ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
КТО НА СВЕТЕ ВСЕХ МИЛЕЕ?
Глава первая
Лепестки, что недавно цвели,
теперь лишь бумага в твоей руке,
Твои глаза, что ночью были ясны,
мутнеют, едва ты встанешь.
Это было слишком хорошо,
чтобы остаться.
Грезы мерцают и увядают в зеркале.
Питер Хэммилл, «Последствия»
1
Зачем вы пишете про зомби?
— Сюда! — надрывалась Туся. — Ко мне!
Бензопила, решил Ямщик. Еще пять минут назад он колебался, но теперь решение было принято. IKRA Mogatec, компактная лапочка: три кило, одной рукой справляешься. Быстрый запуск в холодном состоянии, рез точный, аккуратный — прелесть, а не инструмент, куда там скрипкам Страдивари. Визг Туси дрелью ввинчивался Ямщику в уши, производя в мозгу разрушения, несовместимые с жизнью. Следовало что-то делать, причем быстро. Ну конечно же, бензопила. Заманить в подвал — зуб даю, в таком особняке имеется подвал, доверху забитый хламом, а Туся слаба на передок, она пойдет, побежит, если намекнуть на страсть, презревшую границы. И вот мы уже зажимаем немую от ужаса Тусю в угол, между охромевшим велосипедом и парой мешков белесой картошки — гнилой, давшей за зиму ростки; подхватываем верную IKRA, трехэтажная громада здания глушит звук… Нет, бензопила отпадает. Это орудие джентльмена, оно не терпит суеты. После бензопилы надо принять ванну с шапкой ароматической пены, сжечь окровавленную одежду, хорошенько, без спешки, прибраться в подвале, угостить лабрадоршу Герду филейной частью Туси, остальное поместить в чан с кислотой, а как это сделать, когда вокруг галдеж, шашлыки, тьма египетская, и дом вообще-то чужой, какая тут, к бесовой маме, ванна…
Нож. Хлебный нож с сизым, остро заточенным лезвием. От тела избавимся позже, когда пьяный в хлам народ разъедется прочь. Таксисты заблудятся в частном секторе, начнут трезвонить клиентам, выслушивать сбивчивые объяснения: вниз по спуску, направо у богатырской заставы мусорных баков, дальше по грунтовке, кусты сирени, теперь мимо бани, да, мимо бани, нет, мы не в бане, идите сами в баню, мы за следующим поворотом… Кто ее хватится, эту Тусю? Сирень, говорите? Вот в сирень и уложим.
— Сюда! Ну сюда же!
— Пойдем, что ли? — спросила Кабуча.
— Зачем?
— Зовет ведь.
— Ну и что?
— Нехорошо получается: зовут, а никто не идет.
Он не ответил. Он ненавидел эти вопросы жены: робкие, извиняющиеся, готовые в любой момент сползти в овечье блеяние: «Ну, как хочешь…» Если есть человек-невидимка или, скажем, человек-паук, то Кабуча была человек-желе. Желе во всех смыслах: первый, воспетый жадным до мяса Рубенсом смысл давно перестал интересовать Ямщика, когда речь заходила о жене, и временами он жалел, что не настолько безразличен ко второму смыслу, вернее, бессмысленности разговоров с этой женщиной. Податливость Кабучи, желание любой ценой избежать конфликта превратилось для Ямщика, любителя бесед с перчиком, в пытку. Скрывать раздражение с годами стало для него настоящей проблемой, задачей без решения. Не скрывать? Пинать ком ваты — то еще удовольствие.
Ямщик повернулся к жене:
— Что мы тут делаем?
— Отдыхаем, — объяснила Кабуча. — Правда же, хорошо?
— Кто эти люди?
— Мои одноклассники. Помнишь, я тебе говорила? Мы решили организовать встречу. Ты согласился пойти со мной. Когда будет встреча твоих одноклассников, я тоже приду…
— Без меня, — отрезал Ямщик. — И не говори со мной, как с альцгеймером. Я не геймер, и не альц, я все помню. Поняла?
— Я не говорю.
— Я все прекрасно помню. Ты меня достала, вот я и согласился.
— Я тебя не доставала.
— Достала. Достала. До-ста-ла.
— Ну, как хочешь…
Его трижды приглашали на встречу их класса. Дважды — на встречу однокурсников. Он уклончиво отвечал, что да, постарается, если не случится какого-нибудь форс-мажора. Форс-мажор никогда не случался, а Ямщик никогда не приходил. О чем говорить с призраками из прошлого? Чужие, чужие люди. О, ты совсем не изменилась, и ты, врёшь, не вру, ты красотка, а помнишь, помню, еще бы, ночами снится; ложь, вранье, стыд за себя, за них, желание прыгнуть в голубой вертолет, махнуть волшебнику — поехали! — и со скоростью ветра оказаться дома, в кабинете, раковине, башне из слоновой кости. Мерцание монитора, мир на ладони — уютный, твой собственный, тщательно выстроенный мир ссылок и сайтов, где ты сам выбираешь, кого обласкать небрежным вниманием, а кого отправить в черный список, в безмолвный ад, небытие.
