья озеро. Площадь возле храма не вмещает всего потока, и люди останавливаются за её пределами. Тишину разрезают удары колокола, у которого есть имя — «Ксендз Ежи».
Ксендз Ежи в своих проповедях говорил: «В значительной мере мы сами виновны в нашем порабощении, когда из страха или же ради удобства принимаем зло... Идея, которая нуждается в оружии, чтобы существовать, сама отмирает. Идея, которая держится насилием, обречена... Хранить достоинство, это быть собой в каждой жизненной ситуации. Это говорить правду, даже если она будет тебе дорого стоить». А вот слова его последней проповеди, во время его последней мессы: «Будем молиться, чтобы нам быть свободными от испуга, страха, но, прежде всего — от стремления к возмездию».
Голос колокола — голос мученика. В воздвигнутый крест у его изголовья вмурованы камни, которые палачи привязали к ногам жертвы, чтобы она, брошенная в Вислу, никогда не всплыла. Наивные труженики! Разве можно потопить правду?
Хлёстко полощутся на ветру два полотнища польских флагов, протянутых от земли к высотам собора. Символическое соединение — веры и почвы. Два полотнища, два протяжённых паруса, наполненные ветром свободы. Задолго до мессы начинается возложение венков на могилу, о чём оповещает ровный голос «Солидарности». Венки из Гданьска, Люблина, Ченстоховы, Кракова, Щебодина, Калушино — из больших и малых городов, из дальних посёлков.
Дети на плечах у родителей, пожилые дамы со складными стульчиками, монахини в белых хабитах. И на всю эту необозримую даль и плотность человеческой массы — всего лишь два полицейских.
Слева от храма — огромный экран, чтобы те, кто не поместился в храме, участвовали в службе. И участвуют — и вся площадь, и молящиеся на подступах к ней.
Я подумал: такого количества верующих не соберёт день памяти отца Александра Меня в Новой Деревне под Москвой, где он служил. Не потому, что его почитает меньшее число людей... А потому, что нет духовной сплочённости между ними, которая возможна только под покровом Церкви...
Оба они, и Попелушко, и Мень, были костью в горле правящего режима. И убрали их как-то похоже, одна разработанная схема. Вслед за ними убили ещё нескольких священников, тем самым якобы очищая ряды безупречного священства. Позаботилась светская власть о «чистоте веры» – католической и православной.
Сейчас в Польше мало кто сомневается, что это была московская наводка. Отдел министерства безопасности, контролирующий Церковь, был напрямую связан с КГБ. И если убийц Меня не нашли, то убийцы Попелушко были опознаны и арестованы. Но сроки получили мизерные и давно вышли на свободу.
Когда в России началась «перестройка», Александра Меня впервые выпустили за границу, и он побывал в Варшаве. И, конечно же, захотел помолиться на могиле Попелушко. В то время могилу охранял отряд «Солидарности». Он со своей знакомой полькой подъехал к храму святого Станислава Костки вечером, когда ворота на территорию храма уже были закрыты. Майя, его спутница, объяснила охране, кто этот человек. Их впустили. Смертная тень уже витала над головой отца Александра, когда он преклонил колени у могилы казнённого собрата.
Проповеди Попелушко были особенно востребованы, когда в стране ввели военное положение. Начались аресты деятелей «Солидарности», объявленной вне закона. И вскоре радио и телевидение, и большинство газет заговорили на языке угроз и официозного вранья. В вечерние часы, в часы «последних известий», поляки демонстративно выходили на улицу, чтобы не слышать ложь, хлещущую из телеящиков. Артисты, писатели объявили бойкот продажным СМИ. Военное положение якобы предупредило ввод советских войск в Польшу. Якобы, Ярузельский перехитрил Брежнева, который был готов к прямой оккупации. В то же время Брежневу звонил Никсон, тогдашний президент Америки, и прямо сказал, что вторжение положит начало мировой войне. Эти два фактора спасли Польшу от венгерского сценария 1956 года.
Не молчала и католическая Церковь в лице Попелушко и многих священников, которые тайно на исповедях и в личных беседах поддерживали верующих. Папа Иоанн Павел II открыто говорил Ярузельскому, что нельзя выступать против своего народа. И вроде бы Ярузельский прислушивался к словам своего соотечественника, намекал на хитрый манёвр, упредивший советское вторжение. «История это оценит», — загадочно отвечал он.
Нынешняя свободная Польша многое оценила и переоценила. На ТВ идёт воскресная религиозная передача «Между небом и землёй». Дискуссия, в которой участвуют священник, артист театра, школьный учитель. «Да, Польша сегодня свободна. Но как мы пользуемся свободой? Понимаем ли мы друг друга, когда в чём-то не согласны? Либеральные медиа атакуют религиозные ценности, а защитники последних отвечают им так же непримиримо и агрессивно...». Круг обсуждаемых вопросов о свободе восходит к мысли русского философа Николая Бердяева о свободе не от чего, а для чего.
Если общество открыто обсуждает недуги, которыми заражено, если не прячет их от «посторонних» глаз, значит есть потребность в выздоровлении. Живой организм чувствителен к боли, и не только своей. Епископ Бронислав Дембовский остроумно заметил: «Видеть зло мира и быть неверующим — это нормально. А быть верующим, видя зло мира, — вот где начинаются проблемы»
* * *
1 ноября — День поминовения усопших. На кладбищах празднично, многолюдно. Пышные шапки белых и жёлтых гортензий — почти на каждой могиле. Зажжённые свечи в разноцветных футлярах, которые защищают от дождя. Но есть и не защищённые — толстые, рассчитанные на долгое горение. Тереза Цвалина написала книгу о кладбище в Лясках, о старых и новых захоронениях. О тех, чьи останки покоятся в этом благословенном месте.
Мы остановились возле небольшого холмика с крестом. Ксендз Хлебович, — говорит Тереза. Это — символическая могила, кенотаф. Его праха здесь нет. Он служил в Белоруссии. Нацисты убили его в 1941 году, и где покоятся останки, неизвестно. Но те, кто почитает имя священника, приходят сюда...
Благородная чистота и торжественность. Господи, как тут не вспомнить наши обзаборенные могилы... Краеведы считают, что их стали ограждать в основном после революции, когда на кладбищах водворился ужасающий беспорядок. Перестали убирать мусор, хоронили, где попало, на проходных дорожках, и часто к новым могилам можно было подойти, только наступая на старые. И люди стали их огораживать, хоть как-то уберечь... А со временем это перешло в традицию: оградить, может быть, самое дорогое, что у них ещё не отобрала новая власть. Оградительная функция, защита от произвола и бытовой скученности... Ни в прибалтийских, ни в европейских странах могилы не огораживаются. Включая и русские кладбища в Париже, в Сан-Франциско. Только в нашей, меченой коммунальным синдромом.
Кажется, я отвлёкся... Но, бывая за границей, в мыслях о России отвлекаешься на каждом шагу. Мы подошли к могиле Янины Боджинской. Двадцать семь лет она провела в советских лагерях и ссылках. Писала стихи, одно из которых — признание в любви к городам и весям, что невольно оказались её каторгой. Она благодарила Бога за то, что узнала о людях столько... И поняла, в каком катастрофическом положении они находятся.
* * *
Я могу сравнить Польшу конца восьмидесятых с нынешней. Изменилось многое. На русском никто не говорит. Раньше русский язык обязывали учить в школе с начальных классов. Теперь на выбор: немецкий, английский, русский. Я как-то спросил молодого человека: «Do you speak russian»? (Вы говорите по-русски?) «What for?» (А зачем?) — ответил он. Правда, отделение русистов в Варшавском университете не упразднено и набирает достаточное количество студентов.
Дорота Гибултович, окончившая филфак, редактор популярного журнала, задала мне трудный вопрос, который и меня давно занимает: «Почему Пушкин оправдывал кровавое подавление Польского восстания в 1831 году?» Мы ехали в её машине на родину Шопена, в Желязову Волю. Путь не близкий, было время поразмышлять.
Этого не могли понять и некоторые его современники. Вяземский пенял ему: «Пусть Польша выбирает себе свой образ жизни». Но Пушкин Польше в этом отказывал, считая, что она — неотъемлемая часть России. И ссора между ними есть не что иное, как спор между братьями. И не допускал, чтобы в этот спор вмешивались европейские политики. Старший брат младшего наказал. Трудно понять, в чём правота старшего брата? В том, что у него «особое предназначение», как писал Пушкин о России Чаадаеву? Что её «необъятные пространства поглотили монгольское нашествие»? Что «татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу?»
