Рэй Брэдбери
Прощай, лето
Прощай, лето!
Так выглядела бабушка.
Так повторял дедушка.
Так чувствовал Дуглас.
Прощай, лето!
Эти два слова шевелились на губах у дедушки в то время, как тот стоял на крыльце и глядел на озеро травы перед домом, и уже ни одного одуванчика, и цветы клевера, увяли, и деревья тронуты ржавчиной, и настоящее лето позади, а в восточном ветре запах Египта.
– Что? – спросил Дуглас. Но уже услышал.
– Прощай, лето! – Дедушка облокотился на перила крыльца, зажмурил один глаз, а другой пустил бродить по линии горизонта. – Знаешь, Дуг, что это такое? Цветок, он растёт по краям дорог, и название у него под стать сегодняшней погоде. Чёртово время все перепутало. Непонятно, почему снова вернулось лето. Забыло что-нибудь? Как-то грустно становится. А потом снова весело. Прощай, лето!
Высохший папоротник у крыльца повалился в пыль.
Дуг подошёл и стал около дедушки: может, тот поделится с ним зоркостью, способностью видеть то, что за холмами, желанием разрыдаться, счастьем минувших дней. Но удовольствоваться пришлось запахом трубочного табака и "Освежающего Тигрового Одеколона". В груди у него вертелась юла, то светлая, то тёмная, то переполнит смехом рот, то наполнит теплой солёной влагой глаза.
– Пойду-ка я съем пончик и посплю, – сказал Дуглас.
– Хорошо, что у вас, в северном Иллинойсе, так принято – набьёшь живот и ложишься.
Большая тёплая рука тяжело опустилась ему на голову, и от этого юла завертелась быстрей, быстрей и теперь, наконец, была вся одного красивого и тёплого цвета.
Дорога к пончикам была вымощена радостью.
Украшенный усиками из сахарной пудры, Дуг раздумывал, не погрузиться ли ему в сон, который, подкравшись сзади, проник к нему в голову и мягко в него вцепился.
В три тридцать пополудни всё его двенадцатилетнее тело наполнили сумерки.
Потом, во сне, он встрепенулся.
Где-то далеко оркестр играл странную медленную мелодию; и барабаны и медь звучали приглушенно.
Дуг поднял голову, прислушался.
Музыка стала громче, будто оркестр вышел из пещеры в яркий солнечный свет.
И еще она звучала громче потому, что если перед этим в духовом оркестре было вроде бы всего несколько инструментов, то по мере того как он приближался к Гринтауну, инструментов становилось больше, словно музыканты, размахивая над головой сверкающими на солнце трубами или длинными палками из лакричника, выходили прямо из земли безлюдных кукурузных полей. Где-то взошла, будто прося, чтобы по ней били, маленькая луна, и оказалось, что это литавры. Где-то взлетела с веток, в которых уже сорваны все плоды, и превратилась во флейты-пикколо стайка раздраженных дроздов.
– Шествие! – прошептал Дуг. – Но ведь сегодня не Четвертое июля, и День труда тоже прошел! Тогда почему?..
И чем громче звучала музыка, тем она становилась медленней, глубже и грустней. Будто огромная грозовая туча, проходя низко-низко, накрыла тенью холмы, залила мраком крыши и теперь потекла по улицам. Будто бормотал гром.
Дрожа, Дуглас ждал.
А шествие уже остановилось около его дома.
Зайчики от медных труб влетали в высокие окна и золотыми птицами метались в поисках выхода.
Дуглас посмотрел в окно, стараясь, чтобы его не заметили.
И увидел сплошь знакомые лица.
Дуглас заморгал.
Ибо на газоне перед домом стоял с тромбоном в руках Джек Шмидт, с которым они в школе сидят на соседних партах, и задрал вверх трубу Билл Арно, лучший друг Дугласа, и стоял обвитый трубой, как удавом, мистер Винески, городской парикмахер, и… постой-ка!
Дуглас прислушался.