Зачем, спросил себя Ямщик? Зачем я пошел с Кабучей? Своим отказывал, зато явился сюда, придурок. Что я хотел доказать? Кому?!
— Эй! — Туся добавила децибелов. Она до пояса высунулась из окна второго этажа, рискуя вывалиться. Грудь Туси тряслась и подпрыгивала. Грудь была вся в хозяйку: бойкая, энергичная, неотвязная. Грудь тоже рисковала вывалиться. — Вы что, оглохли? Идите ко мне!
— Хорошо, — сказала Кабуча. — Пусть зовет. А мы не пойдем.
Ямщик молчал.
— А мы с тобой не пойдем. Ты ведь не хочешь, да?
Ямщик молчал. От мангала к нему шагал Дылда, и Ямщик с ослепительной ясностью понимал, что влип. Дылда, муж гиперактивной Туси, весь вечер поглядывал на Ямщика с вожделением алкоголика, приметившего в буфете початую бутылку коньяка — и вот решился. Да, Дылда. Кто, если не Дылда? В начале гулянки, когда все с натужным дружелюбием по очереди представлялись Ямщику — единственному чужому в этой компании — он даже не пытался запомнить имена. Давняя привычка, а может, профессиональная деформация: представляясь в ответ, Ямщик в уме давал Кабучиным однокашникам прозвища, сортируя людей по запоминающимся, броским признакам. Имен он не запоминал, зато прозвища оставались с Ямщком надолго — табор цыган, они перекочевывали в рассказы, волоча за собой длинную, извозюканную в житейской грязи бахрому характеров.
Жену он тоже редко называл по имени. Неля? Нет, Кабуча. Ей нравилось, она находила в прозвище романтическую нотку. Год за годом, предвкушая вожделенный скандал, Ямщик ждал, что кто-нибудь расскажет Кабуче — или при Кабуче — анекдот про пьяного мужа, глупую жену и красивое испанское имя. Время шло, мечта не сбывалась. Судьба восстала против Ямщика даже в мелочах, лишив возможности добиться от жены острой реакции хоть на что-нибудь.
— Я вас читал, — Дылда сразу взял быка за рога. — Я ваш поклонник.
— Спасибо на добром слове.
Когда Ямщика загоняли в угол, он всегда благодарил собеседника на добром слове, даже если ни одного доброго слова не прозвучало. Обычно этого хватало, но только не с Дылдой.
— Эту книгу, — Дылда пощелкал пальцами, пытаясь выудить забытое название из воздуха, крепко пропахшего шашлыком и перегаром, не выудил и закончил: — И эту тоже. И еще в сборниках.
Ямщик кивнул. Когда доброе слово не помогало, он прибегал к жестам. Пожать плечами, развести руками. Жесты создавали у таких, как Дылда, иллюзию заинтересованности. Жестом и добрым словом можно добиться большего, чем просто добрым словом. Аль Капоне говорил иначе, но кого сейчас интересует точность цитат? Мы берем реплику американского комика Ирвина Кори, приписываем ее Аль Капоне и радуемся, как дети: ведь Аль Капоне куда страшнее комика!
— И знаете, что? — спросил Дылда.
— Нет, — Ямщик вздохнул. — Не знаю.
— Я вас перерос.
— Поздравляю.
Выше Ямщика на голову, Дылда стоял прямо, говорил ясно, держался трезво. Слишком прямо, слишком ясно, слишком трезво. Так ведут себя пьяные в стельку, за шаг до того, как упасть и заснуть. Дылда был стеклянным — ткни пальцем, и поклонник рассыплется осколками, разлетится алмазными брызгами. Светло-бежевый пиджак, надетый поверх черной футболки без надписей, украшало пятно жира на лацкане и еще одно пятно, от красного вина, чуть выше левого кармана. Завтра Дылда огорчится, но это будет завтра.
— Я вас перерос, — повторил Дылда, как показалось Ямщику, с угрозой. — Я вас в прошлом году перечитывал. Мне не страшно. Понимаете? Вы пугаете, а мне не страшно. Было страшно, а теперь нет. Когда этот…
Он снова пощелкал пальцами:
— Ну, этот, из цирка! На гастролях в Праге он встречает того, с тросточкой, и заманивает его в гостиницу… Вы помните?
— Да. Я помню.