— Но татары перешли ваши западные границы, — возразила Дорота, не отрывая взгляда от ровного, как водная гладь, шоссе. — Они вторглись и в Венгрию, и в Польшу, сожгли Люблин, Сандомеж, Краков и, кажется, побывали в Силезии... И только оттуда повернули обратно на Русь... Видно, Польша им пришлась не по зубам.
— И тем не менее, они не захотели оставить русских у себя за спиной...
Было бы очень кстати иметь сейчас под рукой статью Георгия Федотова о Пушкине «Певец империи и свободы», в которой он объясняет имперский патриотизм поэта. Но, разумеется, я её с собой не ношу... Мы уже подъезжали к музею Шопена и разговор наш о Пушкине прервался.
В Варшаве я нашёл эту статью и принёс в редакцию, которая помещается в жилой квартире главного редактора. В тот вечер во всём доме почему-то вырубилось электричество, зажгли свечи; колеблющийся свет, казалось, как-то соотносился с историческим предметом, который нас интересовал. Федотов пишет: «Имперский патриотизм был не менее сильной страстью революционеров 20-х годов, чем самое чувство свободы. Великодушное отношение к Польше императора Александра глубоко их возмущало. В этом нечувствии к Польше, к её национальной ране, Пушкин, как и декабристы, принадлежал всецело XVIII веку».
— Выходит, Пушкин полагал, что во власти самодержца есть силы, способные изменить жизнь народа путём просвещения и культуры. Пётр I «нравы укротил наукой» и «смело сеял просвещенье», Александр «взял Париж и основал Лицей». «И (положа руку на сердце), — пишет Пушкин Чаадаеву в 1836 году, — разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России?..»
Государство для декабристов было родным Отечеством, они готовы были с ним сотрудничать — на условиях конституционной монархии. А польский мятеж — предательство, которым могут воспользоваться европейские державы в своих целях и оттеснить российские границы.
Уже следующее поколение после Пушкина относилось к Государству по-другому. Оно стало для них жандармом Европы, а Николай — вешателем. Трудно нам понять пушкинский патриотизм с двухсотлетнего расстояния, после бесчисленных ссылок, виселиц, гражданских войн, после Гулага... В девяностые годы минувшего столетия мы тоже горели желанием защищать и восстанавливать наше отечество. Казалось, оно перестало быть чужим, враждебным к своему народу. Но, увы, ненадолго...
Дорота вернула нас снова к Пушкину.
— Дарья Фикельмон, дружившая с поэтом, записала у себя в дневнике пророческие слова.
При тусклом мерцающем свете Дорота листала книгу Анджея Дворского «Пушкин и Польская культура».
— Вот, нашла. 14 сентября 1831 года она пишет: «И какая же польская душа в нынешнем поколении и в том, какое наступит после него, может желать себе примирения с Россией?» Но в ХХ веке мы оказались друзьями по несчастью. Обе страны были втянуты в одну петлю. И сейчас, высвободившись из петли, Польша ни с кем бы не хотела враждовать, и с Россией тоже.
— Долли Фикельмон, внучка Кутузова, выразила свою, непатриотическую точку зрения. Но, повторяю, её разделяли не многие.
Очевидно, что польские восстания (1830, 1863 гг.) были явными признаками пошатнувшейся Империи. В 1917 году она должна бы окончательно рухнуть. Но большевики её подхватили и по-своему отреставрировали. И вот, отпустив, наконец, в двадцатом веке Польшу, Восточную Европу, Прибалтику, Россия всё ещё пытается удержать свою призрачную целостность.
Трудно понять пушкинское сближение империи и свободы. Я, например, понять не могу и оправдывать не смею. Пушкин для меня — непостижимая реальность.
* * *
Пляц Гарцирской Почты — площадь, названная в память Полевой почты, которая действовала в дни Варшавского восстания 1944 года. Почтовую связь в городе осуществляли молодые люди, из рук в руки передававшие письма. То же самое было и в дни запрета «Солидарности». То же самое было и в ХIХ веке, когда подпольные «летучие университеты» соединяли растерявшихся от поражения сограждан, обучали их родной литературе, истории, родному языку, который был запрещён законом. Матери учили дома детей религиозной грамоте, молитвам. Для оккупированной Польши (при русских ли, при германцах) это был «подвиг просвещения и культуры», который и приводит в конце концов к политическим преобразованиям.
Однажды в Германии за дружеским столом сосед спросил меня: «И что это у вас, у русских всё наперекосяк, всё никак не устроите по-человечески нормальную жизнь»... Поляк так бы не спросил... Поляки догадываются о причинах российской неустроенности. Об отсутствии первоначальной духовной грамоты в семьях, когда с молоком матери впитываются нравственные ценности. Об этом, наверное, подумала Дорота, когда воскликнула там, в комнате при тусклом свете: «Но как же юноши могут развиваться без Костёла!» То есть вне Церкви.
Правда, в её понимании Церковь не совсем то, что в нашем, расхожем... Например, в Варшаве православный священник отец Генрих Папроцкий делает доклад в Католическом клубе о состоянии Церкви в мире. Он же руководит религиозной секцией на телевидении. Выступает по радио и в телепередачах. Католический Запад не боится прозелитизма. Потому, что здесь развит экуменический дух, миролюбие и сознание единства во Христе. Католики не боятся, что Папроцкий перетянет всех в православие. Пусть перетягивает тех, кто захочет, если на то пошло... Только бы христиане жили в мире друг с другом.
* * *
Цивилизованный мир не хочет войны. Страшится её изуверств и последствий. Когда потянуло смертоносным дымом с восточных границ Украины, поляки насторожились: а не нападёт ли Россия на Польшу, не присвоит ли себе, как бывало?.. Расправится с Украиной, а потом...
Но цивилизованный мир пребывает во всеоружии, когда отличает ложь от истины. Потому и призывал бесстрашный ксендз Попелушко: «Польша, отличай ложь от истины!»
Брейгель и окрестности
Давно мечтал я увидеть «живого» Питера Брейгеля Мужицкого, по мотивам произведений которого когда-то написал книгу стихотворений.... В России хранятся две-три его работы. Две небольших — в Музее изобразительных искусств. Их выставляют на короткое время и снова прячут в запасники. Одна — в Эрмитаже... Под ней всегда стояло его имя. А в прошлом году я вдруг узнал, что это — копия. Сын, Питер Брейгель Младший так искусно копировал живопись отца, что до сих пор вводит в заблуждение специалистов. И ещё одна работа — в Кадриорге, в Таллинне. Впрочем, это уже не Россия и тоже не Питер Брейгель Старший, а художник школы его сына.
И вот, наши дочери делают нам Пасхальный подарок. Дают денег на поездку в Европу. Куда? Ну, конечно, в музеи, где собраны работы этого великого художника.
Великие принадлежат не только своему времени. Они и сегодня среди нас. Мир, нас окружающий, окружает их тоже. Они участвуют в нём – хотя бы своим искусством. Поэтому встречу с «живым» Брейгелем я соединил с людьми и обстоятельствами, которые нам сопутствовали.
Перепись в Вифлееме (1566 г.)
Евангельское событие перенесено в настоящий момент, в современный город середины шестнадцатого столетия. Возможно, это Антверпен, где Брейгель жил долгое время; его окраина, извилистые протоки, как улицы, разделяют дома. Но сейчас — зима, протоки покрыты льдом, наладилось оживлённое сообщение между домами. Люди торопятся по хозяйственным нуждам с поклажами на плечах, волокут на санках тяжёлую бочку, хозяйка возвращается с рынка.
Возможно, на одной из этих проток произошёл однажды знаменательный случай. Сектанта анабаптиста преследовал офицер, страж порядка. Сектантские движения безжалостно подавлялись. Они бежали по льду. Под тяжёлой амуницией стражника лёд треснул, и офицер нырнул под воду. Анабаптист остановился и, как благочестивый самарянин, спас несчастного, вытащил его на лёд. Тот же, отряхнувшись, немедля взял под стражу своего спасителя, и через три дня сектанта казнили.
Дробность композиции не разрушает её цельности. Сколько здесь локальных ситуаций, притягивающих внимание, однако, не уводящих от главного! Главное не сразу и заметно, не бросается в глаза.
Снег не часто выпадает в Нидерландах. У Брейгеля он всегда сияет праздничной чистотой. Безудержно радуются дети. Тут и снежки, и катание на коньках и санках, а то и просто на опрокинутом стуле. Движения, позы психологически безупречны. В каждой — черта характера. Забияка толкается, храбрый сдаёт сдачи, нюня смотрит по сторонам и дрожит от холода. В детях — прообраз пугающей взрослости.
