21
Почти за год до начала всех этих несчастий у герцогини произошла странная встреча: однажды, когда на нее нашла luna, как говорят в тех краях, она внезапно под вечер уехала в свою усадьбу Сакка, расположенную за Колорно на холмистом берегу По. Она с любовью украшала это поместье; ей нравился большой лес, покрывавший вершину холма и подступавший к замку; в самых живописных его уголках она велела проложить тропинки.
– Вас когда-нибудь похитят разбойники, прекрасная дама, – сказал ей однажды принц. – Едва станет известно, что вы любите гулять в лесу, он уж, конечно, не останется пустынным.
И принц бросил взгляд на графа, желая разжечь его ревность.
– Я ничего не боюсь, ваше высочество, – ответила герцогиня с простодушным видом. – Прогуливаясь в лесу, я всегда успокаиваю себя такой мыслью: «Я никому не делала зла, кто же может меня ненавидеть?»
Ответ сочли слишком смелым: он напоминал оскорбительные речи местных либералов, людей весьма дерзких.
В день той встречи, о которой мы упомянули, герцогине вспомнились слова принца, когда она заметила какого-то оборванного человека, следовавшего за ней по лесу на некотором расстоянии. Герцогиня продолжала прогулку, но вдруг на неожиданном повороте тропинки незнакомец очутился так близко от нее, что она испугалась. В порыве страха она кликнула лесного сторожа, которого оставила далеко от этого уголка, в цветнике, разбитом около замка. А тем временем незнакомец успел подойти к ней и бросился к ее ногам. Он был молод и очень красив, но ужасно дурно одет, почти в лохмотьях, глаза же его горели огнем пламенной души.
– Я приговорен к смертной казни; я – врач Ферранте Палла, у меня пятеро детей, и мы все умираем с голоду.
Герцогиня заметила его страшную худобу, но глаза его были так прекрасны и выражали такую восторженную нежность, что она отбросила всякую мысль о преступлении. «Вот такими глазами Паладжи следовало наделить Иоанна Крестителя в пустыне, которого он написал недавно для собора». Мысль об Иоанне Крестителе вызвана была невероятной худобой Ферранте. Герцогиня дала ему три цехина – все, что нашлось у нее в кошельке, и извинилась, что дает так мало: ей пришлось в тот день заплатить по счету своему садовнику. Ферранте горячо поблагодарил ее.
– Увы! – сказал он. – Когда-то я жил в городах, видел изящных женщин, но с тех пор как исполнил свой долг гражданина и приговорен за это к смерти, я живу в лесах. За вами я пошел не с целью попросить милостыни или ограбить вас, но как дикарь, ослепленный ангельской красотою. Я так давно не видел прекрасных белых рук!
– Встаньте же, – сказала герцогиня, так как он все не поднимался с колен.
– Позвольте мне остаться в этой позе, – ответил Ферранте. – Она мне самому показывает, что сейчас я не грабитель, и это успокаивает меня. Знайте, я принужден жить воровством, с тех пор как мне не дают лечить людей. Но в эту минуту я только простой смертный, поклоняющийся божественной красоте.
Герцогиня поняла, что он немного помешан, но не испугалась: по глазам этого человека она видела, что у него пылкая, добрая душа, и к тому же ей нравились необычайные люди.
– Итак, я – врач. Я ухаживал за женою пармского аптекаря Саразине; однажды он нас застиг и выгнал из дому жену и троих детей, справедливо полагая, что это не его дети, а мои. Потом у нас родилось еще двое детей. Мать и пятеро малышей живут в крайней нищете, ютятся в убогой хижине, которую я своими руками построил в самой чаще леса, – отсюда до нее около лье. Ведь мне надо скрываться от жандармов, а эта бедная женщина не хочет разлучаться со мной. Меня приговорили к смерти и с достаточным основанием: я участвовал в заговоре. Я ненавижу принца, – он тиран. Бежать за границу я не мог: не было денег. Но вот другая беда, такая страшная, что мне тысячу раз хотелось покончить с собою: я разлюбил ту несчастную женщину, которая подарила мне пятерых детей и ради меня погубила себя, – я люблю другую. Если же я покончу с собой, мать и пятеро детей умрут, буквально умрут от голода.
Человек этот, несомненно, говорил искренне.
– Но чем же вы живете? – спросила герцогиня, почувствовав жалость к нему.
– Мать прядет, старшую дочь кормят на одной ферме: хозяева ее – либералы; она пасет у них овец; а я стал грабить людей на большой дороге между Пьяченцой и Генуей.
– Как же вы сочетаете грабеж и либеральные принципы?
– Я записываю, кого и на какую сумму ограбил, и, если когда-нибудь будет у меня хоть небольшая возможность, я верну все деньги, какие отобрал. Я полагаю, что такой человек, как я, то есть народный трибун, несет определенный труд, который, в силу его опасности, заслуживает оплаты в сто франков в месяц; поэтому я никогда не беру более тысячи двухсот франков в год. Нет, я ошибаюсь, – иногда я ворую немного больше: мне ведь надо печатать свои произведения.
