По вагону идёт цыганёнок с пластиковым ведёрком из-под кислой капусты. На ведёрке видна этикетка. Просит милостыню. Востроглазый, бойкий. Никто не подаёт. Он этим нисколько не смущён, — продвигается, делая своё дело.

Электричка утренняя, многие пассажиры спят. Цыганёнок толкает в ногу сидящего пассажира. Тот, очнувшись, мотает головой, мол, нету, нету, не мешай! Цыганёнок — к тётке, которая спит основательно, глубоко в себя погрузившись, может быть возвращается с ночной. Цыганёнок — толк, не просыпается, ещё раз — толк, толк, опять не реагирует. Тогда он со всех своих силёнок — бьёт по колену пластиковым ведёрком. Та открыла глаза, не понимает, ещё в себя не пришла. Малыш подносит к её лицу ведёрко, мол, давай, раскошеливайся! Тётка отодвигает цыганёнка рукой и снова блаженно погружается в сон.

Через некоторое время уже два малыша появляются в вагоне. Возвращаются с промысла. У обоих ведёрки пустые. Тот, который постарше, весело подбрасывает монету, ловит, потом роняет и, не нагнувшись за ней, топает дальше. Монета мелкая — пятьдесят копеек. Подумаешь, полтинник, говно ваше, не нужно нам...

В лавре и перед лаврой на площади — тучи китайских или японских туристов. Как их различить? Я обратился по-английски к одной, другой паре — из какой вы страны? Не отвечают. Может быть, не понимают английского языка? «Do you speak English»? — спросил я пожилую пару. И эти не ответили, почему-то испуганно шарахнувшись в сторону. Семинарист, дежуривший в соборе, поведал мне, что это — китайцы, и что толпы их посещают лавру каждый день. Изредка бывают и японцы, но в значительно меньшем количестве.

Китайцы широко и всерьёз интересуются Россией, страной, куда, может быть, многие из них переселятся в недалёком будущем. Это наверняка государственная программа, запущенная в туристическую сеть. Россия — пустое пространство, гигантская полость, которая даже в силу физических законов не может оставаться пустой рядом с перенаселённым Китаем. В электричке я встречал не раз волонтёров, симпатичных китаянок, которые раздают анкеты с вопросником: что мы знаем о Китае и как к нему относимся?

В книжной лавке нет книг отца Александра. Продавщица, как и в прошлый раз, объяснила, что проданы и что она заказала ещё. «А какие книги были?» — спросил я. «Одна, не помню названия». — «Сын человеческий»? — «Да, да, „Человеческий сын“». — «Я хотел бы поговорить с директором магазина». — «По какому вопросу?» — «О книгах Меня, не первый раз я прихожу сюда, и вы говорите, что проданы».

Вышел заведующий. «Вы продаёте только одну книгу Меня, а издано более сорока. Почему?» — Заведующий молчал. Я подсказал ему: «Не благословляет начальство?» — «Не благословляет», — кажется, чуть сокрушено ответил он.

А возле здания городской администрации красуется портрет отца Александра — «священника, историка религии, богослова, жившего и работавшего в Сергиевом Посаде». Портрет обращён к зданию; с дороги, главной трассы города, его не заметишь. Ну, хоть так — полуявное полупризнание... Наверное, есть несогласие в чём-то между церковной и городской властью. Но ведь настоятель лавры — Патриарх. С государственной властью на самом верху он ладит и даже очень. А здесь — явные нестыковки...

На площади — ларьки, лавчонки, столы со всякой сувенирной мелочью. Китайские туристы облепили их, как пчёлы блюдечко с сахаром. В одном ларьке между бюстиком Сергия Преподобного и беломраморной совой — бюст Владимира Путина. «А это тоже святой?» — не сдержался я. Продавщица засмеялась: «Ещё не канонизировали. При жизни, вроде, не полагается», — в тон моей шутке ответила она.

Женщина пожилая, опрятно одетая, в очках, просит милостыню. «Храни, Господь» — благодарит. Что-то хочет сказать... «Я обратилась за помощью к Лужкову. Его настоящая-то фамилия Кац. А Лужков — фамилия первой жены. Была у него на приёме. Добилась. Он послал меня к заместителю. Тот: “Всё будет хорошо”. На следующий день открываю газету, а Лужкова сняли.

