Ole, Ороско! Сикейрос, Si!

Рэй Брэдбери

Сэм Уолтер ворвался в мой кабинет, пристально оглядел все коллекционные постеры на моих стенах и спросил:

– Каких ты знаешь знаменитых мексиканских художников?

– Ривера, – ответил я. – Мартинес-Дельгадо.

– А как насчет этого?

Сэм швырнул мне на стол яркую папку.

– Прочти-ка!

Я прочел то, что было написано большими красными буквами.

– Сикейрос, si, Ороско, ole. – И дальше. – Галерея «Гамбит». Бойл-Хайтc. У них на том берегу что, выставка Ороско-Сикейроса?

– Читай то, что мелким шрифтом, – Сэм ткнул пальцем в брошюру.

– Выставка, посвященная памяти великого художника Себастьяна Родригеса, наследника величайшего искусства Сикейроса и Ороско.

– Беру тебя с собой, – сказал Сэм. – Посмотри на дату.

– Двадцатое апреля. Черт, это ж сегодня, в два. Черт, через час начало! Я не могу…

– Можешь. Ты ведь эксперт по живописи, верно? Это не открытие, а закрытие. Похороны.

– Похороны?!

– Художник, Себастьян Родригес, будет присутствовать, но только мертвый.

– Ты хочешь сказать, что?..

– Это поминки. Там будут его мать с отцом. Придут братья и сестры. Кардинал Махони заскочит.

– Боже правый, неужто он был таким талантливым художником? Какие люди!

– Изначально предполагалось устроить вечеринку, но он упал и расшибся насмерть. И вместо того чтобы все отменить, они притащили туда тело. Так что теперь это будет что-то вроде заупокойной мессы со свечами и хористами в кружевах.

– Боже мой! – произнес я.

– Вот именно, можешь повторить это еще раз.

– Боже мой. Заупокойная месса по неизвестному художнику в третьеразрядной галерее где-то в мексикано-испано-еврейском районе Бойл-Хайтс?

– Листай дальше. Ты увидишь на этих страницах дух Ороско и Сикейроса.

Я перевернул несколько страниц и ахнул:

– Ничего себе!

– Вот именно, – сказал Сэм.

Мчась по автостраде, ведущей к еврейско-испанскому району Бойл-Хайтс, я постоянно твердил себе:

– Этот парень гений! Где ты его откопал?

– В полиции, – ответил Сэм, ведя машину.

– Где?

– У копов. Он нарушил закон. Провел несколько часов в КПЗ.

– Несколько часов? А что он натворил?

– Что-то ужасное. Невероятное. Но не настолько, чтобы засадить его в кутузку. С одной стороны, ужас, с другой – ничего особенного. Посмотри наверх!

Я поднял глаза.

– Видишь этот пролет наверху?

– Мост? Но мы его уже проехали! А что?

– Вот оттуда он и упал.

– Спрыгнул?

– Нет, упал. – Сэм нажал на газ. – Больше ты ничего не заметил?

– Где?

– На том пролете. На мосту.

– А что я должен был заметить? Ты ехал слишком быстро.

– На обратном пути. Увидишь.

– Место, где он погиб?

– Место, где он пережил свой звездный час. А потом погиб.

– Место, где в него вселились духи Ороско и Сикейроса?

– Ты попал в самую точку!

Сэм свернул с автострады.

– Приехали!

Это была не художественная галерея.

Это была церковь.

На всех стенах развешаны яркие картины, каждая из которых была настолько потрясающа в своем радужном великолепии, что казалось, они взвиваются в небо языками пламени. Но они уступали место другому пламени. Две или три сотни свечей горели огромным кольцом вокруг просторной галереи. Они горели так уже несколько часов, и от их пламени веяло таким летним зноем, что вы сразу забывали о том, что только что пришли с апрельского холода.

Сам художник тоже находился там, но был занят своим новым делом: наполнял вечность тишиной.

Он лежал не в тесном гробу, а на облачном возвышении, покрытом белоснежной тканью, которое, казалось, парит вместе с ним среди созвездий огней, всколыхнувшихся от дуновения из боковой двери, в которую только что вошел служитель церкви.

Я сразу узнал его лицо. Карлос Хесус Монтойя, пастырь огромного овечьего стада латиносов, по ту и другую стороны от пересохшего русла обмелевшей реки Лос-Анджелес-Ривер. Священник, поэт, искатель приключений в тропических лесах, разбивший сердца десяти тысяч женщин, герой журнальных заголовков, мистик, а ныне критик в «Арт ньюс квотерли», он стоял, словно капитан на носу утопающего в огне корабля, окидывая взором стены, на которых были развешаны еще никому не известные фантазии Себастьяна Родригеса.