В нижних комнатах царила мёртвая тишина.
Мгновенно он повернулся и сбежал по лестнице вниз. Кухня была полна запахом бекона, но в ней не было ни души. Столовая хранила память о лепёшках, но только ветерок в ней шевелил невидимыми пальцами занавески.
Он кинулся к парадному и выбежал на крыльцо. Да, в доме никого не было, зато перед домом яблоку негде было упасть.
Среди музыкантов стояли дедушка с валторной, бабушка с бубном, Попрыгунчик с детской дудочкой.
Едва только Дуг показался на крыльце, как они все оглушительно завопили, и, пока они вопили, Дуглас подумал о том, как все быстро произошло. Ведь только мгновение назад бабушка оставила на доске в кухне вымешанное тесто (на муке, которой оно посыпано, отпечатаны ее пальцы), только мгновение назад дедушка отложил в библиотеке в сторону Диккенса и Попрыгунчик спрыгнул с дикой яблони. А теперь они стоят в этой толпе друзей, учителей, библиотекарей и четвероюродных братьев с дальних персиковых садов, и в руках у них тоже музыкальные инструменты.
Вопль оборвался, и, позабыв о похоронной музыке, которую играли, пока шли через городок, все стали смеяться.
– Послушайте, – спросил наконец Дуг, – что за день сегодня?
– Что за день? – переспросила бабушка. – Твой день, Дуг.
– Мой?
– Твой, Дуг. Особенный. Лучше дня рождения, праздничней Рождества, великолепней Четвертого июля, удивительней Пасхи. Твой день, Дуг, твой!
Это говорил мэр, он произносил речь.
– Да, но…
– Дуг… – Дедушка показал на огромную корзину. – Тут для тебя земляничный пирог.
– И песочный земляничный торт, – добавила бабушка. – И земляничное мороженое!
Все заулыбались. Но Дуглас попятился, и у него было чувство, будто он сам огромный торт из мороженого и стоит на солнце, но не тает.
– Фейерверк, когда стемнеет, – сказал Попрыгунчик и посвистел в свою дудочку. – Темнота и фейерверк. И я еще даю тебе свою масонскую чашу, в ней до самого верха светляков, которых я собрал за лето.
– Не узнаю тебя, Попрыгунчик. Что случилось, что ты мне это даёшь?
– Сегодня День Дугласа Сполдинга, Дуг. Мы принесли тебе цветы.
Мальчикам цветы не приносят, подумал Дуг, даже в больницу. Но сестры Рамзей протягивали букетики цветов прощай-лето, а дедушка говорил:
– Скорее, Дуг! Стань впереди шествия и веди! Пароход ждет!
– Экскурсионный? Мы поплывём на пикник?
– Я бы назвал это путешествием. – Мистер Винески, парикмахер, одернул фартук, натянул поглубже, чтобы лучше держалась, соломенную шляпу цвета каши из кукурузных хлопьев. – Прислушайся!
С озера, в миле отсюда, донесся тоскливый гудок парохода.
– Шагом марш! – скомандовал дедушка. – Раз, два, Дуг, ну, пошли, раз, два!
– Да, но…
Бабушка зазвенела бубном, Попрыгунчик задудел в дудочку, застонала дедушкина валторна, и толпа, двигаясь по кругу, втянула Дуга и увлекла на улицу, как увлекла собак, тявкавших потом впереди и позади шествия всю дорогу до центра городка, а там, чтобы пропустить шествие, остановился транспорт, люди на тротуарах махали вслед, и кто-то на чердаке "Гринтаунской городской гостиницы" разорвал на мелкие клочки телефонную книгу и выбросил из окна на улицу, но ко времени, когда конфетти из телефонных номеров достигло мостовой, шествие уже спустилось с холма, оставив солнце и городок позади.
Когда все оказались на берегу безмолвного озера, солнце уже заволакивали облака, а с озера быстро надвигался плотный туман, и Дуг, глядя, как он надвигается, испугался – будто от осеннего неба оторвалась огромная грозовая туча и, опустившись, поглотила берег, городок, играющий упоённо оркестр.