– Какие произведения?
– Ну, например: «Будет ли у нас когда-нибудь Палата и бюджет?»
– Как? – удивленно воскликнула герцогиня. – Вы – знаменитый Ферранте Палла? Один из величайших поэтов нашего века?
– Знаменитый? Возможно. Но бесспорно очень несчастный.
– И человек с таким дарованием вынужден жить воровством?
– Может быть, потому и вынужден, что есть у меня искра дарования. До сих пор все наши писатели, составившие себе имя, продавались правительству или церкви, которые сначала хотели подорвать. Я же, во-первых, рискую жизнью, а во-вторых, – подумайте, синьора, какие мысли волнуют меня, когда я выхожу на грабеж. «Прав ли я?.. – спрашиваю я себя. – Действительно ли трибун оказывает обществу такие услуги, за которые он имеет право брать сто франков в месяц?» У меня всего две сорочки, вот это платье, которое вы на мне видите, кое-какое оружие, – притом дрянное; я уверен, что кончу жизнь на виселице. Смею думать, что я человек бескорыстный. Я был бы счастлив, если бы не постигла меня роковая любовь, из-за которой я теперь только страдаю возле матери моих детей. Бедность меня тяготит лишь своей уродливостью. Я люблю красивые одежды, прекрасные белые руки…
И он посмотрел на руки герцогини таким взглядом, что ей стало страшно.
– Прощайте, сударь, – сказала она. – Не могу ли я чем-нибудь помочь вам в Парме?
– Размышляйте иногда над таким вопросом: его назначение пробуждать сердца и не давать им цепенеть в том ложном, грубо материальном счастье, какое будто бы дают монархии. Стоят ли услуги, которые он оказывает своим согражданам, ста франков в месяц?.. На свое несчастье, я уже два года люблю вас, – сказал он кротким голосом, – два года душа моя живет только вами, но до сих пор я видел вас, не внушая вам страха.
И он бросился бежать с невероятной быстротой, что удивило и обрадовало герцогиню. «Жандармам трудно будет догнать его, – подумала она, – но он все-таки сумасшедший».
– Да, он сумасшедший, – сказали ей слуги. – Мы все уже давно знаем, что бедняга влюблен в вас, синьора. Когда вы приезжаете сюда, он бродит по лесу, забирается на самые высокие холмы, а как только вы уедете, он уже непременно придет посидеть в тех уголках, где вы останавливались на прогулках; подберет цветок, выпавший из вашего букета, полюбуется им, прицепит к дрянной своей шляпе и долго его не снимает.
– Почему же вы никогда не говорили мне об этих безумствах? – почти укоризненно спросила герцогиня.
– Боялись, что вы расскажете министру, графу Моска. Бедняга Ферранте такой славный человек, никогда никому не делает зла, а его приговорили к смерти за то, что он любит нашего Наполеона.
Герцогиня ничего не сказала министру об этой встрече, – за четыре года их близости у нее впервые появилась тайна от него, и в разговоре с ним ей раз десять приходилось обрывать себя на полуслове. Вскоре она снова отправилась в Сакка, захватив с собой золота, но на этот раз Ферранте не показывался. Через две недели она опять приехала. Ферранте сначала следовал за ней по лесу, на расстоянии ста шагов, перепрыгивая через корни и пни, и вдруг, ринувшись с быстротой ястреба, упал перед ней на колени, как в день первой встречи.
– Куда вы исчезли две недели назад?
– В горы за Нови. Ограбил там погонщиков мулов, – они возвращались из Милана, продав оливковое масло.
– Примите от меня этот кошелек.
Ферранте раскрыл кошелек, взял из него один цехин, поцеловал его и, спрятав на груди, вернул ей кошелек.
– Вы возвратили мне кошелек, а сами грабите людей!..
– Конечно. Я положил себе за правило никогда не иметь больше ста франков. Однако сейчас у матери моих детей восемьдесят франков да у меня двадцать пять – значит, пять франков лишних, и если б сейчас меня повели на виселицу, я мучился бы угрызениями совести. Я взял этот цехин только потому, что вы дали мне его и потому что я люблю вас.
Он сказал «я люблю вас» так просто и с такой благородной выразительностью, что герцогиня подумала: «Он действительно любит».
В тот день у него был совсем безумный вид. Он все твердил, что в Парме кто-то должен ему шестьсот франков, на эту сумму он мог бы починить свою хижину, а то его бедные дети часто хворают от простуды.
– Я дам вам взаймы эти шестьсот франков, – сказала растроганная герцогиня.
– Нет! Я общественный деятель. Вражеская партия может оклеветать меня. Скажет, что я продался.
Герцогиню это умилило. Она предложила ему тайное убежище в Парме, если он даст клятву, что не будет вершить правосудие в этом городе и не осуществит ни одного смертного приговора, которые он, по его словам, вынес in petto.