— А что у вас за беда?

— Да муж в болоте лежит. Камышами уже зарос. На Ходынском кладбище. Хоронили зимой, в январе, а весной приехала — могила в воде. Я к директору. Засыпайте, говорит, сами. А знаете, сколько стоит засыпка? Сто пятьдесят тысяч рублей. Где ж мне такие деньги достать! Я сумками песок ношу, а вода не убывает. Там сейчас яма образовалась с кузов грузовика. Рядом с могилой. Боюсь, как бы гроб туда не съехал. Племянники мужа у меня жили, из Красноярска, никто на могилку не съездил. Даже телефон свой не оставили. Я боюсь, как бы гроб в яму не съехал. Вот и стою, может, насобираю сколько, чтоб хоть рабочие помогли...

В вагонах метро звучат слова диктора, обращение к пассажирам: «Граждане, будьте взаимно вежливы.

Уступайте места инвалидам, пожилым людям, пассажирам с детьми и беременным женщинам». Иностранцы улыбаются: «А что, без напоминания не уступят „беременным женщинам“»?

Мой знакомый, врач Александр Михайлович Саранча, работает в районной поликлинике. Добросовестный опытный терапевт. Пациенты его любят, отличают от других. На осмотр больного полагается двенадцать минут. Он, конечно, не укладывается в это прокрустово ложе и задерживается после отведённого времени, то есть после закрытия поликлиники, когда у него бывает вечерний приём. Все врачи ушли, кроме него; в коридоре сидят больные, ожидающие своей очереди.

Однажды его вызывает главврач.

— Это, конечно, похвально, что вы больных не бросаете. Но представьте, если кто-нибудь из начальства вечером проходит мимо, а в окнах свет горит. Поликлиника закрыта, а в окнах свет... — Главврач бережёт электричество. — Ну, вы всё же как-нибудь старайтесь заканчивать приём в положенное время...

У Валеры в доме пополнение — Белинга, так зовут их сибирскую кошку, родила шестерых котят. Вылизывала их, кормила... Котята стали подрастать, и она решила кормить их на диване, на котором куда просторней, чем в закутке под кроватью, где они родились. А диван — давнее и законное место собаки Дианы. На диване она отлёживалась после утренних и вечерних прогулок. Вот и в этот раз Диана похрапывала на боку, когда Белинга впрыгнула на диван. «Чего тебе?» — спросила, наверное, собака кошку. Но вместо ответа Белинга уставилась ей в глаза. Диана тоже смотрит, не отрываясь от кошкиных глаз, потом спрыгивает на пол, лезет под кровать и, ухватив за загривок, втаскивает по одному всех котят на диван, где уже умиротворённо расположилась кормящая мать.

У Донского монастыря ожидают трамвая две женщины. Я подошёл к остановке. «Вы молиться ходили?» — спрашивают меня. «Нет, я дома молюсь, и где придётся. А сейчас иду из больницы, от жены». – «Не поможете нам внести в трамвай тележку?» — «Ну, разумеется, как же не помочь». Женщины немолодые, одна с тележкой, другая с рюкзаком. Приехали из Каширы в монастырь за продуктами и вещами для погорельцев. В Кашире есть благотворительная община. С Донским монастырём у них на этой почве крепкая связь. Втащил ту и другую в трамвай. До метро несколько остановок. Разговорились. «Хорошо, что Церковь наконец-то стала помогать людям, попавшим в беду, — говорю я. — Если не помогает, то это не Церковь. Вера без дел мертва, не правда ли»? Втащил и в метро, довёл до самой платформы. Прощаемся. «Спасибо за душеполезный разговор», — говорит одна. «Как зовут вас?» — спрашиваю. «Раба Божия Наталья, раба Божия Екатерина. А вас?» — «Я Александр, — и почему-то добавил, — духовный сын отца Александра Меня».

— Да вы что?! – круглые глаза, открытый рот.

То ли радость недоумения, то ли ужас...

Раннее утро. На озере ни души. Плыву, перевернувшись на спину, ликую и посылаю благодарность Господу — за эту счастливую возможность плыть, дышать, чувствовать себя свободным в этой родной стихии.