Шествие остановилось. Ибо теперь откуда-то из тумана, из-за невидимой пристани, слышался звук огромного приближающегося парохода, скорбно завывающего время от времени голосом маяка-ревуна.
– Ну, скорей, мой мальчик, на пристань, – тихо сказал дедушка.
– Давай наперегонки!
Попрыгунчик кинулся вперед,
Дуглас не шевельнулся.
Ибо пароход уже выходил из тумана, шпангоут за белым шпангоутом, иллюминатор за иллюминатором, и вот он стал в конце пристани и перекинул сходни.
– Почему… – Дуглас уставился на пароход. – Почему у парохода нет названия?
Все посмотрели – и правда, никакого названия на носу длинного белого парохода не было.
– М-мм, видишь ли, Дуг…
Пароход пронзительно загудел, и толпа, зашевелившись, понесла Дугласа по доскам пристани к сходням.
– Дуг, иди первый!
– Играйте, пусть он идет под музыку!
И оркестр, подняв вверх тонну меди и двести фунтов колоколов и цимбал, три раза подряд исполнил "Поздравляем, поздравляем, поздравляем мы тебя", и Дуглас оглянуться не успел, как оказался на палубе, а за ним туда вбегали люди, каждый торопливо ставил корзину со съестным и – назад, на пристань…
Бамм!
Сходни упали.
Дуглас повернулся молниеносно, вскрикнул.
Он был на пароходе один. Его друзья и родные остались, как в ловушке, на пристани.
– Постойте, подождите! Сходни упали не случайно. Их убрали нарочно.
– Постойте! – испуганно закричал Дуглас.
– Да, – негромко сказал внизу, на пристани, дедушка. – Постойте.
И тут Дуглас понял: те, кто стоит на пристани, вовсе не в ловушке.
Дуглас заморгал.
Это он на пароходе в ловушке.
Дуглас закричал. Пароход пронзительно завыл. Расстояние между пароходом и пристанью начало увеличиваться. Оркестр играл "Колумбия, жемчужина океана".
– Постойте же, ну!
– Пока, Дуг!
– Подождите!
– До свиданья, Дуг, до свиданья! – кричали обе городские библиотекарши.
– Пока, – прошептали все, кто был на пристани.
Дуглас посмотрел на корзины с едой, и ему вспомнился чикагский музей, где несколько лет тому назад он видел египетскую гробницу, а в ней вокруг небольшой, вырезанной из дерева лодки были игрушки и корзины с высохшей от времени едой. Воспоминание обожгло его, как порох, вспыхнувший перед глазами. Он завертелся на месте, как безумный, и закричал.
– Пока, Дуг, пока!..
Женщины махали белыми платочками, мужчины – соломенными шляпами. Кто-то поднял маленькую собачку и помахал ею.
А пароход уплывал от пристани по холодной воде, и туман окутывал его все плотней, и звуки оркестра таяли вдали, и теперь Дуглас едва различал своих тётушек, дядюшек и близких родственников.
– Подождите! – закричал он. – Ещё не поздно! Велите им повернуть назад! Вы тоже можете поплыть со мной на экскурсию! Да, правда, поплывем вместе!
– Нет, Дуг, только ты один, – послышался откуда-то с берега голос дедушки. – Плыви, мой мальчик.
И теперь Дуглас знал, что, кроме него, на пароходе никого нет. Если пробежать по нему и заглянуть во все закоулки, не увидишь, капитана, не увидишь старшего помощника, не увидишь никого другого из экипажа. Он один на борту этого парохода, который, тоже совсем один, уходит в туман, между тем как внизу пыхтят и стонут огромные двигатели – эта лишенная разума, занятая собой жизнь.
Как автомат, он двинулся к носу. И вдруг почувствовал уверенность в том, что если ляжет на край палубы и опустит вниз руку, он нащупает на борту название, только что выведенное краской.