– А если меня там схватят и повесят вследствие моей неосторожности? – строго сказал Ферранте. – Тогда, значит, все эти негодяи, эти угнетатели народа будут жить долгие годы? Кто будет в этом виноват? Что скажет мне отец, встретив меня на небесах?
Герцогиня долго убеждала его, говорила, что его маленькие дети в сырую погоду могут сильно простудиться и умереть. Наконец, он согласился воспользоваться тайным убежищем в Парме.
После свадьбы герцог Сансеверина провел в Парме только полдня, и, показывая молодой жене дворец, носивший его имя, обратил ее внимание на необычайный тайник в южном углу здания. Стена фасада, сохранившегося еще со времен средневековья, была толщиной в восемь футов; внутри ее оставили полое пространство, устроив, таким образом, тайник высотою в двадцать футов, но шириною всего в два фута. Как раз рядом с ним находился красивый водоем, о котором с восторгом упоминают все путешественники, – этот прославленный водоем сооружен был в XII веке, во время осады Пармы императором Сигизмундом, и позднее оказался в ограде дворца Сансеверина.
Огромный камень, прикрывавший ход в тайник, поворачивался на железной оси, укрепленной в середине этой глыбы. Герцогиня так была тронута безумием Ферранте и участью его детей, для которых он упорно отказывался принять сколько-нибудь ценный подарок, что разрешила ему воспользоваться этим тайником на довольно долгий срок. Через месяц она вновь встретила его в лесах Сакка; в этот день он был несколько спокойнее и прочел ей один из своих сонетов, который показался ей не хуже, а может быть, и лучше самых прекрасных стихов, созданных в Италии за два последних столетия. После этого она еще несколько раз встречалась с ним, но его восторженная любовь стала ей тягостна; герцогиня увидела, что его страсть следует всеобщему закону любви, которую питает хоть слабый луч надежды. Тогда она отослала Ферранте в его леса, запретив ему вступать с нею в разговор; он тотчас повиновался с величайшей кротостью. Вот каковы были их отношения ко времени ареста Фабрицио. На четвертый день после этого события, в сумерках, во дворец Сансеверина пришел какой-то капуцин и заявил, что ему нужно сообщить хозяйке дома важную тайну. Герцогиня так была подавлена своим несчастьем, что приказала впустить его. Это был Ферранте.
– Здесь произошло еще одно беззаконие, и народный трибун должен быть осведомлен о нем, – сказал ей этот человек, помешавшийся от любви. – С другой стороны, действуя как частное лицо, – добавил он, – я могу предложить герцогине Сансеверина только свою жизнь. Я отдаю ее вам.
Искренняя преданность полубезумного грабителя глубоко тронула герцогиню. Она долго говорила с этим человеком, считавшимся самым талантливым поэтом Северной Италии, и горько плакала. «Вот кто понимает мое сердце», – думала она.
На следующий день он вновь пришел, в час, когда звонят к вечерне, на этот раз переодетый лакеем.
– Я не уходил из Пармы. Я услыхал такие ужасы, что мои уста не могут их повторить. И вот я у ваших ног. Подумайте, синьора, что вы отвергаете! Вы видите перед собою не какую-то придворную куклу, а человека.
Он говорил это, стоя на коленях, и выражение его лица придавало глубокую значительность его словам. Он добавил:
– Вчера я подумал: она плакала при мне, значит, ей было со мной хоть немного легче.
– Что вы делаете! Вспомните, какие опасности подстерегают вас в Парме. Вас арестуют!
– Трибун скажет вам: «Синьора, что такое жизнь, когда говорит долг?» А несчастный человек, к великой скорби своей уже не поклоняющийся добродетели, с тех пор как сгорает любовью, добавит: «Синьора, Фабрицио, человек отважный, быть может, погибнет; не отвергайте другого отважного человека, который отдает себя в вашу власть!» У меня железное тело, а душа моя страшится в мире лишь одного: не угодить вам.
– Если вы еще раз заговорите о своих чувствах, дверь моего дома будет навсегда для вас заперта.
В тот вечер герцогиня хотела было сказать Ферранте, что назначит его детям небольшую пенсию, но испугалась, как бы он, услышав это, не убежал и не покончил с собою.
Лишь только Ферранте ушел, ее охватило тяжелое предчувствие, она подумала:
«Ведь я тоже могу умереть… и дай бог, чтобы это случилось поскорее, если б только я нашла человека, достойного называться этим именем. Я поручила бы ему бедного моего Фабрицио».
Вдруг ее осенила мысль: она взяла листок бумаги и, припомнив кое-какие юридические термины, составила расписку в том, что получила от синьора Ферранте Палла двадцать пять тысяч франков, из каковой суммы обязуется выплачивать пожизненную ренту в размере одной тысячи пятисот франков синьоре Саразине и пятерым ее детям. Под этой распиской она добавила следующее: «Помимо того, я оставляю по завещанию каждому из пятерых означенных детей пожизненную ренту в размере трехсот франков при условии, что врач Ферранте Палла будет пользовать моего племянника Фабрицио дель Донго и будет ему братом. Я прошу его об этом». Она подписалась и, пометив документ прошлым годом, спрятала его.