Важны детали, самые, казалось бы, далёкие от главного сюжета. Мальчик надевает коньки. Связывает тесёмки, продевает их в петли. Зачем здесь эта подробность? Ну, ладно, когда Брейгель рисует парусный корабль со всякими там рангоутами и бушпритами — образчик искусства кораблестроения. А здесь, в преддверии Рождества Христова, зачем эти петельки и тесёмки?.. А затем, наверное, что земная жизнь, не замечая чудесных явлений, течёт своим чередом: завязывается в верховьях, в икринках детских взаимоотношений, заполняет заботами застывшие протоки, кучкуется вокруг костров и пивных бочек и, наконец, впадает, толкаясь, в устье метаисторического события.
Но и в устье та же толкучка... Визжит свинья, вытянутая за уши из хлева. Ей уготована участь той, из которой уже выпускают кровь на сковородку. Меняла разменивает деньги. В поисках корма топчутся куры на девственном снегу — потешная метафора человеческой озабоченности и толчеи. А там, где в амбарную книгу вносятся имена прибывших, тугой заворот и бестолочь очереди. Там не лица, а черепа с дырками на месте глаз.
Я, стоя в темноватом зале Брюссельского музея, не сразу и разглядел Иосифа с Марией. Нет, вот они, почти в центре события. Иосиф с плотницким инструментом (это ведь его хлеб!), Мария на осле, укрытая от холода плащом. У неё опущены веки, она вся в себе, в Том, Кто должен скоро родиться. И рядом, из-под её локтя, внимательный взгляд — зрак вола, прозревающий вселенскость происходящего. Вол смотрит сквозь время сюда, на нас — таинственно и спокойно. Ощутимый физически взгляд, на который нельзя не обернуться.
И как далека от них опрятная богатая церковь на горизонте, как далека, хотя по расстоянию поближе, чем халупа отшельника, который замкнулся от мира и сидит в ней, как в уборной.
И никто сегодня не приютит их, не согреет... Разве что убогий хлев и дыхание животных, дыхание вола, того самого, узревшего предвечность происходящего.
* * *
Мотив крестьянской свадьбы был распространён в нидерландской живописи XVI‒XVII веков. Как и евангельские сюжеты. Но были художники, видевшие эти сюжеты глазами Брейгеля, так «заразительно» его искусство. Их можно отнести к его школе. Ханс Вахелен «Крестьянская свадьба». Другой колорит и чуть изменена композиция, но фигуры, позы, дети, облизывающие тарелки, костюмы и пляшущие пары — те же, что у Брейгеля. Или Мартин Кухарт «Падение Икара», или Гиллис Мостаэрт «Несение креста».
* * *
Велосипед – популярное средство передвижения в европейских городах. По левой стороне тротуара велосипедисты пролетают, как большие бесшумные стрекозы. Два метра их законного пространства выложены красным камнем. Велосипедистов предвидели давно, лет тридцать тому назад, когда закладывались новые улицы. Но и на старых потеснили пешеходов, а там, где теснить некуда, сузили проезжую часть.
Ролики и самокаты тоже в ходу. Молодые мчатся стремительно, пожилые — помедленнее... Сельская дорога, асфальт. Человек катит на роликах, отталкиваясь лыжными палками. Всё-таки быстрее, чем пёхом.
Велосипедистов особенно много, как мне показалось, в Амстердаме. Тесноват старинный город... Бесчисленные каналы, по сторонам которых улочки, похожие на тропинки. Тучи горожан на колёсах... Их гораздо больше, чем пешеходов. Женщины всех возрастов и цвета кожи восседают на сёдлах и энергично работают ногами. У некоторых ноги оголяются до предела и между ними видна головка седла.
В Вене можно взять велосипед напрокат и оставить на любой велосипедной стоянке, каких в городе много.
Большие стрекозы... А лучше — летящие ангелы: не рычат, не воняют, никого не давят. Впрочем, не воняют и автомобили. Установленные в них фильтры стерилизуют ядовитые пары.
Не оттого ли в центре Кёльна воздух чист, как в берёзовой роще? Поют скворцы и... летают попугаи. Да, да, зелёные и жёлтоперые. Порхают с крыши на крышу, удерживаются на отвесной стене, целуются у всех на виду. Несколько лет назад из зоопарка улетела небольшая стая. И возвращаться в неволю не захотела. Расплодились и обжили новый квартал возле станции метро.
Во дворе собора святого Герберта, тоже центр города, стоят ульи. Я думал, какие-то ящики или бутафория. Нет, на лоток садятся пчёлы.
Стрекозы, ангелы, попугаи... Это, конечно, идиллия, увиденная со стороны. А почему бы и не подивиться явлениям, России неведомым? Например, разумной экономии, которой особенно отличаются немцы. Свет в подъезде горит ровно столько минут, сколько ты топаешь по лестнице. Выключатели в ванной комнате и в туалете — внутри, ради экономии нескольких секунд. Не вышел и погасил свет, а погасил и вышел. Двери в поезде открываются не все, а только те, рядом с которыми ты нажимаешь кнопку выхода. Эскалатор начинает движение, когда на него встанет пассажир. Водоснабжение, само собой, давно на счётчике. Чистишь зубы под нитяной струйкой и невольно думаешь о московских ниагарах, беспрерывно капающих и текущих сквозь дырявые краны. Всюду в метро и в подземных переходах работает движущаяся лента для чемоданов — чтобы не волочить их по ступенькам.
Тотальная экономия, в конце концов, сберегает человеческие силы. Правда, есть у неё и обратная сторона. Например, подавать гостям спитой чай, заваривать использованные пакетики...
Так поступала хозяйка, знакомая наших знакомых, у которой мы на пару ночей остановились в Брюсселе. И не только она, бывали случаи ещё более неприличной экономии. Мы, увы, не везде имели возможность остановиться в гостинице. «Мы экономны, зато богаты, — думала, наверное, наша рачительная хозяйка. — А вы щедры, ну и живите в своём беспорядке и нищете!»
Экономия – это порядок. Но, как считал Ан-туан де Сент-Экзюпери: «Порядок ради порядка оскопляет человека».
Мои восторги охлаждают друзья-эмигранты, переселившиеся сюда в двухтысячном году. Не всё так радужно и совершенно. Ну, разумеется, цивилизованная страна — не Царство Божие. Они рассказывают, что Европу осаждают мигранты из афро-азиатских стран. И называют их, слегка коверкая религиозную принадлежность, муслимами. Эта проблема чревата не только демографическим сдвигом. Каждый третий рождающийся младенец в Бельгии — мусульманин. Самое распространённое имя сегодня — Мухаммед. Отцы Мухаммедов не хотят, чтобы их жён обследовали гинекологи мужчины. Доходит до угроз и диких столкновений. В опасность попадают матери и дети. Необходим правительственный закон, охраняющий врачей мужского пола.
В мусульманских семьях по традиции менее трёх детей быть не должно. Тогда как в христианских рождаемость катастрофически падает. Закрываются храмы. Одного священника вполне хватает на семь приходов. Немцы-католики содержат Церковь на свои средства, платят налог, обязательную «десятину»: восемь-девять процентов от своих доходов. Это — древняя традиция, идущая из дохристианских времён. По опросам газеты «Цайт» (Время) каждый третий немец зарегистрирован как католик и лишь каждый десятый посещает церковь. Но, если человек не чувствует поддержку в Церкви, он уходит из неё. С 1992 по 2001 год из Церкви вышло полтора миллиона человек. В 2002-м из Кёльнской общины вышло более ста двадцати тысяч человек. Степень доверия к Церкви занимает место между АДАС (Автомобильный клуб всей Германии), Гринписом и Бундесвером.
Приезжих южан становится всё больше и больше. Особенно они заметны в общественном транспорте. В Берлине сегодня проживает более миллиона турок. В Бельгии — триста тысяч, половина из них — в Брюсселе. А всего населения в Бельгии десять миллионов. Возникают конфликты на почве мелких краж и других преступлений. Немцы уже не оставляют на улице велосипеды без замочного крепления. «Муслимы» грабят легковые машины, разбивая стёкла и опустошая кабину. В этом им помогают чернокожие подростки, которых, как несовершеннолетних, не судят. Участились афёры. Один бельгиец (арабского происхождения) получал пособия по безработице по разным документам и вместо одного, полагающегося по закону, загребал... сорок.
Эти сведения из газет и рассказов наших друзей.