Вчера наблюдал нечто подобное. Вода из шланга, брошенного мною под вишни, затопила лужайку; образовался бочажок в углублённом месте. Дрозд плюхнулся в бочажок и, растопырив крылья, фыркая и трепеща, ликовал, как я в озере. Он ведь тоже, по своему, благодарит Господа. Бескорыстное ликование сродни благодарности.

3 июля. Семхоз. Пустые, пролётные дни. Ни строчки... Пусто... Вытаскиваю гвозди из старых досок, оставшихся от сломанного крыльца. С книгой стихов никак не совладаю. Собранную, вожу её в сумке из Москвы в Семхоз, из Семхоза в Москву. Бездарная, мусорная моя душа! Пустая, как проходной двор на Малой Остроумовской — пристанище моего детства.

И вот, записывая эти беспомощные всхлипы, я взглянул на телефон, там, на экранчике засветилась СМСка от Билайна: «Не позволяй себе унывать! Живи позитивно! – 1,7 руб./день»

Интересно...

22 октября. День папиной смерти. Пятьдесят лет тому назад... Помню, как тогда же, в октябре, пришёл сюда ночью, на берег озера... Огромная луна всходила над противоположным берегом, на котором сейчас высится стена соснового леса. А тогда это был голый склон, утыканный саженцами. Через несколько дней я уехал в Кушереку, на Соловки и провёл на Севере всю зиму.

Папа уходил спокойно. Он был мужественный человек. Представлений о будущей жизни, о той, куда уходит, у него не было... Впрочем, я не знаю, мы с ним никогда об этом не говорили. Да и какие могут быть о ней представления?..

Его кровать стояла возле окна, и он мог видеть красные пятиэтажки, заводскую трубу и ползущие мимо, громыхающие трамваи. А он видел море и высокий берег. И однажды сказал мне: «Были бы силы, уехал бы в Крым, в Симеиз, там скалы у самой воды. Прыгнул бы и плыл, плыл, чтобы уже не вернуться...»

23 октября. Пошёл помолиться на озеро, к нашему дубу, под которым молились по утрам с детьми и кричали отсюда Господу: «СПА-СИ-БО!»...

Утро серое, липкая дождливая морось... И вдруг, солнышко — раздвинуло тучи, пытается пробиться, протиснуться сквозь них. Как это похоже на усилия Христа, раздвигающего толщи наших тяжких мыслей и чувств. Его усилия и наша ничтожная помощь Ему. Василий Великий сравнивал Христа с Солнцем правды. А древние египтяне видели в Солнце верховное божество, как и современные антропософы. Человечество до известного исторического события нуждалось в видимом божестве: источнике света и тепла.

На середине озера — лодка. Два мужика открыто сбрасывают с неё рыболовную сеть. У воды — их огромная, дорогая машина. Что они сделают с уловом? Зажарят, сожрут, выпьют бочку водяры... Угостят соседей... Никакой охранной службы здесь нет... Я кричу им: «Что, оголодали совсем? Жрать нечего? Икры чёрной вам маловато, которую хаваете лопатами!..» Они чего-то гундят, отбрёхиваются. «Я сейчас в милицию позвоню!!!» — «А мы тебя — мать-перемать!!!»

Хотел помолиться у дуба... Да, вот, не пришлось... «Помоги, Господи, ненавидеть грех, а не грешника. Помоги увещевать с душевным спокойствием хотя бы таких разбойничков». Нет, со спокойствием не получается...

А вчера получилось. В электричке сел напротив священника. Он аппетитно ел вкусно пахнущие пирожки с мясом. И запивал соком, бутылку из-под которого глубоко засунул в щель между сидением и стенкой вагона.

Я, выходя в Семхозе (он едет дальше, наверняка до Сергиева Посада) обращаюсь к нему:

– Простите, пожалуйста, а бутылочку вы здесь не оставите?

Он, не понимая, о чём я, вытаскивает, выковыривает её из щели и протягивает мне.

— Да, нет, она мне не нужна. Её нужно в мусорный ящик бросить, согласны?

— Ну, конечно, — спокойно кивнул он головой.

— Наша экологическая драма – следствие нравственной, не так ли?