Через два дня Ферранте снова явился; как раз в тот день весь город был взволнован слухами о близкой казни Фабрицио. Где произойдет эта печальная церемония? В крепости или на бульваре, излюбленном месте прогулок горожан? В тот вечер многие простолюдины прохаживались перед воротами крепости, стараясь подсмотреть, не сооружают ли там эшафот. Это сборище встревожило Ферранте. Герцогиня встретила его, заливаясь слезами, и не в силах была говорить. Она сделала ему рукой приветственный знак и указала на стул. Ферранте, переодетый в тот день капуцином, был великолепен; не пожелав сесть на стул, он опустился на колени и стал проникновенно читать вполголоса молитву. Заметив, что герцогиня немного успокоилась, он, не вставая с колен, прервал на мгновение молитву и воскликнул: «Я вновь предлагаю свою жизнь».
– Подумайте хорошенько, что вы говорите, – сказала герцогиня, и глаза ее сверкнули: после рыданий гнев одержал верх над тихой скорбью.
– Я предлагаю свою жизнь, чтобы не допустить казни Фабрицио или отомстить за него.
– Положение таково, – заметила герцогиня, – что я могу согласиться и приму вашу жертву.
Она смотрела на него пристально и сурово. Глаза Ферранте загорелись радостью, он быстро встал с колен и простер руки к небу. Герцогиня подошла к шкафу орехового дерева и вынула из потайного ящика бумагу.
– Прочтите, – сказала она Ферранте.
Эта была дарственная его детям, о которой мы упоминали. Слезы и рыдания помешали Ферранте прочесть ее до конца. Он упал на колени.
– Верните мне эту бумагу, – сказала герцогиня и сожгла ее на огне горевшей свечи.
– Мое имя не должно быть замешано, если вас схватят и казнят, – добавила она. – Ведь вы рискуете головой.
– Я с радостью отдам свою жизнь, нанеся удар тирану, и еще радостнее отдам свою жизнь за вас. Верьте этому, поймите и, прошу вас, больше не упоминайте о каких-то деньгах. Я сочту это оскорбительным недоверием.
– Погубив себя, вы погубите и меня, а затем и Фабрицио. И лишь во избежание этого, а не потому, что у меня нет доверия к вашему мужеству, я требую, чтобы человек, пронзивший мне сердце, пал от яда, а не от кинжала. По той же важной для меня причине я приказываю вам во что бы то ни стало спасти свою жизнь.
– Я исполню вашу волю верно, точно и осторожно. Предвижу, что моя месть соединится с вашей. Но даже если я ошибаюсь, я все исполню верно, точно и осторожно. Меня может постигнуть неудача, но я сделаю все, что в моих силах.
– Вы знаете, кого нужно отравить? Убийцу Фабрицио.
– Я догадался. Мне и самому за двадцать семь месяцев горькой скитальческой жизни не раз приходила мысль об этом акте возмездия.
– Если все раскроется и меня приговорят к смерти как сообщницу, – сказала герцогиня надменно, – я не хочу, чтобы думали, будто я соблазнила вас. Приказываю вам не искать больше встречи со мной, пока не настанет час мести. Ждите моего сигнала, – сейчас нельзя покарать его: сейчас его смерть была бы не только бесполезна, но, напротив, гибельна для меня. Возможно, казнь его придется отсрочить на несколько месяцев, но все же она должна совершиться. Я требую, чтоб его отравили; я предпочитаю оставить ему жизнь, чем знать, что он умерщвлен огнестрельным оружием. И по причинам, которых я не хочу вам сообщать, я требую, чтобы вы спасли свою жизнь.
Ферранте восхитил властный тон, которым говорила с ним герцогиня; глаза его заблестели глубокой радостью. Как мы уже говорили, его худоба просто пугала, но видно было, что в ранней молодости он отличался большой красотой, а ему самому казалось, что он такой же, как прежде. «Безумец я, – думал он, – или же действительно герцогиня хочет подарить мне блаженство, когда я на деле докажу ей свою преданность? А почему бы и нет? Чем я хуже этой куклы, графа Моска, который ничего не сумел для нее сделать, даже не помог монсиньору Фабрицио бежать из крепости?»
– Может случиться, что я уже завтра потребую его смерти, – продолжала герцогиня все тем же властным тоном. – Вы знаете, что рядом с тайником, где вы не раз укрывались, находится огромный водоем. С помощью секретного механизма из него можно выпустить всю воду на улицу. Так вот, это послужит сигналом мести. Вы увидите сами, если будете в Парме, или услышите от друзей, если будете в лесах, что прорвало большой водоем во дворце Сансеверина. Тогда действуйте немедленно, но примените только яд и, главное, как можно меньше подвергайте опасности свою жизнь. И не забудьте: никто никогда не должен знать, что я замешана в этом деле.
– Не нужно слов! – ответил Ферранте, плохо сдерживая свой восторг. – Я уже решил, какое средство употребить. Жизнь этого человека теперь мне еще ненавистнее, чем прежде: ведь я не имею права видеть вас до тех пор, пока он жив. Буду ждать. Пусть поскорее прорвет водоем.
