24
Герцогиня устраивала прелестные вечера во дворце, – никогда там не видели такого веселья, и никогда еще герцогиня не была так мила, как в эту зиму, хотя над ее головой нависли величайшие опасности; зато в эти трудные для нее месяцы она, пожалуй, ни разу не подумала с горечью о странной перемене, произошедшей в Фабрицио. Молодой принц приходил очень рано на приятные вечера к своей матери, и она говорила ему:
– Ну, пора вам идти управлять государством. Держу пари, что у вас на письменном столе лежит больше двадцати докладов, ожидающих вашего решения. Я не хочу, чтобы Европа обвиняла меня, будто я превращаю вас в монарха-бездельника и сама стремлюсь царствовать.
К досаде принца, она всегда произносила такие наставления в самые неподходящие минуты – когда его высочество, позабыв свою робость, с большим удовольствием принимал участие в какой-нибудь забавной шараде. Дважды в неделю устраивались прогулки за город, и под предлогом привлечь сердца народа к новому государю принцесса допускала на эти пикники самых хорошеньких женщин из пармской буржуазии. Герцогиня была душой этого веселого двора; она надеялась, что красивые мещаночки, мучительно завидовавшие возвышению мещанина Расси, расскажут принцу хотя бы об одной из бесчисленных плутней министра юстиции. Принц наряду с прочими ребяческими идеями придерживался убеждения, что у него высоконравственные министры.
У Расси было достаточно сообразительности, чтобы понять, как опасны для него блестящие вечера при дворе принцессы, устраиваемые его врагом. Он не пожелал отдать графу Моска приговор, вынесенный Фабрицио с соблюдением законных формальностей. Итак, или он, или герцогиня должны были исчезнуть из придворных сфер.
В тот день, когда вспыхнуло восстание – факт, отрицать который считалось теперь хорошим тоном, – кто-то раздавал народу деньги. И с этого Расси начал свое расследование. Одевшись еще хуже, чем обычно, он обходил самые жалкие лачуги Пармы и целые часы проводил в беседах с населявшими их бедняками, оплачивая словоохотливых. Он был вознагражден за свои хлопоты. Через две недели такой беспокойной жизни он получил твердую уверенность, что тайным вождем восстания был Ферранте Палла; больше того – этот человек, как истинно великий поэт, нуждавшийся всю свою жизнь, продал в Генуе восемь или десять бриллиантов. Рассказывали, что среди проданных камней было пять крупных бриллиантов ценою более сорока тысяч, но «за десять дней до смерти принца» их уступили за тридцать пять тысяч, «ссылаясь на крайнюю нужду в деньгах».
Как описать ликование министра юстиции при этом открытии? Он прекрасно видел, что при дворе вдовствующей принцессы его ежедневно высмеивают. Не раз и сам принц, беседуя с ним о делах, смеялся над ним совершенно открыто, со всем простодушием молодости. Надо признаться, что у Расси были удивительно плебейские замашки; например, если какой-нибудь разговор очень увлекал его, он закидывал ногу на ногу и обхватывал пятерней свой башмак, а в минуту особого воодушевления вытаскивал из кармана огромный платок из красного коленкора и расстилал его на коленях и т. д. и т. д. Принц от души смеялся, когда одна из красавиц мещаночек вышучивала Расси и, зная, что у нее стройная ножка, изображала эти изящные повадки министра юстиции.
Расси испросил чрезвычайную аудиенцию у принца и сказал ему:
– Ваше высочество, согласитесь истратить сто тысяч франков, и мы узнаем истинную причину смерти вашего августейшего отца. Располагая этой суммой, министерство юстиции будет в состоянии поймать преступников, если тут таится преступление.
Совершенно ясно, что ответил на это принц.
Через некоторое время Чекина рассказала герцогине, что ей посулили большие деньги, если она покажет одному ювелиру бриллианты своей хозяйки, но она с негодованием отказалась. Герцогиня пожурила ее за то, что она отвергла предложение, и через неделю Чекине были даны бриллианты для показа. В день, назначенный для их осмотра, граф Моска поставил по два надежных человека возле лавки каждого пармского ювелира и в полночь пришел во дворец сообщить герцогине, что любопытный ювелир – не кто иной, как брат министра Расси. Герцогиня была очень весела, – в тот вечер при дворе давали комедию dell'arte, то есть комедию, в которой действующие лица сами импровизируют диалоги, а за кулисами вывешен лишь общий план пьесы. Герцогиня только что вышла со сцены, где она играла главную роль, а роль ее чичисбея исполнял граф Бальди, бывший друг сердца маркизы Раверси, присутствовавшей на спектакле. Принц, самый робкий человек во всей Парме, но юноша очень красивый и наделенный нежнейшим сердцем, разучивал роль графа Бальди, решив играть ее на следующем представлении пьесы.