— Ну, конечно. — Снова спокойно сказал он, как о предмете безусловно и давно продуманном.

Вот такая короткая и невраждебная беседа случилась вчера в поезде. Я не уверен, что священник оставил бы бутылку, не обрати я на неё внимания. Но и напомнить не лишне. Уж очень основательно он её запихивал в щель...

1965 год. Март. Мы едем с Женей Винниковым, молодым писателем, на Север, в Архангельскую область, в деревню Кушереку. Общий вагон. До Вологды — в общем, а там купим билет в плацкартный, ехать ещё одну ночь. Там — пересадка на мурманский поезд, который довезёт нас до Малашуйки, а дальше — десять километров по лесной дороге, до деревни, где ждёт нас Анна Михайловна Олегина, бабушка моего друга Шурика.

За окнами — сумерки, близится ночь, дед на боковой лавке втолковывает своей попутчице:

— Ты, матушка, на еду денег не жалей. Нам одежды не надо. Поел, и — хорошо. В еду живём.

В соседнем купе выпивают и курят, смолят какой-то крепкий табак. Проводница безмолвствует. В общем вагоне, наверное, и не такое дозволено. С полок свисают ноги беспробудно спящих. Проходящие нагибаются под ними, как под аркой. Матерясь, орут пьяные возле туалета.

Женя стучит на машинке.

Удивительная способность погружаться в работу при любой обстановке. И это не эпатаж, не вызов внешним условиям. Но — неотвратимая творческая потребность.

Не первый раз нахожу книги Пушкина возле помоек. Выбрасывают и Евангелие. Несколько пачек Нового Завета лежали однажды у мусорных баков, не исключено, что с надеждой: кто-нибудь подберёт. Как-то из полуразобранной книжной кучи извлёк «Капитанскую дочку» — издание 1918 года. А в этот раз — «Последний год жизни Пушкина», составитель В.В. Кунин.

Что-то символическое есть в этом местонахождении Пушкина. Мало кого трогает его судьба и его творения, а, следственно, и судьба России (ведь Пушкин — это действительно «наше всё» по слову Аполлона Григорьева). Она, как и этот том, валяется сегодня у отхожего места.

Вагон метро. Все лавки плотно заняты. Пустуют два свободных места, мимо которых проходят входящие пассажиры. На них, на кожаных сиденьях следы от башмаков. Я сел напротив. Рядом женщина.

— Штрафовать надо их, которые следы оставляют. А лучше сажать за решётку, хотя бы на пятнадцать суток.

Я достал носовой платок, (благо Таня меня без них из дома не выпускает, всегда чистеньких, отглаженных), подошёл к сиденьям и крепко-крепко их протёр.

— Вот спасибо! — молвила возмущённая женщина. — У меня тоже есть, но чистый, жалко.

— Свиньи, — сказал я, — а за свиньями надо же кому-то убирать. С праздником! Сегодня Вербное...

— Да, да — замахала голвой женщина, у которой в руках была не верба, а букет роз.

Провожал Настеньку с Вероничкой в аэропорт

Шереметьево. Выехали из Семхоза в семь утра, прикочевали в одиннадцать. Непробиваемые пробки. Малышка вела себя хорошо, хотя Настеньке пришлось с полдороги взять её на руки, вынуть из короба.

Разговор с водителем, Сергеем Анатольевичем. Ему лет пятьдесят или около того. Зарабатывает на жизнь частным извозом в таксомоторном парке Сергиева-Посада. Резкий в суждениях. Никому и ничему не верит. Телевизор не смотрит. «Брехня одна, дурят народ». Клянёт и Америку. «Там такой же бардак». Я пытаюсь возразить. «Ну, без доверия и жить опасно...» Он, на срыве: «Я живу в шоколаде, на работу выхожу, как на праздник, ем чего хочу, пью чего хочу, отдыхаю, как хочу». Развёлся с семьёй. Неразрешимый, по его словам, конфликт. Живёт один. «После того, как меня родные „ки-нули“, — не верю никому». Простились дружески. А как можно ему возразить, что посоветовать... Помочь?.. Только сочувствием.