Я взглянул туда, куда смотрел он, и тихо присвистнул.

– Что такое? – шепнул Сэм.

– Эти картины, – сказал я, повышая голос, – вовсе не живопись. Это цветные фотографии!

– Тс-с-с! – прошипел кто-то.

– Замолчи, – прошептал Сэм.

– Но…

– Так и задумано. – Сэм нервно оглянулся по сторонам. – Сначала фотографии, чтобы возбудить любопытство зрителей. Потом настоящие картины. Двойная премьера выставки.

– Однако, – сказал я. – Как фотографии они просто великолепны!

– Тс-с-с, – прошипел кто-то еще громче.

Великий Монтойя уставился на меня через море знойного огня.

– Блестящие фотографии, – прошептал я.

Монтойя прочитал это по моим губам и величественно кивнул, как тореро перед корридой в Севилье.

– Постой! – сказал я, что-то смутно припоминая. – Эти картины. Я их уже где-то видел!

Карлос Хесус Монтойя снова устремил взгляд на стены.

– Уходим, – прошипел Сэм, подталкивая меня к двери.

– Подожди! – сказал я. – Не сбивай меня с мысли.

– Идиот, – чуть не закричал Сэм, – тебя же убьют!

Монтойя прочитал это по его губам и подтвердил едва заметным кивком.

– За что меня убивать? – спросил я.

– Ты слишком много знаешь!

– Я ничего не знаю!

– Знаешь! Andale! Vamoose! (*)

* Давай! Поспеши! (исп.)

И мы уже собрались выйти из знойного лета в апрельский холод, но в дверях нас смыло в сторону волной плача, за которым последовали и плакальщицы: темная толпа рыдающих женщин в черных платках.

– Родственники так не убиваются, – заметил Сэм. – Это бывшие любовницы.

Я прислушался.

– Точно.

Послышался другой плач. Вошли другие женщины, менее изящные и более толстые, а за ними – важный джентльмен, спокойный и благородный, как знаменосец.

– Родственники, – сказал Сэм.

– Так мы уходим или нет?

– Это кульминация. Я хотел, чтобы ты ничего не пропустил и увидел все как сторонний наблюдатель, непредвзято, прежде чем поймешь, как все обстоит на самом деле.

– И сколько ты просишь за весь этот мешок с дерьмом?

– Это не дерьмо. Всего лишь кровь художника, его фантазии и вероятные отклики критиков – хорошие или плохие.

– Дай мешок. Я накидаю тебе этого добра.

– Нет. Зайди еще раз внутрь. Взгляни в последний раз на убитого гения и на истину, что вскоре будет извращена.

– Такие слова от тебя обычно слышишь поздним субботним вечером, когда ты сидишь, не раздеваясь, за пустой бутылкой.

– Сегодня не суббота. А бутылка – вот. Выпей. Сделай последний глоток, брось последний взгляд.

Я пил, стоя в проеме двери, через которую чувствовалось знойное дыхание страдного лета, пахнущего горячим свечным воском.

Где-то там, в глубине, Себастьян тихо плыл на своем белоснежном корабле. Где-то вдали слышалось щебетание хора мальчиков.

Когда мы мчались по автостраде, я догадался:

– Я знаю, куда мы едем!

– Тс-с-с, – сказал Сэм.

– Туда, откуда прыгнул Себастьян Родригес.

– Упал!

– Упал и разбился насмерть.

– Смотри в оба. Мы почти на месте.

– Точно! Езжай помедленнее. Господи. Вот же они!

Сэм сбавил скорость.

– Подними голову, – сказал я. – Боже, я, наверное, сошел с ума. Смотри!

– Смотрю!

Они действительно были там, на стене мостового пролета над дорогой.

– Это же картины Себастьяна, которые мы видели в галерее!

– То были фотографии. А это – настоящие.

Они действительно были настоящие: более яркие, более масштабные, необыкновенные, потрясающие, бунтарские.

– Граффити, – наконец, выдохнул я.

– Но какие граффити, – заметил Сэм, завороженно глядя вверх, словно на витраж собора.

– Почему ты не показал мне их сначала?

– Ты и так их видел, но периферическим зрением и на скорости шестьдесят миль в час. А сейчас разглядел их по-настоящему.

– Но почему только сейчас?

– Мне не хотелось, чтобы в эту фантастическую тайну вклинилась обыденная реальность. Я хотел дать тебе ответы, чтобы ты мог домыслить все безумные вопросы.

– Фотографии в галерее или граффити там, на пролете моста. Что первично: курица или яйцо?