– Мне очень некогда, – сказала герцогиня графу Моска. – Во втором акте я выступаю в первом явлении. Пройдемте в залу охраны.
И в этой зале, посреди двадцати лейб-гвардейцев, которые, насторожившись, внимательно прислушивались к разговору премьер-министра со старшей статс-дамой, герцогиня, смеясь, сказала своему другу:
– Вы всегда бранили меня, что я без пользы открываю свои тайны. Ну так знайте: я возвела на трон Эрнесто Пятого. Я хотела отомстить за Фабрицио, которого любила в то время гораздо сильнее, чем теперь, хотя столь же невинной любовью. Я знаю, вы совсем не верите в невинность моего чувства, но это неважно, раз вы все же любите меня, невзирая на мои преступления. Но слушайте – вот настоящее мое преступление: я отдала все свои бриллианты очень занимательному безумцу по имени Ферранте Палла; я даже поцеловала его за то, что он решился устранить человека, приказавшего отравить Фабрицио. Что тут дурного?
– Ах, вот где Ферранте взял деньги на подготовку бунта! – сказал граф, несколько озадаченный. – И вы все это говорите мне при телохранителях принца?
– Но мне же некогда. А Расси теперь напал на след. Правда, я и не заикалась о восстании, я терпеть не могу якобинцев. Подумайте над всем этим и после спектакля скажите, что мне делать.
– Я и сейчас могу это сказать. Вам надо влюбить в себя принца… Но только, умоляю, не увлекайтесь этой игрой!
Герцогиню позвали на сцену; она убежала.
Несколько дней спустя герцогиня получила по почте длинное и нелепое письмо, подписанное именем ее бывшей горничной, – эта женщина просила у нее место дворцовой служительницы, но герцогиня сразу же по почерку и слогу увидела, что письмо написано кем-то другим. Когда она развернула это послание, чтобы прочесть вторую страницу, к ее ногам упал чудотворный образок мадонны, завернутый в пожелтевший листок какой-то книги. Бросив взгляд на образок, герцогиня пробежала несколько строк печатного листка, и глаза ее заблестели. Вот что она прочла:
«Трибун брал только сто франков в месяц; остальное употребили на то, чтоб возгорелся священный огонь в душах, но лед эгоизма сковал их. Лиса напала на мой слеп, поэтому я не мог проститься с обожаемым существом. Я сказал себе: «Она не любит республики, а она настолько выше меня умом и очарованием красоты. Да и как учредить республику, когда нет республиканцев? Не заблуждался ли я? Полгода я буду бродить по американским городкам, буду изучать их под микроскопом и тогда увижу, должен ли еще любить единственную вашу соперницу в моем сердце.
Если вы получите это письмо, баронесса, и ничей кощунственный взгляд не прочтет его раньше вас, прикажите сломать один из молодых ясеней, посаженных в двадцати шагах от того места, где я дерзнул впервые заговорить с вами. Тогда я велю зарыть в саду шкатулку под большим самшитом, на который вы в счастливое для меня время однажды обратили внимание, а в этой шкатулке вы найдете то, из-за чего возводят клевету на людей моих убеждений.
Я осмелился написать лишь потому, что лиса напала на мой след, и я трепещу за участь обожаемого, дивного создания.
К самшиту надо прийти через две недели».
«У него в распоряжении типография, – подумала герцогиня. – Значит, скоро мы получим томик сонетов. Бог знает, какими именами он наградит меня в них!»
Из кокетства герцогиня решила произвести опыт: целую неделю она «хворала», и двор лишился прелестных вечеров. Принцесса, втайне возмущавшаяся всем, что ей приходилось делать из страха перед сыном с самых первых дней вдовьего траура, провела эту неделю в монастыре, где был похоронен ее супруг. А у принца из-за недельного перерыва в развлечениях остались бесконечные, тоскливые часы досуга, что сильно подорвало влияние министра юстиции. Эрнесто V понял, какая скука ждет его, если герцогиня покинет двор или только перестанет расточать в нем радость. Наконец, вечера возобновились, и принц выказывал все больше интереса к комедиям dell'arte. Ему очень хотелось взять роль, но он не смел признаться в этом честолюбивом желании. Однажды он, густо краснея, сказал герцогине:
– А почему бы и мне не попытаться сыграть?
– Мы все к услугам вашего высочества. Соизвольте приказать, и я велю составить план новой комедии; самые яркие сцены вы, ваше высочество, будете играть со мною, а так как на первых порах все актеры немного смущаются, я буду вам подсказывать реплики, – только соблаговолите с некоторым вниманием смотреть на меня, ваше высочество.
Все было устроено удивительно ловко. Принц отличался застенчивостью и стыдился ее. Старания герцогини, чтобы он не страдал от этой врожденной робости, произвели на молодого самодержца глубокое впечатление.