Однажды в Кёльне мы заказали такси. Добирались на край города. Таксист — молодой человек, гвинеец, явил нам пример совершенно другого поведения. Он не знал точно, где находится нужная нам улица. Остановился, выключил счётчик и пошёл узнавать у прохожих. А когда мы, наконец, до неё добрались, и остался последний поворот по трассе, он (снова выключив счётчик) сказал, что до поворота довольно далеко, а улица напротив. «Дешевле дойти пешком, а я вас провожу». И проводил до самого дома.
Я спросил, давно ли он в Кёльне? Семь лет. То ли за эти годы он обрёл навыки цивилизованного человека, то ли не растратил их в море бесчисленных европейских соблазнов...
* * *
В королевском музее в Брюсселе Брейгелю отведён небольшой зал. Публика толпится, но не мешает общению с ним. Она — часть его работ... Как будто вышедшая оттуда или одновременно присутствующая и здесь и там, только озвученная разноязычным говором. Кто-то смеётся и тычет пальцем в картину. Уморителен персонаж, который удерживает двумя руками древко знамени, упёртое в гульфике. Фаллос, как знамя! Ха-ха-ха-ха! Наверняка точно также реагировали на эту деталь и современники художника. А вот группа инвалидов на колясках. Один из них задержался возле «Падения Икара». Почувствовал, что кто-то стоит за спиной, оглянулся и поспешно отъехал. Стоявший за ним господин раскрыл переносной стульчик, который выдаётся у входа, и расположился созерцать брейгелевский пейзаж обстоятельно и удобно, как в парке. При входе выдаются и коляски, бесплатно, разумеется. Не только инвалиды, — просто пожилые люди могут воспользоваться этой услугой.
Падение Икара (1565 г.)
Пастух, лошадь, пахарь — все развёрнуты в противоположную сторону от Икара. Все заняты своим делом: пашут, щиплют траву; почти все овцы обращены к нему своей курдючной частью. Псина на поводке тоже отвернулась, тоже ничего не чует. Вспомним глаз вола в «Переписи в Вифлееме». Там животное всё-таки что-то почувствовало. Правда, Икар — не Христос, мифология несопоставима с реальностью. Но Икар — олицетворение порыва к небу, к незаходящему Солнцу. Неудавшегося порыва. В стране, где под неусыпным присмотром правящей Церкви вершились пытки и казни, жертва Христа могла показаться напрасной, порыв к Солнцу Правды — неудавшимся. Но в данном случае мифический герой — абсолютная величина, как её понимает животный мир. Абсолютно не понимает. Рождающегося Христа тоже не понимает, но — не абсолютно, не поголовно.
Близость ног Икара и рыбака — острие драмы. У него клюёт!!! Кто там тонет? Чьи это ноги? Не до того... Земные радости и нужды поглощают всего человека. Его главная забота — возделывать землю и насыщаться её плодами. Как парадно и празднично выглядит пахарь! Как идеально раскладываются борозды под плугом! Вот где апофеоз человеческого достоинства и профессионализма!
Пастух, впрочем, смотрит в небо. Что-то ему там померещилось, что-то помстилось. Отголосок трагедии? Вряд ли... Скорее, некое мечтание о возвышенном, о чём свидетельствует и поза, и выражение лица. Такой человек сегодня на вопрос, верит ли он в Бога, ответит: «Да, что-то есть...»
Загадочна птица на ветке, похожая на глухаря. Если это глухарь, то и он глух к происходящему. У Брейгеля птицы — очень значимые фигуры. Они привносят небесное равновесие в земные пределы. А эта огромная, в половину человеческого роста птица, — что она выражает? Что и среди пернатых встречаются глухо-слепо-немые экземпляры...
Всеобъемлюще просторен пейзаж, безусловно, итальянский. Брейгель, более года проживший в Италии, унёс в себе её классический образ. И воспроизводил во многих работах, насыщая красоту южного ландшафта запредельной символикой.
* * *
Друзья наши — муж, жена и взрослая дочь — живут в Дюссельдорфе, в трёхкомнатной квартире, в километре от центра города, рядом — парк. Эту квартиру им «устроила» маклерша, полька. За тысячу марок и портрет, который муж-художник написал с неё. «В воскресенье свадьба у моего сына, успеете?» — спросила маклерша. «Успею», — ответил Никита, сделал эскиз и попросил фотографии. Его жена участвовала в создании портрета. «Никаких морщин на шее, глаза побольше, пошире глаза — давала она дельные советы. — Убери тени под глазами». Портрет понравился, и маклерша предложила эту квартиру, которую Светлана приняла, даже не взглянув на неё. Рядом — метро. В Москве они жили в крохотной однокомнатной, на пятом этаже без лифта.
Но — перебиваться на пособие, триста евро в месяц, невозможно. Квартирная плата, вода, электричество забирают бóльшую часть. Работа, которую предлагает контора по трудоустройству, всегда невыгодна, а то и тяжела по возрасту. Приглашают, например, уборщицей в музее.
Светлана жалеет, что они уехали. Дочь тоже. Дочь живёт только Россией и нацелена на отъезд. Её отрочество, первые друзья и влюблённости зарождались в Кунцевском парке и вдали от него только усилились ностальгической преданностью.
Светлана — искусствовед, в Москве читала лекции студентам, которые отмечали её особо. Спрашивали: «Вы верующая»? Некоторые пришли в Церковь, воцерковились. Здесь она подрабатывает массажисткой, сеанс — пять евро. Старые немки, разогретые её сильными пальцами, снисходительно благодарны. «О, вы умеете и читать по-немецки!»
В сезон туризма её, как искусствоведа, «заказывают» на городские экскурсии. Но — редко. Хотя у неё обширные знания, и три языка. На этой ниве давно всё схвачено. За взятки экскурсоводами устраиваются медсёстры, домохозяйки... Ну, что ж... Конкуренция всегда использует обходные пути. Они ведь тоже получили квартиру за взятку...
* * *
Бурлящая толпа на центральной улице в Вене. Указатель: «Мы говорим по-русски». Ресторан «Любэлла». Мы сели за столик и тотчас к нам подошла хозяйка Элла. Разговорились, прежде чем она принесла меню. В 1990 году она с семьёй приехала сюда по туристической путёвке. Евреи из Могилёва-Подольского. Мать семидесяти восьми лет, муж, сын, дочь с зятем. Разумеется, попросили политического убежища. Разумеется, его им предоставили. Сначала мыли туалеты, снимали углы. Потом купили бельевую лавочку на колёсах, стали торговать. Язык учить некогда, обходились десятком слов. Но австрийцы — любезные покупатели. Прошло лет пять, и на пару с соотечественницей Любой они купили этот ресторан, дав ему приманчивое для русского слуха имя «Любэлла». А ещё через несколько лет Элла выкупила ресторан у своей напарницы и стала полноправной хозяйкой. Муж, главный повар, освоил многие европейские и азиатские кухни. Однажды к ней обратился русский: «Не хочешь взять меня в компаньоны?» — «Нет», — ответила она, узнавая знакомые волчьи повадки. «А тебе, что, “крыша” не нужна?» — «Не нужна. Я плачу налоги, полиция меня проверяет. Зачем мне «крыша!»
Зять её — известный дантист, выучился в Вене. Дочь заканчивает университет. Мать умерла в прошлом году. «Мы полностью обеспечены. Мы здесь — свои»,— говорит Элла, бежавшая с семьёй семнадцать лет тому назад из Могилёва-Подольского.
И ещё две русских, две Ирины, возникли перед нашими глазами. Одну мы встретили тут же, выйдя из «Любэллы». Она разговаривала по-русски по мобильному телефону, почему я к ней и обратился, дождавшись конца разговора, не знает ли, где можно поменять симкарту. «Я вас провожу», — ответила она, улыбнувшись. Родилась в Узбекистане. В лице есть что-то азиатское, но далеко не первого поколения. Семь лет назад перебралась в Литву, и в позапрошлом году — сюда. Напрямую было невозможно. «Профессия? Работаю на кухне. Повар». Узнав, что мы идём в национальный музей, призналась: «Скажу откровенно, я в художественных музеях ещё не была. Много работы». Улыбается, счастливая.
И вторая Ирина. Эта с грустинкой. Работает в гостинице, обслуживает постояльцев, когда они завтракают, и по необходимости на рецепции (конторка, где оформляются документы). Далеко не все русские могут понятно объясниться на иностранном. Ирина выручает. Летает из кухни к столикам и обратно, как пчёлка. Меняет скатерти, убирает посуду. В режиме шведского стола запасы пищи на лотках исчезают стремительно.
Поговорить с ней удаётся только после завтрака. Она из Старого Оскола.
— Я там работала инженером на сталеплавильном, а здесь, видите...