Он поклонился и стремительно вышел. Герцогиня смотрела ему вслед. Когда он уже был в соседней комнате, она позвала его.
– Ферранте! – воскликнула она. – Благородное сердце!
Он вернулся, как будто досадуя, что его задерживают. Лицо его было прекрасно в ту минуту.
– А ваши дети?
– Синьора, они богаче меня. Вы, вероятно, назначите им небольшую пенсию.
– Возьмите, – сказала герцогиня, подавая ему ларчик из оливкового дерева. – Тут все бриллианты, какие у меня остались: они стоят пятьдесят тысяч франков.
– Ах, зачем вы унижаете меня, синьора!.. – сказал Ферранте с ужасом и отшатнулся от нее. Он сразу пере менялся в лице.
– Я не увижусь с вами до того, как настанет врем; действовать. Возьмите, я требую! – воскликнула герцогиня, надменным взглядом уничтожив Ферранте.
Он положил ларчик в карман и вышел.
Но едва закрылась за ним дверь, герцогиня снова окликнула его; он вошел с тревожным видом. Герцогиня стояла посреди гостиной; она бросилась ему на грудь. Ферранте едва не лишился чувств от счастья. Через мгновенье герцогиня высвободилась из его объятий и глазами указала ему на дверь.
«Вот единственный человек, который понял меня, – подумала она. – Так поступил бы и Фабрицио, если бы – мог услышать меня».
В характере герцогини были две своеобразные черты: крепко пожелав чего-нибудь, она уже никогда не отказывалась от своего желания; приняв какое-нибудь решение, она уже не подвергала его обсуждению. И нередко она приводила слова своего первого мужа, славного генерала Пьетранера: «Что за дерзкое неуважение к самому себе! Почему сегодня у меня должно быть больше ума, чем в тот день, когда я решился на этот шаг?»
С этого вечера у герцогини появилась какая-то нервная веселость. До той минуты, как она приняла роковое решение, о чем бы она ни думала, на что бы ни смотрела, у нее всегда было ощущение полной зависимости от принца и своей слабости, своего легковерия; принц, по ее мнению, подло обманул ее, а граф Моска, угодливый царедворец, хотя и невольно, но помог этому обману. А как только она решила отомстить, она почувствовала свою силу, работа мысли доставляла ей наслаждение. Я склонен думать, что причиной безнравственной радости, которую дает итальянцам месть, является сила воображения, свойственная этой нации; в других странах люди, собственно говоря, не прощают обид, а просто забывают их.
Герцогиня увиделась с Ферранте Палла только к концу заточения Фабрицио. Вероятно, читатели догадались, что именно он подал мысль о побеге. В двух лье от усадьбы Сакка, в лесу, сохранилась полуразрушенная средневековая башня высотою более ста футов. Прежде чем вторично заговорить с герцогиней о побеге, Ферранте упросил ее послать Лодовико с верными людьми, чтобы они установили лестницы у стены этой башни. На глазах у герцогини он поднялся на башню по лестницам и спустился с нее по обыкновенной веревке с узлами; он трижды повторил этот опыт и затем изложил свой план. Через неделю Лодовико, по собственному желанию, тоже спустился с башни по веревке с узлами. И тогда герцогиня подала такой совет Фабрицио.
В последние дни перед побегом, который по многим причинам мог привести к смерти узника, герцогиня находила хоть немного покоя только близ Ферранте. Отвага этого человека воодушевляла ее, но читателю, разумеется, понятно, что ей приходилось скрывать от графа столь удивительную дружбу. Ей не страшно было, что он возмутится этим, но она боялась возражений, которые могли подействовать на нее удручающе и усилить ее тревогу. Как! Взять себе в ближайшие советники человека, заведомо сумасшедшего и к тому же приговоренного к смертной казни! «Да еще, – добавляла герцогиня, рассуждая сама с собой, – человека, который впоследствии может натворить много странных дел!» Когда граф приехал сообщить герцогине о разговоре, состоявшемся между принцем и Расси, Ферранте находился в ее гостиной и, как только граф ушел, тотчас же хотел приступить к выполнению ужасного предприятия; герцогиня с большим трудом удержала его от этого.
– Теперь я силен! – воскликнул сумасшедший. – Теперь у меня нет никаких сомнений в законности такого шага.
– Но за этим неизбежно и немедленно последует расправа, и Фабрицио казнят!
– Что ж, таким образом он будет избавлен от опасного спуска с башни. Спуститься вполне возможно и даже нетрудно, но у этого молодого человека нет опыта.