В день его дебюта спектакль начался на полчаса раньше обычного, и в салоне было только восемь – десять пожилых дам, когда гостей пригласили перейти в зрительный зал. Эти особы совсем не внушали принцу страха; к тому же они прошли в Мюнхене истинно монархическую выучку и не скупились на аплодисменты. Воспользовавшись своей властью статс-дамы, герцогиня заперла на ключ ту дверь, через которую входили в зал придворные чины. Принц, обладавший литературным слогом и привлекательной внешностью, прекрасно провел первые сцены; он очень успешно подавал реплики, читая их в глазах герцогини или повторяя слова, которые она подсказывала вполголоса. В ту минуту, когда немногочисленные зрители аплодировали изо всех сил, по знаку герцогини открыли главный вход, и зал мгновенно наполнился придворными прелестницами, которые нашли, что у принца очень выигрышная наружность, очень оживленный вид, и тоже принялись аплодировать; принц покраснел от удовольствия. Он играл роль возлюбленного герцогини. Вскоре ей уже не приходилось подсказывать ему, – напротив, она старалась сокращать сцены: он говорил о любви с таким восторженным пылом, что нередко смущал свою партнершу, растягивая реплики минут на пять. Герцогиня уже не была так блистательно хороша, как год назад; заточение Фабрицио и еще более – дни, проведенные с ним на Лаго-Маджоре, его угрюмое безмолвие на десять лет состарили чаровницу Джину. Черты ее стали резче, в них теперь больше сквозило ума, но меньше обаяния молодости. Лишь изредка они выражали юную жизнерадостность; но со сцены благодаря румянам и другим прикрасам, которые театральное искусство дозволяет актрисам, она по-прежнему казалась первой красавицей при дворе. Страстные тирады принца привлекли внимание придворных; в этот вечер все говорили: «Вот и Бальби нового царствования». Граф внутренне негодовал. После спектакля герцогиня сказала принцу перед всем двором:
– Ваше высочество, вы играете слишком хорошо; пожалуй, пойдут толки, что вы увлеклись женщиной тридцати восьми лет, а это может помешать моему браку с графом. Больше я не буду играть с вашим высочеством, если только вы не дадите обещания говорить со мною, как с любой особой почтенного возраста, – например, с маркизой Раверси.
Пьесу ставили три раза; принц обезумел от счастья; но однажды вечером все заметили, что у него очень озабоченный вид.
– Готова поручиться, что Расси строит какие-то козни против нас, – сказала принцессе ее старшая статс-дама. – Советую вам, ваше высочество, назначить на завтра спектакль. Принц будет играть плохо и от горя проговорится.
Принц действительно сыграл очень плохо, его едва было слышно, он комкал все свои реплики. В конце первого акта он чуть не расплакался. Герцогиня была около него, но холодная, безучастная. Очутившись на минуту наедине с нею в артистическом фойе, он подбежал к двери и запер ее.
– Мне ни за что не сыграть второй и третий акты, – сказал он. – А я вовсе не хочу, чтобы мне аплодировали из угодливости. Аплодисменты, которыми награждали меня сегодня, терзали мне сердце. Дайте совет, как быть!
– Я выйду на авансцену, сделаю глубокий реверанс ее высочеству, другой реверанс – публике и, как настоящий директор труппы, объявлю, что по внезапной болезни актера, исполняющего роль Лелно, спектакль отменяется и будет дан небольшой концерт. Граф Руска и девица Гизольфи с восторгом покажут перед столь блестящим обществом свои жиденькие голоса.
Принц с жаром поцеловал руку герцогини.
– Ах, зачем вы не мужчина! – сказал он. – Вы дали бы мне разумный совет. Расси только что положил мне на письменный стол сто восемьдесят два показания против возможных убийц моего отца. А кроме показаний, там еще лежит обвинительный акт в двести с лишним страниц. Мне надо прочесть эту кипу бумаг, да еще я дал слово ничего не говорить графу. Все это прямой дорогой ведет к казням: Расси уже настаивает, чтобы я приказал схватить Ферранте Палла, а я так восхищаюсь этим великим поэтом; он скрывается во Франции, около Антиб, под фамилией Понсе.
– С того дня как вы повесите какого-нибудь либерала, правительство будет связано с Расси железными цепями, а ему только этого и надо; но с того же дня вам, ваше высочество, уже нельзя будет за два часа до прогулки объявить о ней вслух. Я ничего не скажу ни графу, ни принцессе, какой вырвался у вас крик боли, но ведь я принесла присягу не иметь тайн от принцессы… Я буду счастлива, если вы сами соблаговолите сообщить вашей матушке то, что нечаянно сказали мне.
Эта мысль отвлекла монарха от удручающих, горьких чувств провалившегося актера.