Я помню этот огнедышащий город, заставленный беспрерывно дымящими трубами. И голые, безлистные, мёртвые леса вокруг... Тысячи гектаров костлявых скелетов... Железная руда добывается в открытую, гигантские карьеры перерезали водоносные горизонты. Серые, обвитые сплошной паутиной леса и пустые деревни.
— Да нет, там и хорошие леса есть, — робко возразила она.
Работала инженером — в аду. А здесь, может быть, и не рай, но свой дом, муж — португалец, дочь учится в университете. Каждый год отдыхают на море. В прошлом — ездила на родину. «Теперь не скоро поеду», — сказала она, грустно улыбнувшись.
Крестьянская свадьба (1568 г.)
В Вене самая богатая коллекция Брейгеля. Просторный зал, в центре — широкие удобные скамьи. Против «Охотников на снегу» — мольберт копииста. Он добросовестно, с помощью хитрого приспособления воспроизводит каждую веточку на деревьях. Вокруг него зрителей больше, чем рядом с другими работами.
На полу — стайка детишек с тетрадками, раскрашивают копии «Свадьбы». А чистые страницы заполняют своими рисунками.
Третий день я прихожу в этот зал, с него начинаю неторопливое путешествие по королевскому музею, им же и заканчиваю.
«Свадьба» вовлекает в себя, как если бы ты действительно сидел там, за столом... Слышны громкие хмельные голоса, хрипатый вой волынки. Все говорят вразнобой, как это бывает всегда в пьяном застолье. Пахнет копчёным мясом, терпким вином, от соседа слева ощутимо шибает потом. Он усердно скоблит ножом по глиняной тарелке. Под столом тычется в ноги собака. Гостей не так много, как кажется на первый взгляд: человек двадцать, и почти столько же толпится в дверях. Власти бояться больших скоплений народа даже на свадьбах, специальный королевский указ ограничивает число гостей. Но — странно, на свадьбе нет жениха! Рядом с невестой — родители, а жениху будто и места нет рядом с ней. У неё довольное томное лицо, глаза полузакрыты. Сидит, сложа руки, как на картине.
Пьют вино большими кувшинами, не менее литра в каждом. Тянут, опрокидывая в себя так, что голова закрывается кувшином. Брейгель раньше Гоголя изобразил кувшинные рыла. Впрочем, нет, кувшинные рыла — это русский вариант, у этих простецов всё-таки европейская внешность.
Более всего меня занимает пара в правом углу: господин в бархатном костюме, при шпаге и монах, что-то резко и уверенно втолковывающий ему. Господин явно горожанин, и одежда, и внешность отличают его от простолюдина. Такой в чеховском рассказе был бы свадебным генералом. А этот скромно слушает и никто его не замечает. Многие исследователи считают, что Брейгель в нём изобразил себя. Портретного сходства определить нельзя, — Брейгель не оставил автопортрета, а вот облик и место его среди людей, пожалуй, подтверждают эту догадку.
Он вроде бы замкнут на беседе, а всё видит, всё до мелочей, до выражения глаз, до подноса со снедью в дверях на заднем плане. Он одновременно и в мире, и в себе. Уравновешенное, как чаши весов, состояние художника. Всепроникающее сокровенное видение творца, для которого творчество не прерывается житейскими перипетиями.
— То был не человек, а дьявол в образе человека и в одежде священника, — говорит монах.
О ком это?
— Всех его последователей надобно смертью казнить и забирать имущество...
Ну конечно, о Лютере.
Художник умудрённо молчит... «Ну, ну, — думает он — особенно вам дорого их имущество... Ради имущества можно пренебречь Божьими заповедями».
Он знает многих сектантов. Они не развратники, не пьяницы, добросовестные трудяги, а их заживо закапывают в землю и жгут на кострах. Король боится народного возмущения. Еретиков казнят теперь тайно, связывают, пригибая голову к коленям, и топят в чанах с водой.
Когда он жил в Италии, ему показывали воззвания Савонаролы. «Тебе, Церковь, следует сказать: поди сюда, злодейка Церковь! Я дал тебе, говорит Господь, красивые одежды, а ты из них сделала себе кумир. Из сосудов ты сделала предмет гордости, из Таинств — предмет торговли. В роскоши ты стала бесстыдной блудницей. Ты впала в беззакония – и это всем известно. Ты стала дьяволом, ты хуже животного, ты отвратительное чудовище... все отравлены ядом, всё развращено».
Слова казнённого пророка не потеряли своей силы. Конечно, он не станет возражать этому схимнику, проклинающему давно умершего ересиарха.
Но вот «Крестьянскую свадьбу» загородила спина. На плече — фотокамера. Обладатель её делает множество снимков. Он мне не мешает. Я закрыл глаза и снова услышал хрипатый вой волынки.
Куда же всё-таки девался жених?.. Молодой человек, вливающий вино в кувшин? Жизнь, исторгнутая из сосуда в сосуд. В этом действии можно усмотреть символический жест и отнести его на счёт жениха...
А, может, всё проще? Брейгель озорно пошутил: пусть зритель погадает, почешет в затылке, пока жених ходит до ветра, ведь выпито доброго вина изрядно!
Обращение Савла (1567 г.)
И снова, в конце дня, брейгелевский зал, ставший для меня чем-то вроде святая святых в этом храме искусств. Невольно осеняешь себя крестным знамением.
Обращение Савла — его второе рождение. Произошло это в горном ущелье, затенённом деревьями. Будто каменная утроба вытолкнула плод наружу, откуда видна перспектива бесконечной Вселенной. Вынесла из стеснённого пространства, в котором плод созревал. Плотная тьма воинства, шедшая с Павлом в Дамаск на избиение христиан, способствовала его обращению. Под её натиском и воздействием Святого Духа Павел появился на свет.
Репрессивная энергия перерождается в созидательную. В жалкой позе он, свалившийся с седла, скрючился у ног лошади, тоже упавшей. Она-то почему? Да она, чуткое существо, обезумела от ослепительного света.
Свет осиял многих — спины солдат, крупы лошадей, мёртвые камни. Они застыли на мгновение, а он, низвергнутый — извергнутый — шевельнулся, как личинка и поднял голову. Никто не понимает, что с ним, с их предводителем, произошло. В этом месте, где он упал, образовалась воронка, как вокруг камня в стремительном потоке. Движение потока, ощеренного копьями и железными шишаками, не остановилось.
У Брейгеля нет статичных состояний, разве что неживая природа в виде нагромождённых скал и горных рельефов. Мир заряжен кинетической энергией. Даже лежебоки в «Стране лентяев» надуты сладостной колышущейся дрёмой. Даже чуть видимая лошадка, величиной с комарика, на заднем плане в «Голгофе», ступает, занеся ногу.
Савл сейчас поднимется, но уже другим человеком. Полчища его солдат теперь станут его врагами.
Евангельский сюжет снова вписан в современную картину жизни. Испанский король, подавляя в Нидерландах реформатские ереси, вызывал тем самым ещё больший интерес к религиозной правде. Народ прозревал, слушая проповеди бесстрашных проповедников и читая Библию. Напечатанное типографским способом, Слово Божие стало доступно. Со многими происходило то, что случилось с Савлом на пути в Дамаск. А оставленные в стране отряды ландскнехтов, остатки великих армий, мародёрствуя, рассеялись по провинциям.
* * *
Поезд Кёльн — Дрезден. Двухэтажный вагон. Стайка студентов, женщина ревизор не спрашивает у них билетов. Я спустился на первый этаж, она, запамятовшая, что проверяла у нас билеты, снова подошла ко мне. «Вы подходили уже к нам...» — сказал я. Она улыбнулась, как бы извиняясь.
Улыбка не сходит с лица цивилизованного человечества. Спросишь прохожего на улице, как пройти к музею, он улыбнётся и подробно по карте, а она у тебя в руках, ответит на твой вопрос. А то заденешь ненароком в толпе кого-нибудь, извинишься (Ай эм сори!), а он в ответ только улыбнётся. Да и любой встречный, если посмотришь на него, обязательно осчастливит улыбкой. Кондукторша в Амстердаме так сердечно улыбалась нам и желала счастливого пути, что выходить из трамвая не хотелось. Помню, впервые поразило меня это в Америке. Останавливаются у светофора автомобили. Я, конечно, глазею по сторонам. И все, с кем встречаюсь взглядом, отвечают улыбкой.
Писатель Владимир Порудоминский, живущий в Германии, так понимает эту благородную привычку. Я спросил, что это: вежливая формальность или душевная потребность? Если с детских лет, ответил он, вас будут приучать к улыбчивой вежливости, она станет чертой вашего характера.