– Наполовину курица, наполовину яйцо. Месяц назад отец Монтойя ехал на большой скорости и заметил эти чудесные творения, он был так поражен, что потерял управление и чуть не попал в аварию.

– И он стал первым коллекционером придорожных благовещений и божественных откровений Себастьяна? – догадался я.

– Совершенно верно! Наглядевшись на все эти латиноамериканские красоты, он развернулся и бросился домой за фотоаппаратом. Полученные снимки были настолько потрясающими, настолько притягивающими взгляд и берущими за душу, что у Монтойи родился гениальный проект. Поскольку большинство людей с пренебрежением относятся к любым придорожным граффити, почему бы не развесить пламенеющие фантазии Себастьяна на стенах галереи, чтобы распалить желания и кошельки? А потом, когда отказаться, передумать или потребовать назад свои деньги будет уже слишком поздно, устроить великое разоблачение: «Если вы думаете, что все эти галерейные моргалки – дары божьи, – завоет Монтойя, – откройте глаза, когда будете проезжать по автостраде сто один, под мостом восемьдесят девять». Итак, Монтойя повесил фотографии, эти окна с видом на бурлящую жизнь, и приготовился огорошить голой правдой критиков, когда те, ни о чем не догадываясь, будут все сидеть в этой лодке. Проблема была лишь в том, что…

– Себастьян упал с моста прежде, чем начался спектакль?

– Упал и подмочил свою репутацию.

– А я думал, смерть увеличивает шансы художника на известность.

– Иногда да, а иногда нет. С Себастьяном вышел особый случай. Сложный случай. Когда Себастьян упал…

– А кстати, как его угораздило?

– Он висел вниз головой, перекинувшись через перила моста, и рисовал, пока какой-то приятель держал его за ноги, но тут приятель чихнул и… да-да, он чихнул и выпустил Себастьяна из рук.

– Боже мой!

– Никто не хотел рассказывать правду ни его родственникам, ни кому-либо другому. Надо же так! Висеть вверх тормашками, рисуя противозаконные граффити, и разбиться, упав в поток машин. Происшествие зарегистрировали как аварию мотоцикла, хотя никакого мотоцикла так и не нашли. Преступную краску с его рук смыли еще до прибытия коронера. Так что Монтойя остался…

– …в галерее, полной никому не нужных фотографий.

– Нет! В галерее, полной бесценных свидетельств жизни и творчества художника-маргинала, умершего слишком рано, но зато, слава богу, остались эти вдохновенные фотографии, за которые можно будет просить фантастическую цену! Кардинал Махони дал официальное разрешение на публикацию, и цены вообще взлетели до небес.

– Так что же, никто до сих пор не рассказал, где находятся оригиналы?

– Никто и не расскажет. Родные предупреждали своего мальчика: не играй на шоссе – а смотри, как вышло! Вероятно, яркое торжество в честь Себастьяна на выставке его фотографий они еще переживут, но вот мост восемьдесят девять на автостраде сто один… после его смерти он стал для них слишком печальным зрелищем и чересчур коммерческим. И тогда Монтойя придумал зажечь тысячу свечей и создать церковь Святого Себастьяна.

– Сколько людей знают эту историю?

– Монтойя, владелец галереи, может быть, пара тетушек-дядюшек. Ну и мы с тобой. Никто не выпустит кошку из мешка, чтобы она перебежала шоссе. Так мама говорила. Протяни-ка руку на заднее сиденье. Пощупай. Ну, что?

Я протянул руку назад и пощупал.

– Похоже на три ведра.

– А еще?

Я снова пошарил рукой.

– Большая кисточка!

– Значит что?

– Три ведра с краской!

– Верно!

– Но зачем?

– Чтобы закрасить придорожные шедевры Себастьяна Родригеса.

– Закрасить все эти бесценные фрески? Для чего?

– Если мы их оставим, кто-нибудь случайно обратит на них внимание, сравнит с фотографиями в галерее, и наша песенка спета!

– Весь мир узнает, что он был всего лишь безбашенным смельчаком, рисовавшим граффити на шоссе?

– Или начнет гоняться за его гениальными произведениями, и на дороге возникнут аварии или пробки из-за толпы зевак. Ни то, ни другое не приемлемо.

Я долго смотрел на ярко разрисованный пролет моста.

– А кто будет закрашивать всю эту живопись?

– Я! – ответил Сэм.

– И как же ты будешь это делать?

– Ты будешь держать меня за ноги вниз головой, а я буду замазывать. Только сперва высморкайся. Никаких чиханий.

– Сикейрос, nada*, Ороско, no**?

* Ничто (исп.).

** Нет (исп.).

– Точно. Можешь повторить это еще раз.

Я повторил эти слова трижды. Но про себя.