Почему погода не по времени? Почему снова тепло?
Ответ прост.
Пароход называется "ПРОЩАЙ, ЛЕТО".
И вернулось лето только за ним одним.
– Ду-уг!.. – Голоса доносились все слабее. – До свиданья… пока… пока…
– Попрыгунчик, бабушка, дедушка, Билл, мистер Винески, нет, нет, нет. Попрыгунчик, бабушка, дедушка, спасите!
Но берег был пуст, пристань скрылась из виду, люди разошлись по домам, и пароход, прогудев в последний раз, разбил сердце Дугласу, и осколки слезами падали из его глаз, и он зарыдал, произнося имена всех, кто остался на берегу, и их имена слепились в одно огромное страшное слово, оно сотрясло его душу, и кровь его сердца выплеснулась в одном судорожном вопле:
– Дедушка бабушка попрыгунчик билл мистер винески помогите!
И сел в постели, рыдая, и ему было и жарко и холодно.
Он откинулся на спинку, слезы стекали ему в уши, и он плакал, хотя чувствовал, что лежит на своей кровати, плакал, хотя чувствовал на пальцах дергающихся рук и на одеяле из лоскутков благо солнечного света. Закат бесшумно размешал в воздухе комнаты лимонадные тона.
Дуглас перестал плакать.
Он встал и подошёл к зеркалу посмотреть, как выглядит печаль, и увидел ее, она впиталась в его лицо и глаза, и теперь останется в них навсегда, никогда из них не уйдет, и он протянул руку дотронуться до этого другого лица за стеклом, и рука в стекле тоже протянулась дотронуться, и она была холодной.
Внизу пекли хлеб, и, как в любой другой вечер, аромат его наполнял дом. Дуглас медленно спустился на первый этаж и поглядел, как бабушка выдирает из курицы интересные внутренности, потом остановился у окна посмотреть, как Попрыгунчик с верхушки своего любимого дерева пытается заглянуть за горизонт, а потом вышел не спеша на крыльцо, и за ним вышел запах хлеба, будто знал, где он, и не хотел с ним расстаться.
Кто-то стоял на крыльце и докуривал свою предпоследнюю в этот день трубку.
– Дедушка, ты здесь!
– Ну конечно, Дуг.
– Уф-ф! Уф-ф, уф-ф! Ты здесь. И дом здесь. И городок здесь!
– Вроде бы и ты здесь, мой мальчик.
– Здесь, да, здесь!
Дедушка кивнул, посмотрел на небо, набрал полную грудь воздуха и уже хотел было сказать что-то, но внезапно Дугласа охватил страх, и он крикнул:
– Не говори!
– Чего не говорить, мой мальчик?
Не говори, думал Дуг, не говори того, что ты собирался сказать. Дедушка ждал.
Они смотрели, и прямо на глазах у них деревья расстилали на газоне свои тени и переодевались в цвета осени. Где-то последняя газонокосилка лета сбривала и состригала годы и складывала их дорогими сердцу горками.
– Дедушка…
– Что, Дуг?
Дуглас глотнул, зажмурился и из мрака, которым окружил сам себя, выплеснул:
– Смерть – это когда ты один на пароходе и он отплывает и увозит тебя, а все твои близкие остались на берегу?
Дедушка пожевал услышанное, прочитал несколько облаков в небе, кивнул.
– Примерно так, Дуглас. А почему ты спрашиваешь?
– Просто хотелось знать.
Дуглас проводил взглядом плывущее в высоте облако, которое никогда прежде не было таким, как сейчас, и никогда больше таким не будет?
– Что ты хотел сказать, дедушка?
– Подожди, дай вспомнить. Прощай, лето?
– Да, сэр, – прошептал Дуглас, прижался к этому высокому человеку рядом с ним и, взяв руку старика, крепко прижал к своей щеке, а потом переложил к себе на голову – короной для молодого короля.
Прощай, лето!
На главную: Предисловие