Но и Христос нам говорит — радуйтесь, всегда радуйтесь, имея в виду вовсе не форму приличия. И послал нам Евангелие: Радостную весть. Африканцы, полинезийцы, турки, арабы, нашествия которых уже ощутимо демографически, — неужели они отучат Европу улыбаться? Негр в поезде помог девушке взгромоздить чемодан на полку. Она благодарит, сияющая в улыбке.
Туалет. Строгость и чистота рабочего кабинета, который, на мой взгляд, излишне просторен. Я привычно ищу ногой педаль, а зелёный глазок мне подмигивает: протяни руку и, не касаясь пальцем в этом месте — укажи, и вода сольётся. Сплошная зеркальная стена ещё более увеличивает пространство. Такое же излишество, думаю я, как музыка Моцарта в туалете музея Альбертино в Вене. Заходишь в кабинку, и тебя вдруг подхватывает сольная ария из «Свадьбы Фигаро». И не опускает во всё время твоего пребывания там — ощущаешь почти физическую неловкость.
Не удержусь, вспомню нашу электричку, идущую из Москвы в Тверь. Три часа в пути. Единственный туалет в первом вагоне. На двери, видел не однажды, амбарный замок и записка «Не работает». Каково пробираться к нему по межвагонным площадкам?.. Нет, уж лучше излишества!
Глаз не оторвать от заоконного пейзажа. Чистые, словно подстриженные поля. Скамеечки... Не на траве посидеть и полюбоваться плодами своего труда, а на скамеечке. Сигает по зеленям заяц. Чинно расхаживают дрофы. Вдоль реки красуются домики для лебедей. И всюду видны мельницы, — гигантские бетонные столбы с крутящимися лопастями. Ветер, заарканенный человеком, крутит их электронные жернова, из-под которых тонкой струйкой течёт по проводам электричество. Пусть небольшой, но ощутимый доход в хозяйстве они приносят.
Поля тюльпанов и ещё каких-то жёлтых, белых, розовых цветов. Дети высаживают клубни на грядки. Рядом чучело, нарядно одетое. Такое не испугает птиц, а напротив, приманит...
Рулоны сена или соломы упакованы в голубоватую плёнку. Лежат целёхонькие кубышки вчерашнего урожая на поле. А под них ещё подложена на землю целлофановая подстилка.
Прибранные леса... Вдоль железной дороги — штабели спиленных деревьев, маркировано каждое брёвнышко. Стадо коров. Белые в чёрных пятнах, будто одеты в смокинги.
Пряничные домики под разноцветной черепицей. Надо полагать, там протекает упорядоченная жизнь. Обратил внимание: мало товарных поездов. Не гоняют порожняк туда-сюда. Ох, не хочется сравнивать с нашими просторами! Нет сравнений. Но для того, чтобы ещё лучше узнать и почувствовать Россию, необходимо взглянуть на неё со стороны. Хотя бы со стороны Европы.
В вагонах курить запрещено. Только на станциях. Курящие собираются вокруг большой тумбы-пепельницы и справляют свою уважительную нуждишку. Поезд как будто дожидается их, все успевают выкурить по сигарете и разойтись по вагонам.
На кабине машиниста задорная надпись: «Мы встаём рано». Сигнал к отправлению — мягкий электронный звук. За окном проплыло лицо негритянки, скукоженное, как печёное яблоко.
В Лейпциге в вагон ввалилась толпа молодых людей, загремел родимый русский мат-перемат. «Не поганьте чистый воздух», — обратилась к ним Таня. Долговязый малый, обернувшись, осклабился.
Многие пассажиры, заняв место, тотчас вынимают компьютеры, не теряют время. Мама с дочкой. Мама — за компьютер, а дочка раскрыла папку, достала карандаш, тетрадь и принялась, наверное, за домашнее задание.
Сосед мой тоже включил компьютер и углубился в расстрельную игру: кто кого скорей укокошит. Укокошил всех и запустил фильм с кошмарными убийствами, удушениями и прочими мерзостями. Я пересел от него подальше. Не молодой, явно за тридцать.
Расскажу ещё одно дорожное происшествие. Мы возвращались в Кёльн из Лилля в Страстную субботу. Сели на скоростной поезд, на котором наши резервированные билеты (они подешевле) не действительны. Это выяснилось в пути. Английский мой далеко не совершенный — мой русский английский... С грехом пополам, покрывшись испариной, я, наконец, понял, что мне говорит ревизор и взялся за наши чемоданы и тубусы (В тубусах — репродукции Брейгеля). Но ревизор успокоил: «Сойдёте в Анте, там прямой поезд на Кёльн, это ещё минут сорок. Не беспокойтесь». Не остановил поезд, не высадил среди чистого поля, даже не оштрафовал! Правда, вызвал главного ревизора и тот предложил нам доплатить семьдесят четыре евро, чтобы на этом же поезде доехать до Кёльна. «Нет, сказал я ему, это для нас дорого». Он улыбнулся: «Тогда, пожалуйста, сойдите на следующей станции, точнее через одну, в Анте».
Трогательно участие пассажиров, особенно в переводе труднодоступных для меня смыслов. Одного, наиболее терпеливого, я поблагодарил: «Господь благословит вас за помощь!» Он засмеялся. А я ещё раз убедился, что пускаться с моим русским английским в заграничное путешествие так же рискованно, как погружаться на дно морское с одной лишь дыхательной трубкой.
Танец (Крестьянский танец. 1568)
У Брейгеля их три: «Крестьянский», «Танец невест» и «Танец под виселицей». Последний имеет другое, невинное, название — «Сорока на виселице». Картины буйного веселья. В 1563 году испанские власти приговорили всех жителей Нидерландов к смерти как еретиков и пособников реформации. «Страна, — пишет историк, — превратилась в живодёрню». Так что и крестьяне, дружно топочущие на празднике, веселятся тоже под виселицей.
Его крестьяне сопричастны природе, как могучий дуб, под которым они пляшут. Они — крепкие листья, что лягут в свой срок в землю и удобрят её. А пока трепещут — отдаются радостному движению, любовной близости, чувственному позыву. За малой нуждой далеко не отходят. Христос для них — что-то вроде этого могучего дуба. Не случайно на нём укреплена Богородичная икона. И в общем-то неважно, из чьих рук, от кого доходит до них слово Божье: от Лютера, Кальвина или Игнатия Лойолы... Важно, что сейчас праздник, и можно оторваться на все сто, и что обеденная ложка всегда при тебе... Секач на бедре — орудие защиты и ложка, пришпиленная к шляпе, — орудие насыщения.
Волынщик дудит, выжимая из козьего меха разбитную зажигательную музыку, а думает о своём, может, о том, что толкует ему пьяный дружок. Дружок уже залил глаза и музыки не слышит, как и мужики за соседнем столом, играющие в кости. Стихия праздника захлестнула всех. Никто не помнит королевский указ, а, может быть, и не знает его. Это тот народный слой, что граничит с чернозёмом — тучный, работящий, умеющий повеселиться. Репрессии не омрачают его, равно, как не занимает и замысловатый поиск истины. Библия теперь — в каждом доме, стоит пять крон против недавних пятисот, но разобраться в ней мудрёно без сведущего человека.
На всех добротная красивая одежда. Нидерланды — богатая страна. Испанский король доил её, как дойную корову.
Двое бросаются в пляс. Мужик с ястребиным взглядом, женщина с болтающимся кошельком. Лицо её похоже на лицо Греты. Только оно молодое и ещё не безумное, как на той страшной картине, где Грета чешет по миру, сметая и сминая всё на своём пути. Там она — пугало и олицетворение войны. Здесь — её невинное зарождение.
В брейгелевской толпе всегда есть скептик, всегда есть сомневающийся. К забору прислонился, держа руки за спину, задумчивый, меланхолически настроенный человек. Он не участвует в общем веселье, хотя тоже выпил. Тут же, лицом к стене, крестьянин справляет малую нужду. А этот повёрнут к нам. Они соотносятся, и не только композиционно. Возможно, молчаливым укором безудержному веселью, в котором есть что-то скотское.
Танец невест, 1566 г.
Не менее зажигательный и звучный. Невесты в белых фартуках и белых платках, пузатые, как гусыни. Притягательна пара на переднем плане. Он нацелился на неё хищным взглядом, тугим кошельком, набрякшим гульфиком. Бочкообразный и решительный, как индюк на току. Она не уступает ему в объёмах и статях, стянутая широким лифом. Фалды её богатого платья раздуты, как чувства в любовной схватке.