– Ну хорошо. Пожалуйста, предупредите матушку. Я пройду сейчас в ее большой кабинет.
Принц выбежал из-за кулис в соседний салон и сердито отослал главного камергера и дежурного адъютанта, последовавших за ним. Принцесса, со своей стороны, внезапно покинула спектакль. Проводив ее до большого кабинета, старшая статс-дама сделала глубокий реверанс и оставила мать и сына наедине. Нетрудно вообразить, какое волнение охватило весь двор, – подобные события делают придворный мирок весьма забавным. Час спустя принц отворил дверь кабинета и позвал герцогиню. Принцесса заливалась слезами, принц переменился в лице.
«Слабые люди, – думала герцогиня. – Они рассержены и не знают, на-кого бы излить свой гнев».
Сначала мать и сын наперебой сообщали герцогине всякие подробности. Она отвечала сдержанно и чрезвычайно уклончиво. Целых два часа три актера этой убийственно скучной сцены оставались в тех ролях, какие мы сейчас описали. Принц сам отправился за двумя огромными портфелями, которые Расси положил на его письменный стол. Выйдя из кабинета принцессы, он обнаружил, что в салоне его дожидается весь двор.
– Уходите, оставьте меня в покое! – крикнул он весьма резким тоном, до сих пор совершенно несвойственным ему.
Принц не желал, чтобы видели, как он понесет портфели: монарх ничего не должен нести сам. Придворные мгновенно исчезли. На обратном пути ему попались только лакеи, тушившие свечи; он гневным окриком выгнал и лакеев и дежурного адъютанта, беднягу Фонтана, от избытка усердия имевшего бестактность остаться.
– Нынче вечером все как будто сговорились вывести меня из терпения, – угрюмо сказал он герцогине, вернувшись в кабинет.
Он считал ее очень умной женщиной и злился, что она упорно, с явной нарочитостью, не высказывает никакого мнения. А герцогиня твердо решила ничего не говорить, пока ее «прямо не попросят» высказаться. Прошло еще добрых полчаса, и, наконец, принц, поступившись своим самолюбием, решился сказать:
– Но, сударыня, почему же вы молчите?
– Моя обязанность служить принцессе и как можно скорее забывать то, что говорится при мне.
– Прекрасно, сударыня, – сказал принц, заливаясь румянцем. – Я вам приказываю высказать свое мнение.
– Преступления карают, для того чтобы они не повторялись. Был ли покойный принц отравлен? Весьма сомнительно. Был ли он отравлен якобинцами? Расси очень хочется доказать это, ибо тогда он навсегда останется необходимым орудием для вашего высочества. Но в таком случае уже с самого начала вашего царствования вы можете ждать немало вечеров, подобных нынешнему. Все ваши подданные говорят – и это истинная правда, – что у вас доброе сердце; до тех пор пока вы не повесите какого-нибудь либерала, ваша репутация не изменится и уж, конечно, никому на мысль не придет отравить вас.
– Вывод совершенно ясен! – раздраженно воскликнула принцесса. – Вы не желаете, чтобы убийцы моего мужа понесли наказание.
– Очевидно, ваше высочество, меня соединяют с ними узы нежной дружбы.
По глазам принца герцогиня видела, что он убежден в ее готовности сообща с принцессой продиктовать ему план поведения. Но тут между двумя женщинами последовал довольно быстрый обмен колкостями, после чего герцогиня заявила, что больше не скажет ни слова. Она выполнила бы это намерение, однако принц, после долгого спора с матерью, снова потребовал, чтобы она высказала свое мнение.
– Клянусь, ваше высочество, что не сделаю этого.
– Полноте, перестаньте ребячиться! – воскликнул принц.
– Прошу вас высказаться, герцогиня, – сказала принцесса с видом оскорбленного достоинства.
– Умоляю, ваше высочество, избавьте меня от этого. Государь, – добавила герцогиня, повернувшись к принцу, – вы превосходно читаете по-французски. Чтобы успокоить волнение умов, не соблаговолите ли вы прочесть нам басню Лафонтена?
Принцесса сочла это «нам» большой дерзостью, но явно удивилась и заинтересовалась, когда ее старшая статс-дама совершенно спокойно открыла книжный шкаф, достала оттуда томик лафонтеновских басен, полистала его и, подавая принцу, сказала:
– Ваше высочество, умоляю, прочтите вслух вот эту басню. Но только всю, «до конца».
Садовник и его сеньор
Один любитель-садовод
В деревне жил – скорее как крестьянин,
Чем горожанин:
Имел он славный сад и огород,
А рядом – маленькое поле.
Живую изгородь он насадил кругом,
А в огороде том
Редиска, лук, салат росли на воле.
Чтоб подарить Марго букет в день именин,
Он посадил цветов, – рос у него жасмин…
Но вдруг пришла нежданная досада:
Проворный заяц на беду
Повадился гулять в его саду.