Состоялась свадьба сестры маркиза Крешенци; на свадебном торжестве герцогиня встретила Клелию и могла поговорить с ней, не вызывая подозрений у высокородных шпионов. Обе дамы вышли на минутку в сад подышать свежим воздухом, и там герцогиня передала Клелии пакет с веревками. Веревки эти, очень тонкие и довольно гибкие были превосходно сплетены из шелка и пеньки и перехвачены узлами; Лодовико тщательно испробовал прочность каждой веревки по всей ее длине: они могли выдержать груз в восемь квинталов. Их сложили очень плотно и упаковали в несколько свертков, имевших форму и величину томов in-quarto. Клелия взяла свертки и обещала герцогине сделать все, что возможно силам человеческим, чтобы доставить веревки в башню Фарнезе.
– Но меня беспокоит ваша природная робость, – сказала герцогиня. – И к тому же, – учтиво добавила она, – какое участие может вызвать в вас человек, незнакомый вам?
– Синьор дель Донго в несчастии, и «я даю вам слово спасти его»!
Но герцогиня очень мало рассчитывала на присутствие духа у двадцатилетней девушки и приняла другие меры, о которых она, однако, поостереглась сообщить дочери коменданта. Как и следовало ожидать, комендант тоже явился на празднество по случаю свадьбы в семье маркиза Крешенци. Герцогиня решила, что если ему дать сильного снотворного, то в первые минуты действия этого средства могут подумать, что с генералом случился апоплексический удар, и тогда, при известной находчивости, удастся уговорить, чтобы его доставили в крепость не в карете, а на носилках, которые случайно найдутся в доме, где будет происходить празднество. Тут же, под рукой, окажутся ловкие люди, переодетые рабочими, нанятыми для устройства праздника, и среди всеобщей растерянности они услужливо вызовутся донести больного до самого его дворца, расположенного так высоко. У этих людей, которыми руководил Лодовико, было искусно спрятано под одеждой довольно много веревок. Видимо, у герцогини помрачился ум, с тех пор как она непрестанно думала о побеге Фабрицио. Опасность, грозившая дорогому ей существу, оказалась непосильным и, главное, слишком долгим испытанием для ее души. Как мы скоро увидим, от избытка ее предосторожностей план побега едва не был сорван. Все произошло, как она предполагала, с тою лишь разницей, что снотворное оказало слишком сильное действие; все, даже врачи, решили, что у генерала апоплексический удар.
Клелия была в отчаянии, но, к счастью, совершенно не подозревала о преступном вмешательстве герцогини. Полумертвого генерала доставили на носилках в крепость, где поднялся такой переполох, что Лодовико и его люди прошли беспрепятственно; только для порядка их обыскали на «мостике раба». Но когда они перенесли генерала в спальню и уложили на постель, их отвели в людскую, где слуги очень хорошо угостили их. А после пирушки, затянувшейся до глубокой ночи, гостям разъяснили, что, по заведенному обычаю, их до утра запрут в комнатах нижнего этажа, а затем заместитель коменданта выпустит их на свободу.
Помощники Лодовико ухитрились передать ему веревки, которые принесли с собой, но Лодовико было очень трудно привлечь к себе хоть на минуту внимание Клелии. Наконец, когда она переходила из одной комнаты в другую, он показал ей, что сложил веревки в темном углу одной из гостиных второго этажа. Клелию поразило это странное обстоятельство, и тотчас у нее возникли подозрения.
– Кто вы такой? – спросила она Лодовико.
И после его уклончивого ответа добавила:
– Вас нужно арестовать. Вы или ваши люди отравили моего отца!.. Признавайтесь сию же минуту, какой яд вы ему подсыпали, чтобы крепостной врач мог назначить ему противоядие. Признавайтесь сию минуту, иначе вы и ваши сообщники никогда не выйдете из крепости.
– Синьорина, вы напрасно тревожитесь, – ответил Лодовико, изъясняясь с большим изяществом и учтивостью. – Об отраве и речи быть не может. Просто, по неосторожности, генералу дали слишком большую дозу лауданума; видимо, болван лакей, которому поручили это дело, налил в бокал несколько лишних капель. Мы вечно будем раскаиваться в этом, но поверьте, синьорина, опасности, ей-богу, никакой нет. Господина коменданта надо только полечить от принятой им по ошибке слишком большой дозы лауданума. Честь имею повторить вам, синьорина: лакей, которому дано было это предосудительное поручение, отнюдь не пользовался настоящим ядом, как Барбоне, когда пытался отравить монсиньора Фабрицио. У нас вовсе не было намерения отомстить за смертельную опасность, которой подвергался монсиньор Фабрицио: неловкому лакею дали пузырек с одним только лауданумом, – клянусь вам, синьорина! Но, разумеется, если меня станут официально допрашивать, я от всего отопрусь. Впрочем, синьорина, если вы скажете кому-нибудь о лаудануме и об отравлении – хотя бы даже добрейшему дону Чезаре, – вы собственными своими руками убьете Фабрицио. Вы навсегда сделаете невозможной всякую его попытку к бегству, а ведь вы, синьорина, лучше меня знаете, что монсиньора Фабрицио хотят отравить и уж, конечно, не каким-то безвредным, лауданумом. Вам известно также, что некой особой дан для этого преступления месячный срок, а прошло уже более недели со дня рокового приказа. Поэтому, синьорина, если вы распорядитесь арестовать меня или только обмолвитесь хоть словом дону Чезаре или кому-либо другому, вы отсрочите все наши попытки больше чем на месяц, а, следовательно, я имею полное основание сказать, что вы собственными своими руками убьете монсиньора Фабрицио.