И здесь тоже два отстранённых человека, два созерцательных персонажа. Один, празднично одетый, грустит из-за отсутствия невесты. Что-то произошло: то ли не явилась на смотрины, то ли предпочла другого и отплясывает с ним сейчас в счастливой толпе.
А второй — сложная натура. Его лицо мечтателя и поэта рядом с мясистыми ляжками и жопами, можно даже сказать, зажатое ими, его лицо явно не от мира сего. Нет-нет, он не страдает от одиночества, не оглушён повальным весельем, но, отдавшись своим мыслям, он пребывает одновременно здесь и не здесь. Знакомое Брейгелю положение художника относительно объекта: быть одновременно внутри и вовне. Ему не чужды земные радости, он ведь тоже пришёл на праздник жизни, скоротечность которого знает лучше других. И, однако, не участвует в нём. В цветении природных красок и ритмов драгоценна и рефлексия чувствительного человека.
Экскурсовод говорит по-русски. Русская группа. За сегодняшний день эта — третья. Девочка и мама задержались у «Святого семейства» Ван дер Вей-дена. Дочь спрашивает, показывая на отрока Христа: «А это кто, мама?» Мама отвечает: «Да откуда я знаю? Какой-то мальчик».
Девочка — школьница. А для самых маленьких, которым скучно среди бесконечных шедевров, в залах устроены кабинки с экраном. Присел на стульчик, сунул голову в кабинку и смотри свой мультик, не мешай взрослым.
Мужчина из русской группы, оседлав стульчик, задержался у такой кабинки, отстал от своих, в панике бросился в один зал, в другой, смотритель понял, в чём дело и быстро пришёл ему на помощь.
Вежливые посетители не мешают друг другу, уступают обзорное пространство. Японец. Почтительно кланяясь, пропустил пожилую даму к «Пейзажу с двумя дубами» Яна Ван Гойена. У японца на груди, поверх свитера, полицейский свисток. На всякий случай. Европа, дикари, на каждом шагу опасность. Могут ограбить!
* * *
Якоб Йорданс, (1593-1678), фламандец. «Внесение во храм», то есть Сретение. Какой страшный Христос младенец! Пузатый, старое умудренное лицо. Избыточность плоти, отягчённый ею чувственный мир.
Снейдерс. Рыбный рынок. Горы живой снеди — в желудок человеку. Народ торгуется, зубоскалит — в предвкушении трепещущей пищи, сочно и смачно выписанной. Осетры. Морской котик смотрит живыми детскими глазками. Тоже будет пожран важным господином в мантии, который торгуется с продавцом.
Рембрандт. Три автопортрета в старости. Очень разных. Первый — самодостаточность и достоинство. Второй — сомнение во всём, и в себе тоже. Третий — скорбь в глазах. Все в тёмной гамме. Какой контраст с Рубенсом! Они — современники. Тот — придворный живописец, много заказов, а этот — нищий старик. «Портрет сына», читающего книгу. Такой же тёмный, как и на своих портретах тон. Будто предчувствовал его раннюю смерть.
Рафаэль. Сикстинская мадонна. Святой Сикстус, святая Барбара и Мадонна с Младенцем на руках — все они в заоблачной выси, но стоят на ней, на облаках, как на земной тверди. То есть высь — тоже опора, как земная твердь, как земля.
От Мадонны глаз не отвести. Таких лиц сегодня нет. Спокойное, вдумчивое, смотрит в наш век. Она и удерживает Младенца, и предлагает миру.
Святой Сикст Её ободряет, подсказывает направление пути — к людям, к миру. Но не вниз, на землю, а в сторону на той же высоте, на какой Она и сейчас пребывает.
У Кранаха («Распятие») сгусток страстей, концентрация ужаса. А у Дюрера нет нагнетания, но драматизм не меньший. Вот фрагмент из «Семи страстей Марии» — «Пригвождение к кресту». Пригвождают Христа умелые работники. Их трое. Троица. Работают профессионально и увлечённо. Честный убийственный профессионализм. Один из них повернулся к Христу задницей. И не помышляет о Нём, буравя в кресте необходимое отверстие. Другой, честолюбивый, подаёт совет, мол, не так ты делаешь, не там дырку крутишь. Третий мастерски вбивает в стопу Иисуса гвоздь. Их слаженность и мастерство можно уподобить искусству. Но они – всего лишь ремесленники, как сказали бы сегодня, — узкие специалисты. Не замечающие Бога под ногами, Который смотрит в небо.
У Брейгеля в «Голгофе» та же драма. Только там панорама, повествование, а здесь драма, завязанная в узел, явленная в одном акте.
Неподалёку плачущие женщины и Мария. Между двумя этими группами — бездна. Истинно: честные труженики не ведают что творят.
* * *
В Брюгге нам назначила встречу Алла Шнирельман, давняя, драгоценная наша подруга. Алла — художник, открывшая в себе дарование уже далеко не в молодом возрасте. Её муж — известный математик. После отъезда из России его приглашали сотрудничать разные европейские университеты. Перебираясь из страны в страну, они, наконец, осели в Канаде, где Алла и начала заниматься живописью, влечение к которой испытывала с детства. Начала и... стремительно стала развиваться. Уже через два-три года её персональные выставки были заметным явлением культуры в Канаде, о чём писала профессиональная критика. Музеи покупали её работы.
Мир обогащается нашими утратами. За шестнадцать лет из России уехали около трёхсот тысяч учёных, имеющих научную степень. Художники учёту не подлежат. Ежегодно мы теряем от «утечки мозгов» двадцать пять миллиардов долларов.
Ценность изобразительного искусства весьма условно определяется валютой. Когда советское правительство в конце двадцатых годов стало из-под полы на мировом рынке торговать шедеврами Эрмитажа, оно рассчитывало на сумму, достаточную для поднятия индустриализации страны. Из России навсегда исчезли шедевры Боттичелли, Рафаэля, Тициана, Рембрандта, Кранаха... многих великих. На «поднятие» ушел всего лишь один процент от вырученных сделок. Остальное проглотила партийная утроба. Индустриализацию поднимали рабы ГУЛАГа. А кремлёвские барыги во главе с «успешным менеджером» опустили культуру, и в валюте её потери не исчислить.
Не исключено, что мировое искусство, открывшееся начинающему художнику, дало столь неожиданные плоды.
Как фантастически быстро может развиться талант в благоприятных условиях! Не только сопротивление среде (чтобы не заела!) кристаллизует личность и стимулирует творчество. Многие художники, безнадёжно прозябавшие в «совке», вырвались из него и на Западе оказались востребованными. Творчество их необыкновенно расцвело. Неизвестный, Шемякин, Целков, Рабин, Калинин...
* * *
Амстердам. Вечер. Блистающие витрины магазинов, порталы гостиниц. Уличные кафе нарядные и яркие, как китайские фонарики. Гуляющая публика. Вдоль трамвайных путей, по мостовой продвигаются два всадника – два полицейских. Трамвай приостановился. Один всадник подался вправо, другой в левую сторону, приветствуя вагоновожатого разрешающим жестом. Вдруг — удары там-тама и дружная негритянская песня. Ритмично, как в джунглях вокруг костра. Перед публикой, сидящей за столиками в кафе, выступает труппа гимнастов, наверное, циркачей. Кувыркаются, летают в воздухе, как стрижи, имитируют страшную бойню, махая ногами перед лицами друг у друга, едва лиц не касаясь. Крутящиеся, свирепые мельницы ног. Азарт разжигается боем бубнов, ритмичным подвыванием и ором. Но публика вяло реагирует на это дикарское действо. Мало кто раскошеливается, бубен, протянутый за подаянием (гонораром) почти пуст. Артисты негры, видя такую белую неблагодарность, прервали своё представление и перешли в другое кафе, что неподалёку. И застучали снова бубны в ритме там-тама, замелькали руки и ноги, заклубилась «драка».
На следующей улочке, у горбатого мостика, возвышающегося над каналом, опять музыка. Аккордеон, две трубы, россыпь серебряных колокольцев. Оркестранты в пёстрых шароварах. Заунывная турецкая мелодия.
Азия наплывает со всех сторон.
Европа предоставляет ей все двадцать четыре удовольствия. В гостинице «Моцарт», где мы остановились, в вестибюле на столике лежат буклеты: карты по городу и карты по... злачным местам нетрадиционной сексуальной ориентации — gaymaps. Завлекательная реклама: бары, клубы, отели, туристические бюро, магазины специальных принадлежностей. Универсально-оснащённая индустрия острых удовольствий — около сотни адресов. Приглаженные мальчики с гладкими бицепсами и красными губами.