С проклятым зайцем нету слада! —
Стал жаловаться он владельцу этих мест —
Сеньору важному. – Он дочиста все съест!
Никак, не справлюсь с негодяем:
Все нипочем ему: и камни и силки…
Не заяц – а колдун!» – «Колдун? Вот пустяки!
Да будь он хоть сам черт – а мы его поймаем!»
«Когда?» – «Да завтра же! Откладывать к чему?»
И с самого утра явились все к нему.
«Сперва позавтракать – а там и за работу!
Каков-то вкус твоих цыплят?»
Покончив с завтраком, охотники шумят,
Торопятся начать охоту:
Рога и трубы, шум и звон…
Хозяин прямо оглушен.
Промчались… Огород в великом беспорядке:
Разрыт и вытоптан – прощайте, гряды, грядки,
Прощай, капуста и порей,
Прощай, из овощей
Похлебка!
Хозяин молвит робко:
«Забава барская, а мне-то каково?»
Никто не слушает его:
Собаки, егеря и слуги
За час один таких тут натворили бед,
Что не наделали б в сто лет
Все зайцы той округи!
Вы, мелкие князьки! Деритесь меж собой:
Расчет на королей – верх глупости людской!
К своей войне вы их не привлекайте,
И главное – в свои владенья не пускайте.
За чтением последовало долгое молчание. Принц нервно шагал по кабинету, собственноручно поставив книгу на прежнее ее место в шкафу.
– Ну что же, сударыня, соизволите вы, наконец, высказаться? – спросила принцесса.
– Конечно, нет, ваше высочество. Ничего не скажу, пока государь не назначит меня министром. Если я выражу свое мнение, я, пожалуй, потеряю звание старшей статс-дамы.
Вновь молчание на добрых четверть часа. И тут принцессе вспомнилось, какую роль играла некогда Мария Медичи, мать Людовика XIII, – в последнее время по распоряжению старшей статс-дамы придворная лектриса ежедневно читала вслух превосходный труд Базена «История Людовика XIII». И принцесса, хоть и была очень разгневана, подумала, что герцогиня преспокойно может уехать из Пармы, а тогда Расси, внушавший ей непреодолимый страх, получит полную возможность разыгрывать роль Ришелье и добьется, чтобы сын изгнал мать. В эту минуту она отдала бы все на свете, лишь бы чем-нибудь унизить старшую статс-даму, но не смела это сделать. С натянутой улыбкой она встала с кресел и, подойдя к герцогине, взяла ее за руку:
– Ну, дорогая, докажите мне свою дружбу. Говорите!
– Хорошо! Вот мой совет в двух словах: сожгите тут, в камине, все бумажонки, собранные ядовитой ехидной Расси, и никогда не говорите ему, что они сожжены.
И она фамильярно шепнула на ухо принцессе:
– Расси может стать Ришелье!
– Но, черт побери, эти «бумажонки» стоят мне больше восьмидесяти тысяч франков! – сердито воскликнул принц.
– Государь, – ответила герцогиня с твердой решимостью, – видите, как дорого обходится служба негодяев «низкого происхождения». Дай бог, чтобы вы потеряли миллион, но больше никогда не доверялись подлецам, из-за которых ваш отец не мог спать спокойно последние шесть лет своего царствования.
Слова «низкого происхождения» чрезвычайно обрадовали принцессу. Она находила, что граф и его подруга слишком большую цену придают уму – качеству, которое всегда сродни якобинскому вольномыслию.
На минуту наступило глубокое молчание; принцесса задумалась; в это время на дворцовой башне пробило три часа. Принцесса встала, сделала низкий реверанс сыну и сказала:
– Здоровье не позволяет мне продолжить это совещание. Гоните прочь министров низкого происхождения. Я убеждена, что ваш Расси украл половину тех денег, которые он выманил у вас на шпионство.
Принцесса вынула из канделябра две свечи, поставила их в камине, так чтобы они не погасли, затем, подойдя к сыну, сказала:
– Мораль этой басни Лафонтена побудила меня подавить в душе справедливое желание отомстить за моего супруга. Ваше высочество, угодно вам разрешить мне сжечь все эти кляузы?
Принц стоял неподвижно.
«Какое у него, право, глупое лицо, – подумала герцогиня. – Граф совершенно верно говорил, – ужаснейшая бесхарактерность. Разве покойный принц заставил бы нас не спать из-за всего этого до трех часов ночи?»
Принцесса, все еще стоя возле сына, добавила:
– Как возгордится этот ничтожный прокурор, если узнает, что из-за его лживых бумажек, сочиненных им только ради своей карьеры, две августейшие особы провели бессонную ночь.