Клелию привело в ужас странное спокойствие Лодовико. «Что же это?! Я как ни в чем не бывало веду беседу с отравителем моего отца, – думала она. – Он уговаривает меня, щеголяет учтивыми оборотами речи… Неужели любовь привела меня ко всем этим преступлениям?..» Угрызения совести не давали ей говорить, она с трудом вымолвила:
– Я вас запру на ключ в этой гостиной. Сама же побегу предупредить врача, что лечить надо от лауданума. Но, господи, как мне объяснить, откуда я это узнала… Потом я приду и выпущу вас.
Клелия побежала и вдруг остановилась в дверях:
– Скажите, Фабрицио знал что-нибудь о лаудануме?
– Боже мой! Синьорина, что вы! Да он бы никогда не согласился! И зачем нам зря открывать наши тайны! Мы действуем очень осторожно. Нам надо спасти монсиньора, – ведь через три недели его отравят! Приказ получен от такого лица, которое не потерпит ослушания, и, если уже говорить начистоту, синьорина, поручение это, по нашим сведениям, возложено на страшного человека – на самого фискала Расси.
Клелия в ужасе убежала. Она твердо полагалась на честность дона Чезаре и сказала ему, правда с некоторыми недомолвками, что генералу дали лауданума, а не что-либо иное. Ничего не ответив, ни о чем не допытываясь, дон Чезаре бросился к врачу.
Клелия вернулась в ту гостиную, где она заперла Лодовико, решив подробней расспросить его о лаудануме. Она не нашла его там: ему удалось ускользнуть. Она увидела на столе кошелек, набитый цехинами, и шкатулочку с различными ядами. Увидев эти яды, Клелия вся задрожала. «Кто меня уверит, что отцу дали только лауданума? А вдруг герцогиня вздумала отомстить за покушение Барбоне? Боже великий, – воскликнула она, – я вступила а переговоры с отравителями моего отца, и я допустила чтобы они убежали! А может быть, этот человек на допросе признался бы, что там был не только лауданум!..»
Клелия залилась слезами и, упав на колени, горячо стала молиться мадонне.
А в это время тюремный врач, крайне удивляясь сообщению дона Чезаре о том, что лечить надо только от лауданума, применил надлежащие средства, и вскоре самые тревожные симптомы исчезли. Едва забрезжило утро, больной немного пришел в себя. Первым признаком возвратившегося сознания была ругань, с которой он обрушился на полковника, состоявшего его помощником, за то, что тот осмелился дать какое-то незначительное распоряжение, пока комендант лежал без памяти.
Затем генерал страшно разгневался на кухарку, которая принесла ему бульон и неосторожно произнесла слово «паралич».
– Разве в мои годы может быть паралич? Только злейшим моим врагам приятно распространять такие слухи. Да и сами клеветники не посмеют говорить о параличе, раз не было нужды пустить мне кровь!
Фабрицио, поглощенный приготовлениями к побегу, никак не мог понять, что за странный шум поднялся в крепости в тот час, когда туда принесли еле живого коменданта. Сначала у него мелькнула мысль, что приговор изменен и сейчас его поведут на казнь. Видя, однако, что никто не поднимается к нему в камеру, он подумал, что Клелию выдали, что при возвращении в крепость у нее отняли веревки, которые она, вероятно, везла с собою, и теперь все планы его побега бесполезны. На рассвете в камеру вошел какой-то незнакомый человек, молча поставил на стол корзинку с фруктами и исчез. Под фруктами было спрятано письмо следующего содержания:
«Терзаясь угрызениями совести из-за того, что было сделано не с моего согласия, – нет, благодарение небу! – но все же в связи с мыслью, которая пришла мне, я дала пресвятой деве обет, что, если по милостивому ее заступничеству мой отец будет спасен, я никогда не воспротивлюсь его воле; я выйду замуж за маркиза Крешенци, как только он попросит моей руки, и никогда больше не увижу вас. Однако я считаю своим долгом закончить то, что начато. В ближайшее воскресенье, возвращаясь от обедни, на которую вас поведут по моей просьбе (подумайте о своей душе, – ведь вы можете погибнуть при этой трудной попытке), возвращаясь от обедни, говорю я, постарайтесь как можно медленнее подниматься в свою камеру; вы там найдете все необходимое для задуманного дела. Если вы погибнете, душа моя будет скорбеть. Неужели я окажусь виновницей вашей гибели?.. Но ведь сама герцогиня несколько раз повторяла мне, что клика Раверси берет верх: принца хотят связать жестоким поступком, который навсегда разлучит его с графом Моска. Герцогиня, заливаясь слезами, клялась мне, что остается только один выход, что вы погибнете, если откажетесь от этой попытки. Мне больше нельзя смотреть на вас, – я дала обет, но если в воскресенье, под вечер, вы увидите меня на обычном месте, у окна, в черном платье, знайте, что ночью все будет готово, насколько то окажется возможным для слабых моих сил. После одиннадцати часов вечера – может быть, в полночь или в час ночи – в моем окне зажжется маленькая лампочка: это сигнал, что настала решающая минута; отдайте тогда свою судьбу в руки святого своего покровителя, немедленно переоденьтесь в платье священника, которое вам доставили, и бегите.