Нидерланды XVI века не знали такой разнузданности. Мужеложство, как и в библейские времена, считалось смертным грехом. И если еретиков подвергали страшным казням, то этих несчастных — страшнейшим.
Правоверный ислам не может пройти мимо этой мерзости. Его агрессия отчасти обусловлена падением наших нравов. Христианская цивилизация пасует перед соблазном чудовищных извращений. Сопротивление мусульманскому экстремизму лежит в русле христианской нравственности, в том числе и во взаимоотношении полов.
В городском парке огромный луг пестрит, как цветами, отдыхающими горожанами. Молодёжь резвится, одетая по-разному: кто в шикарное, кто в бросовое. Играют в салочки, волейбол, лежат стайками, выпивают. Парочки, и мужские в том числе, обнимаются. А вот одинокий отшельник — спит, накрывшись пледом. Рядом, уставший от умственного труда, дремлет седой господин — на лице раскрытая книга. Вдруг мяч ударяет ему в грудь, книга сползает, он, не меняя позы, водружает книгу на место.
Пёстрый луг напоминает картину Брейгеля «Детские игры». Праздничное круговращение.
В поезде
Господин вошёл в вагон, снял пиджак, приспособил на коленях чемодан, на чемодан — компьютер, и ещё до отхода поезда начал работать. Кто он — писатель, чиновник?.. Попрыскал в нос дезодорантом, помазал кремом сухую кожу лица, растёр руки и — за работу.
Проверяют билеты... Мне что-то строго говорит ревизор, я немецкий не понимаю, сосед разъясняет по-английски. Выясняется, что сегодня мы не можем никуда ехать, кроме как по указанному маршруту. Упаси Боже, вздыхаю я, нам бы до места добраться... «А у вас есть план?» — спрашивает сосед и показывает обширную распечатку своего маршрута. «Спасибо, есть», — я достал свою. И он убедился, что есть. «Вы хотите нам помочь»? — спросил я. «Да», — ответил он, смущённо улыбаясь.
Несение креста, 1564 г.
Всенародное гуляние, зрелище. Отчаяние Богоматери, женщин и учеников вовсе не нарушают праздника. Примирительно-скорбный Иоанн поддерживает Марию. Два креста еле заметны в отдалении. Зато надмирно и устрашающе возвышается на неприступной скале ветряная мельница — символ всё перемалывающего времени. Низкое свинцовое небо наползает на Голгофу. Едва заметный Христос, упавший под тяжестью креста, тонет в море яркой толпы. Передние её ряды уже сгустились на лобном месте, облепили его, как облепляют мухи сладкую липучку. А задние — тоже чёрная масса — бегут, подтягиваются. Весело скачут конники, поспешают семьями законопослушные горожане. Бузотёрят ребятишки. Всё движется в сторону Распятия. Упирающийся Симон Киринеянин, два разбойника, сидящие в телеге, не останавливают внимания, не задерживают движения. Распятие — вот цель толпы, алчущей зрелищ. Алый цвет, разудалый и заносчивый, пятнает плащи всадников.
Брейгель вообще любит этот цвет. Композиция многих картин удерживается алыми пятнами. «Избиение младенцев», одна из самых драматических его работ, насыщена красным и белым цветовым содержанием. Горе плещется в стенаниях и криках между кирпичными стенами домов. Красный пламенно беснуется в весёлых всадниках; белый оттенён серым конвоем — сгустком неотвратимой беды. В Вифлеемской резне — ни капли крови на снегу. Но всё дышит и пропитано ею.
Но и здесь, как и в «Несении креста», яркий колорит резонирует с содержанием картины. Для наёмных солдат Ирода (понимай: неумолимого Альбы) злодеяние — азартная охота. Они при исполнении. Они охотятся добросовестно и даже весело — под пологом невинно-голубого неба на ярком снегу.
Вечерний Дрезден
Публика прогуливается по набережной, как по театральному фойе во время антракта. Выходит из ресторанов, блистательных отелей. Там и тут попадаются уличные музыканты. Слышится Бах, Вивальди. Публика проходит мимо, не замечая у ног маэстро открытый и пустой футляр от инструмента. Возле собора —скрипичном преломлении. Мы простояли минут тридцать. Подали, кроме нас, два человека.
Отчего же такое безучастное отношение к профессиональным исполнителям? Оттого, объяснили нам, что в Германии все безработные получают приличные пособия. Прожиточный минимум, вполне достойный, им гарантирован. Государство о них заботится. Поэтому совесть у граждан, бесплатно насладившихся Брамсом, чиста.
Совесть у граждан, особо не вникающих в социальные проблемы. На самом деле пособия далеки от достойного прожиточного минимума, как мы убедились на примере наших русских друзей.
К услугам туристов предлагается гужевой транспорт. Заманчиво путешествие по городу в карете, запряжённой парой лошадей. Как они музыкально цокают по булыжным клавишам! Под каретой покачиваются два ведёрка. А под хвостом у каждой, на случай неожиданного выброса, клеёнчатая дорожка.
У лошадей зашорены глаза, у некоторых на ушах колпачки — чтобы не пугалась машин.
Детский сад на прогулке. Группа детишек в жёлтых панамках. На двенадцать человечков — четыре воспитательницы. Шествуют неторопливо парами. Чирикают, как птички.
Я вспомнил детский сад в Москве, на моей улице. От дома до игровой площадки двести метров. Малыши, штук пятнадцать-двадцать, нанизаны на верёвочку, держатся за неё, как арестанты за железный прут, пылившие когда-то по Владимирской дороге. Спереди и сзади малышей — по взрослой женщине. Я спросил, озадаченный их повязанным видом, сколько им лет — по два годика, или по одному? Женщина, обидевшись, ответила: «Зачем по два, им по четыре».
Мы шли по городу, глазея по сторонам, вдруг у меня из сумки позывные — звонит дочка. Из Милана. Слава Богу, долетела!
Мобильный телефон вошёл в обиход, опережая футурологические прогнозы Артура Кларка. Телефонная сеть стремительно развивается, сближая людей. Наше российское пренебрежение дорогами и средствами связи коренится в изначальном отчуждении друг от друга.
Европейские улицы, как цветочные клумбы, пестрят национальной и расовой разноликостью. Это здесь! А в Америке!!! Всё же, ассимиляция — здоровый процесс, нацеленный на здоровое человечество.
Художник и ценитель (Рисунок пером)
Ценитель искусства взметнул изумлённые брови,
Чувствительный нос навострил и глазами впился
В шедевр, завершённый почти... Кошелёк наготове.
Он цену хорошую даст. Упустить эту штуку нельзя.
Маячит, как тень, за мужицкой сутулой спиною,
Выглядывает из-за плеча.... Он своё сторожит.
Он видит насквозь всё и вся, но пройдёт стороною.
И знает, наверное, больше, чем этот мужик,
Владеющий кистью... Что мнит подмастерьем законным
Себя у Творца, у Создателя мира сего.
Который оставил творение незавершённым,
И здесь, на земле, в соработники выбрал его.
Художник явил две руки. Божий мир постигая,
Пусть даже на ощупь, от истины он не далёк.
Одна, благородно держащая кисть. А другая,
Стыдливо и нервно сжимающая кошелёк.
Художник и знаток... Искусствовед. Но здесь искусствовед с кошельком, то есть знаток, покупающий искусство. И знаток, по всему видать, искушённый. Может быть, даже меценат, полагающий в покровительстве таланта определённую для себя выгоду.
Он неотступен. Он всегда рядом — в ожидании, в предвкушении. Он, конечно, будет торговаться и своего не упустит. Но и то правда — художнику не обойтись без ценителя. На что-то ведь надо жить и работать... Нет, его искусство не зависит от кошелька. Он знает ему истинную цену. Именно таким художника видел Пушкин: «Ты сам свой высший суд, всех лучше оценить умеешь ты свой труд». Образ Питера Брейгеля Мужицкого запечатлён здесь во всей полноте, хотя, быть может, и без портретного сходства.
Ценителя он не замечает. Холст — вот единственное место его присутствия. Но и другой пребывает там же. Их взгляды сосредоточены на одном. И, кажется, ценитель постигает замысел творца. И уже чувствует себя счастливым его обладателем.
Брейгель, почему бы не предположить, заканчивает сейчас «Перепись в Вифлееме», и только что поставил точку — зрачок на выпуклое око вола. Того самого, который почувствовал предвечность происходящего.
2006 г.
Назад: ГЛАВА X
Дальше: Римские этюды (Записки паломника. Октябрь 2002 г.)