Принц в бешенстве схватил один из принесенных портфелей и вытряхнул в камин все его содержимое. Груда бумаг едва не потушила свечи; кабинет наполнился дымом. Принцесса видела по глазам сына, что он уже готов схватить графин и, залив огонь, спасти бумаги, стоившие ему восемьдесят тысяч франков.
– Откройте окно, – раздраженно крикнула она герцогине.
Герцогиня поспешила выполнить приказание. Тотчас же все бумаги вспыхнули, в трубе сильно загудело, а вскоре стало ясно, что в ней загорелась сажа.
У принца была мелочная душа во всем, что касалось денег; он уже видел, как пылает его дворец и гибнут в огне пожара все собранные тут сокровища; бросившись к окну, он изменившимся от страха голосом кликнул на помощь охрану. Солдаты гурьбой сбежались во двор; принц подошел к камину; тяга воздуха из открытого окна раздувала пламя, в трубе раздавалось поистине страшное гудение; принц растерянно смотрел на огонь, затем выругался, два-три раза обежал комнату и, наконец, выскочил из кабинета.
Принцесса и старшая статс-дама в глубоком молчании стояли друг против друга.
«Пройдет у него гнев? – думала герцогиня. – Впрочем, мне все это теперь безразлично. Дело сделано».
Она решила отвечать на упреки очень дерзко, но вдруг спохватилась, увидев, что второй портфель уцелел.
«Нет, дело сделано только наполовину». И она довольно холодно сказала принцессе:
– Ваше высочество, прикажете сжечь и остальные бумаги?
– А где же вы их сожжете? – ворчливо спросила принцесса.
– В другом камине – в вашей гостиной. Если бросать одну бумагу за другой, опасности никакой не будет.
Герцогиня взяла подмышку туго набитый портфель и, вынув свечу из канделябра, вышла в соседнюю гостиную. Заглянув в портфель, она убедилась, что в нем лежат показания, и спрятала под шалью пять или шесть пачек этих документов, остальные же сожгла дотла и исчезла, не простившись с принцессой.
«Дерзость немалая, надо сознаться, – думала она усмехаясь. – Но из-за кривляний этой неутешной вдовы я могла сложить голову на плахе».
Услышав стук колес кареты, принцесса страшно разгневалась на свою старшую статс-даму.
Несмотря на поздний час герцогиня послала за графом; он был на пожаре во дворце, но вскоре приехал и сообщил, что все кончилось благополучно.
– А принц, право, проявил большое мужество, и я горячо высказал ему мое восхищение.
– Ознакомьтесь поскорее с этими показаниями, а затем надо немедленно их сжечь.
Граф прочел бумаги и побледнел.
– Ей-богу, они были очень близки к истине; дознание велось ловко. Они напали на след Ферранте Палла, а если он проговорится, мы окажемся в крайне затруднительном положении.
– Но он не проговорится, – воскликнула герцогиня. – Это человек чести. Скорее, скорее сожжем бумаги!
– Подождите немного. Я, с вашего разрешения, запишу имена двенадцати – пятнадцати самых опасных свидетелей. Если Расси не угомонился, я позволю себе упрятать их подальше.
– Напоминаю вашему превосходительству, что принц дал слово ничего не говорить министру юстиции о нашем ночном приключении.
– И он сдержит слово – из малодушия, из боязни неприятных объяснений.
– А теперь скажу вам, друг мой, что эта ночь приблизила день нашей свадьбы. Я не хотела принести вам в приданое судебный процесс и заставить вас расплачиваться за грехи, совершенные мною не ради вас, а ради другого.
Граф был влюблен; взяв ее руку, он со слезами на глазах излил свои чувства.
– На прощанье дайте мне совет, как я должна вести себя с принцессой? Я совсем измучилась: час я играла комедию на сцене и целых пять часов – в кабинете.
– Своим дерзким отъездом из дворца вы уже достаточно отомстили принцессе за колкости, – впрочем, они показывают только ее слабость. Завтра держитесь обычного своего тона, каким говорили сегодня утром. Расси еще не в тюрьме и не в ссылке; и мы с вами еще не разорвали на клочки приговор Фабрицио.
Не забывайте, вы требовали от принцессы твердого решения, а это всегда неприятно монархам и даже премьер-министрам, и, наконец, помните, что вы статс-дама принцессы, иными словами – ее служанка. Через три дня произойдет поворот, как это неизменно бывает у слабохарактерных людей, и Расси окажется в таком фаворе, в каком он еще никогда не бывал; он, конечно, постарается кого-нибудь повесить: ведь пока он не скомпрометировал принца, ему ни в чем нельзя быть уверенным. Нынче ночью на пожаре произошел несчастный случал: пострадал какой-то портной, проявивший, надо сказать, необычайную отвагу. Завтра я уговорю принца взять меня под руку и пойти со мною навестить этого портного; я буду вооружен до зубов и установлю наблюдение, но, впрочем, принц еще не вызвал ненависти к себе. Я хочу приучить его прогуливаться пешком по улицам – удружу этим Расси, моему несомненному преемнику. Ему-то ни в коем случае нельзя будет позволять принцу такие неосторожные поступки. Возвращаясь от портного, я поведу принца мимо памятника его покойному отцу; он заметит на римской тоге, в которую дурак скульптор нарядил статую, следы от брошенных камней; и, право, у принца очень мало ума, если он сам, без подсказки, не придет к такому выводу: «Вот как невыгодно вешать якобинцев!»