В аэропорту Настенька усадила меня за столик в кафе. Завтрак, по моим понятиям, по запредельным ценам. Тарелка овсяной каши, правда, вкусной, с пятью клубничинами, стоит двести рублей, чашка чая — сто.

Через час будут уже в небе... И хотя на линии — немецкие машины, всё равно тревожно... Вероничка — чудо. Смотрит в тебя из глубины своего ангельского чистого возраста. Видит в тебе только одно хорошее.

Вечером электричка забита, пятница, канун week end(а). Девушка, напротив, заняла рядом с собой место, поставила сумочку. «У вас занято?» — «Занято». Поезд тронулся. «У вас занято?» — «Занято». Проехали Лосинку, Мытищи, — у неё всё «занято». Пояснила: «У меня молодой человек в другом вагоне». «А он, что, инвалид? — спрашивают пассажиры, стоящие рядом. — Уберите сумку, пусть пожилой человек сядет». Не убирает. Люди возмущаются, стыдят. «Нате вам, садитесь», — огрызнулась, перекосив симпатичную мордочку и убрала сумку. Народ успокоился не сразу. «Так мы же их такими воспитали!» — заметил я.

У девушки на коленях, а, точнее, на высоко открытых ляжках, печатная работа: «Посуда из чугуна компании Gipbel». Наверное, учится в Абрамцевском училище прикладного искусства.

Реплика, мною подброшенная, относительно бессердечности молодых людей, имеет продолжение. В несколько изменённом русле. Путин отказался от многих иностранных продуктов, а значит, цены повысятся на те, которые идут из других стран. Господин с огромным животом авторитетно заявляет: «У власти нет идеологемы, поэтому всё идёт наперекосяк». Его спрашивают: «А какая нужна идеологема для того, чтобы власть не обманывала, не воровала?» Человек с животом молчит. Обдумывает. А что можно ответить, кроме известных заповедей — не воруй, не обманывай, не убивай?..

Рынок. Очередь за творогом. Обсуждают Украину. «”Укры”», фашисты. Бомбят мирное население». Перемалывают силос, который, как в кормушку коровника поставляет им изолгавшийся телеящик. Перемалывают, пережёвывают, отрыгивают.

У одной, самой горластой, зазвонил телефон. «Да! Что? А... Из церкви? Свечу? А сколько у неё денег? Двести рублей?.. Пусть на все купит и за Сталина поставит! Слышишь, за Сталина!!!»

Ваняшку (4 годика) укусила оса. Рёв на всю округу!!! «За что она меня! Почему? Я же ей ничего не сделал!..»

Перед обедом у костра. Всем в миски положена ароматно пахнущая свиной тушёнкой гречневая каша. Все разбирают ложки и приступают к действию. Ваняшка бездействует. Хотя ложка у него в руке. «А ты почему не ешь?» — спрашивает мама. «Мы же не помолились», — отвечает малыш.

Важный этап познания мира. В походе (и в походе по жизни) встречаются разные люди: верующие, неверующие. Принуждать к молитве никого не надо. Можно коротко помолиться про себя в обществе, не сознающем своего присутствия перед Богом. Можно понять и в младенчестве, что вера не разделяет людей на своих и чужих. Всё это ему объяснит мама. И ответит на вопросы: «А для чего Бог создал волков?», «А что такое ”во искушение“»?

Дюссельдорф. На калитке одного из дачных теремков табличка с мордой собаки. Под ней текст: «Это мой дом, это мой сад, это моя семья. Я буду очень огорчена, если вы зайдёте сюда без приглашения».

Наши собаки изъясняются по-другому. На табличке, под свирепой мордой предупреждение: «Осторожно, злая собака».

У дверей подъезда стоит женщина, нажимает кнопки домофона. Спрашивает подошедшую старушку, которая живёт в этом подъезде:

— Вы не знаете, здесь магией не занимаются? Дали адрес, а домофон не отвечает.

— Нет, не знаю. Я в церковь хожу. А вам зачем?

— Болею.

— Вы лучше в церковь идите. Церковь — лечебница.

— Была. И святой водичкой брызгала. Ничего не помогает. А у колдунов — сила!

— Вы себе ещё больше навредите.

— А к кому ж идти?..

Стоит растерянная, снова пальцами тычет в домофон, заглядывая в бумажку с адресом.