Прощайте, Фабрицио. Вас ждут грозные опасности. Верьте, что в эти минуты я буду молиться за вас и плакать горькими слезами. Если вы погибнете, мне не пережить этого. Боже великий, что я говорю!.. Но если вам удастся спастись, я никогда не увижу вас. В воскресенье, после обедни, вы найдете в своей камере деньги, яды, веревки, – их прислала та страшная женщина, которая так страстно любит вас; она трижды повторила мне, что иного выхода нет… Да хранит вас господь и пресвятая мадонна!»
Фабио Конти был тюремщиком весьма беспокойного, несчастного нрава; постоянно ему мерещилось в снах, что кто-то из его узников убегает; все обитатели крепости ненавидели его; но несчастья принижают людей: бедняги заключенные, даже те, кого держали закованными в казематах высотою в три фута и длиною в восемь футов, в каменных гробах, где они не могли ни встать, ни сесть, даже эти несчастные решили заказать на свой счет благодарственный молебен, когда узнали, что их тюремщик вне опасности. Два-три узника написали сонеты в честь Фабио Конти. Вот как действует на людей несчастье! Но пусть того, кто осудит их, судьба заставит провести хоть один год в каземате высотою в три фута, получать там в день восемь унций хлеба и поститься по пятницам!
Клелия, выходившая из комнаты отца только для того, чтобы помолиться в часовне, сказала, что комендант решил отложить празднество до воскресенья. В воскресенье утром Фабрицио был на обедне и на благодарственном молебне; вечером жгли фейерверк, а в нижних залах комендантского дворца солдатам раздавали вино – в четыре раза больше того количества, какое отпустил им комендант, и кто-то даже прислал несколько бочонков водки, у которых солдаты вышибли дно. Великодушные пьяницы не забыли и пятерых часовых, стоявших около дворца. При каждой смене часового в будке слуга, назначенный для того, угощал его вином, а солдаты, стоявшие на посту от двенадцати часов ночи до рассвета, получили из чьих-то рук еще и по стакану водки; и после угощения всякий раз бутылку забывали около будки, как это было установлено в дальнейшем на судебном процессе.
Пиршество затянулось дольше, чем предполагала Клелия, и только около часу ночи Фабрицио, который больше чем за неделю до того перепилил две железных перекладины в решетке второго своего окна, не выходившего на вольеру, начал разбирать доски ставня. Он работал почти над головами часовых, охранявших комендантский дворец, но они ничего не слышали. На длинной веревке, предназначенной для опасного спуска с высоты в сто восемьдесят футов, он добавил только несколько новых узлов. Веревку он перекинул через плечо и обмотал себя ею; но эта толстая перевязь очень стесняла его движения, узлы не давали петлям плотно прилегать друг к другу, и они отставали от туловища по меньшей мере на восемнадцать дюймов. «Большая помеха!» – думал Фабрицио.
Приладив с грехом пополам эту веревку, Фабрицио взял другую, по которой рассчитывал спуститься с высоты в тридцать пять футов на каменную площадку, где находился дворец коменданта. Но как ни пьяны были часовые, он все же не мог спуститься прямо им на голову и поэтому решил выбраться из второго окна своей камеры на крышу большого строения бывшей кордегардии. Генерал Конти, лишь только к нему вернулось сознание, приказал поместить двести солдат в этой старой кордегардии, заброшенной уже целое столетие, – прихоть больного: генерал твердил, что после попытки отравления его попытаются убить в постели, и пусть двести солдат охраняют его. Легко себе представить, как эта мера потрясла Клелию. Благочестивая девушка прекрасно сознавала, что она предает отца, – ведь его пытались отравить в интересах узника, любимого ею. В нежданном появлении этих двухсот солдат она тотчас усмотрела волю провидения, явный запрет содействовать побегу Фабрицио. Но в Парме все говорили о близкой его смерти. Об этой печальной новости толковали даже на свадьбе синьоры Джулии Крешенци. Если из-за такой безделицы, как неловкий удар шпагой, пронзившей жалкого комедианта, Фабрицио, несмотря на громкое его имя и покровительство премьер-министра, просидел в тюрьме девять месяцев и все еще не выпущен на свободу, значит он замешан в политическом преступлении. «А в таком случае не стоит больше и упоминать о нем, – говорили люди. – Если власти сочтут неудобным публично казнить его на площади, он вскоре умрет от болезни». Слесарь, который работал во дворце генерала Конти, уверял, что Фабрицио давно уже спровадили на тот свет и только по политическим соображениям молчат о его смерти. Слова этого человека заставили Клелию решиться.