На это я отвечу ему: «Надо их вешать десятками тысяч или не вешать ни одного. Варфоломеевская ночь уничтожила протестантов во Франции».
Завтра, дорогой друг, перед этой прогулкой попросите доложить о себе принцу и скажите ему: «Прошлой ночью я исполняла при вас обязанности министра, я давала вам советы, повинуясь вашей воле, и навлекла на себя неудовольствие принцессы. Заплатите мне за это». Он нахмурится, ожидая просьбы о деньгах. Постарайтесь подольше не рассеивать неприятной ему догадки, а потом скажите: «Я прошу, ваше высочество, повелеть, чтобы Фабрицио судили с прениями сторон (то есть в присутствии обвиняемого) двенадцать самых уважаемых судей в вашем государстве!» И тут же, не теряя ни минуты, представьте ему на подпись небольшой указ, написанный вашей прекрасной рукой, который я вам продиктую; я, конечно, вставлю в него пункт об отмене первоначального приговора. На это могло бы быть только одно возражение, но если вы рьяно возьметесь за дело, оно не придет принцу в голову. Он может вам сказать: «Фабрицио должен предварительно вернуться в крепость». Вы на это ответите: «Он вернется в городскую тюрьму» (а вы знаете, что я там полный хозяин, и каждый вечер ваш племянник будет приходить к вам в гости). Если принц возразит: «Нет, своим побегом он покрыл позором крепость и теперь для проформы должен вернуться в прежнюю камеру», вы, в свою очередь, возразите: «Нет, тогда он окажется во власти моего врага Расси», и по-женски, искусными намеками, на которые вы большая мастерица, дадите принцу понять, что для смягчения жестокосердого Расси вы готовы рассказать ему о ночном аутодафе, совершенном во дворце. Если принц заупрямится, заявите, что вы уезжаете на две недели в свою усадьбу Сакка.
Позовите Фабрицио и посоветуйтесь с ним. Этот шаг может снова привести его в тюрьму. Нужно все предусмотреть: над мальчиком опять нависнут опасности, если Расси, потеряв терпение, велит отравить меня самого, когда посадит его за решетку. Но это мало вероятно: как вы знаете, повара я выписал себе из Франции, и он к тому же большой весельчак, сыплет каламбурами, а значит, не способен подсыпать отраву. Я уже говорил нашему Фабрицио, что разыскал всех свидетелей его честного и отважного поведения в поединке; совершенно бесспорно, что Джилетти намеревался его зарезать. Я до сих пор не говорил об этих свидетелях, желая сделать вам сюрприз. Но план мой не удался, – принц не захотел подписать указ. Я посулил Фабрицио сделать его большим сановником церкви, но мне будет очень трудно выполнить свое обещание, если враги выставят против него в Ватикане обвинение в убийстве.
Поймите, синьора, если мы не добьемся строго законного суда над ним, имя Джилетти всю жизнь будет доставлять ему неприятности. А когда человек вполне уверен в своей невиновности, уклоняться от суда – величайшее малодушие. Да и будь Фабрицио виновен, я все равно добился бы его оправдания. Как только я заговорил о суде, наш горячий юноша, не дав мне даже кончить, взял официальный справочник, и мы вместе выбрали двенадцать самых неподкупных и ученых судей. Мы составили список, а затем вычеркнули из него шестерых, решив заменить их юристами из числа личных моих врагов, – таких нашлось только два, и мы добавили к ним четырех мерзавцев, приспешников Расси.
Предложение графа вызвало у герцогини смертельную тревогу, не лишенную, конечно, оснований. Но, наконец, она уступила его доводам и написала под диктовку министра высочайший указ о назначении судей.
Граф ушел только в шесть часов утра; герцогиня попыталась уснуть, но не могла. В девять часов она позавтракала с Фабрицио и убедилась, что он горит желанием предстать перед судом; в десять часов она уже была у принцессы, но к ней никого не допускали; в одиннадцать часов она добилась приема у принца на утренней его аудиенции, и он без всяких возражений подписал указ. Герцогиня отослала этот документ графу и легла в постель.
Было бы, пожалуй, забавно описать бешенство, охватившее Расси, когда граф заставил его в присутствии принца скрепить своей подписью указ, подписанный утром, но события вынуждают нас спешить.
Граф подвергал обсуждению достоинства каждого судьи, предлагал заменить некоторые имена другими. Но читателя, вероятно, утомили все эти подробности судебной процедуры так же, как и придворные интриги. Из всего этого следует такая мораль: приблизившись ко двору, человек рискует лишиться счастья, если он был счастлив, и уж во всяком случае его будущее зависит от интриг какой-нибудь горничной.
С другой стороны, в республиканской Америке целый день приходится заниматься скучным делом: усердно угождать лавочникам и приноравливаться к их тупости. И там нет оперы.
Вечером, встав с постели, герцогиня страшно встревожилась: Фабрицио нигде не могли найти. Только в полночь, когда она была во дворце на спектакле, ей принесли от него письмо. Вместо того чтобы явиться в «городскую тюрьму», где граф был полновластным хозяином, он вернулся в крепость, в прежнюю свою камеру, радуясь близкому соседству с Клелией.
Этот шаг мог иметь страшные последствия: в крепости более чем когда-либо Фабрицио грозила смерть. Герцогиню привела в отчаяние такая сумасшедшая выходка, но она простила причину ее – безумную любовь к Клелии, так как через несколько дней дочь коменданта должна была выйти замуж за богатого маркиза Крешенци. Безумство это вернуло Фабрицио всю его былую власть над душой герцогини.
«Он умрет из-за того, что я дала принцу подписать эту проклятую бумажку! Нелепые мужские понятия о чести! Разве можно думать о чести в странах самодержавия, в таких государствах, где всякие Расси состоят министрами юстиции! Нужно было просто-напросто ходатайствовать о помиловании, и принц с такою же легкостью подписал бы его, как этот указ о назначении чрезвычайного трибунала. В конце концов, что за важность для человека с таким именем, как у Фабрицио, если его будут более или менее справедливо обвинять в убийстве скомороха Джилетти, которого он собственноручно проткнул шпагой!»
Прочтя записку Фабрицио, герцогиня бросилась к графу. Он был очень бледен.
– Боже мой! Дорогой друг, я хотел помочь мальчику. Но у меня, видно, несчастливая рука. Вы опять будете гневаться. Я могу вам, однако, доказать, что вчера вечером вызвал к себе смотрителя городской тюрьмы. Ваш племянник мог бы каждый вечер приходить к вам на чашку чая. Ужаснее всего, что ни вы, ни я не можем сказать принцу, как мы боимся отравы, которую, того и гляди, подсыплет Расси: такое подозрение покажется принцу величайшей безнравственностью. Разумеется, если вы пожелаете, я сию же минуту поеду во дворец, хотя заранее знаю, какой ответ услышу. Больше того, я вам предложу средство, к которому для себя лично я никогда бы не прибегнул. С тех пор как я получил власть в этой стране, я не лишил жизни ни одного человека; вы ведь знаете, в этом отношении я такой глупец, что до сих пор в сумерках мне вспоминаются два шпиона, которых я сгоряча приказал расстрелять в Испании. Ну вот, хотите я избавлю вас от Расси? Пока он жив, он постоянно будет держать Фабрицио под угрозой смерти, ибо для Расси это верное средство сбросить меня.
Предложение графа пришлось по душе герцогине, но она отвергла его.
– Нет, – сказала она графу, – я не хочу, чтобы под прекрасным небом Неаполя в нашем уединении вас по вечерам мучили черные мысли.
– Но, дорогой друг, нам, по-моему, остается только решить, какие черные мысли предпочесть? Что будет с вами, что будет со мной, если Фабрицио унесет болезнь?
На эту тему снова разгорелся живейший спор, и в заключение герцогиня сказала:
– Расси будет мне обязан жизнью: я люблю вас больше, чем Фабрицио, и не хочу, чтобы в старости, которую мы проведем с вами вместе, у вас были отравлены все вечера.
Герцогиня помчалась в крепость. Генерал Фабио Конти с наслаждением отказался впустить ее, сославшись на точные предписания военных законов: никто не имеет права проникнуть в государственную тюрьму без пропуска, подписанного самим принцем.
– Но маркиз Крешенци и его музыканты ежедневно бывают в крепости!
– Я имею на это разрешение его высочества.
Бедняжка герцогиня не догадывалась о самом ужасном. Генерал Фабио Конти считал бегство Фабрицио личным для себя оскорблением. Когда узник вернулся в крепость, комендант не имел права принять его, не получив на то распоряжения. «Ну нет, – решил он, – само небо послало его сюда, для того чтобы я восстановил свою честь и избавился от насмешек, которые могут погубить мою военную карьеру. Нельзя упустить такой случай: Фабрицио, несомненно, оправдают – в моем распоряжении лишь несколько дней, чтобы отомстить за себя».