Педофил, думал Ямщик, слушая сбивчивый, зубодробительно подробный, имеющий мало общего с сюжетом «Проекта «Вельзевул» — книги, название которой вылетело у Дылды из головы — рассказ про того и этого, и что этот сделал с тем, что скрывалось в тросточке, какая старушка ехала на черном коне вдвоем, и кто сидел впереди, и почему Дылду, отважного переростка, это больше не пугает. Тайный педофил, и Туся, дрянь, в курсе. У них сын семи, ладно, пускай десяти лет, и Дылда часто заходит в ванную, когда сын моется. Нет, ничего лишнего, потереть спинку, помыть голову: смех, безобидные прикосновения. Туся в курсе, а сын с недавних пор беспокоится, когда отец заходит без стука, нервничает и сам не знает, почему, ведь раньше все было нормально, даже весело, и от этого нервничает еще больше. Однажды Дылда сорвется с нарезки, но не дома, только не дома, в другом месте, с другим ребенком, скажем, в парке на окраине города, поздним вечером, в безлюдном осеннем парке, заваленном листвой желтой и красной, и коротко стриженая девочка, похожая на мальчика, будет возвращаться из музыкальной школы, неся тяжелый футляр с виолончелью, и срыв сойдет Дылде с рук, создав иллюзию безнаказанности. Девочка будет молчать, сгорая от стыда, и Туся будет молчать, она боится мужа до одури, шумная гулящая Туся, на людях — мегафон с сиськами, зато дома безгласна: кисель, мебель, никто и звать никак, хуже Кабучи; или нет, Дылда сорвется, потому что Тусю найдут в кустах сирени с перерезанным горлом, и на допросе Дылда поймет, что убийство списывают на него, вот прямо сейчас списывают, в наглую, от нежелания возиться, муж — первый подозреваемый, а он ничерта не помнит, ну вообще ни черта, за исключением обрывков беседы со случайным литератором, мужем одноклассницы: «…на гастролях встречает этого, с тросточкой, и заманивает его в гостиницу…»
— Ваша жена зовет, — Ямщик тронул Дылду за руку. — Слышите?
Он терпеть не мог прикасаться к чужим людям, да и к знакомым тоже, но Дылда не оставил Ямщику выбора. Пьяные любят тактильный контакт, любят обниматься, тыкаться лбом в чье-то плечо, виснуть на приятеле, обжиматься с дамами. Алкоголь требует плотского, мясного, на уровне инстинктов.
— Зовет, — согласился Дылда. — По маленькой, а?
И протянул Ямщику пластиковый стаканчик с текилой. Выбора нет, вздохнул Ямщик. Выбора не существует, его придумали мы, писатели. Кто бы нас читал, если бы мы сразу объявили городу и миру, что выбора нет? Бог, и тот не рискнул объявить это прямым текстом.
— По маленькой. А потом сходим посмотрим, что нашла ваша жена.
— Труп, — серьезно сказал Дылда. — Труп под кроватью.
Текила попала не в то горло. Ямщик зашелся кашлем.
— Вот, — Дылда хлопнул его по спине. — Вот видите, вы испугались.
Он хлопал и хлопал, словно задался целью вышибить из Ямщика дух.
— Вы испугались, а я не боюсь. Вас не боюсь, трупов не боюсь. К слову, я патологоанатом. Зачем вы пишете про зомби?
— Не пишу, — прохрипел Ямщик. — Про зомби.
— Пишете, — Дылда был беспощаден. — Я знаю. Вы пишете, а я не боюсь. Я все перерос, все на свете. Мне даже жалко, что так случилось.
И мне, подумал Ямщик. Мне тоже жалко. Зря я пил текилу. И пиво зря, и эту, как ее… Он пощелкал пальцами. Нет, не вспоминалось. До стеклянного опьянения Дылды Ямщику было, как до Шпицбергена вброд, но свою норму он, пьющий редко и мало, выполнил два раза за смену. Он бы плюнул, махнул рукой и уехал домой, но Кабуча… Она сказала бы: «Ну, как хочешь…». Точно, сказала бы. Многоточие после «хочешь» — Ямщик не вынес бы этого многоточия. Он давился бы им всю дорогу. Не следовало столько пить. Не следовало ехать на эту встречу.
Никогда, сказал он себе. Никогда больше.
— Я патологоанатом, — повторил Дылда, что-то вспомнив. Уголок его рта задергался. — Я людей не режу. Людей? Нет. И не просите.
— Трупы не люди? — предположил Ямщик.
— Звери не люди. Я работаю в ветеринарном госпитале. Липовая, четырнадцать. Чихал я на ваших зомби, у меня своих навалом. Жалобы тоннами строчат: «За неделю пыток погибла собачка, самое дорогое и преданное существо…» Они строчат, жрут мозги начальству, начальство — мне, а я режу, разбираюсь…
2
Вся правда
— Здесь! — с надрывом воскликнула Туся.
— Что здесь? — не понял Дылда.
— Здесь я потеряла невинность!
— Когда?
В голосе Дылды лязгнуло подозрение, умноженное на ярость. Кажется, он заподозрил измену, а то и насилие. Вот только что Туся была невинна, а вот уже… Кто?! Кто посмел?! Обиды не снес я, булат зазвенел… Или загремел?
— Давно, — отмахнулась Туся. — Мы еще не были с тобой знакомы.
— Ты вышла за меня в восемнадцать лет.
— Ревнуешь, кися?
— Мы знакомы с третьего класса. Встречаемся с шестого. Начали…
— С восьмого. Господи, да ты же этот… — Туся пощелкала пальцами: семейное средство от склероза. — Как его… Ну, черный!
— Мавр, — подсказал Ямщик. — Отелло.
— Отелло! Спасибо, кися! — похоже, кисями у Туси были все, не только муж. — А я кто?
— Кармен? — предположил Ямщик. — Вы Кармен, и он вас зарежет.
Восторгу Туси не было предела:
— Из ревности?
— Разумеется.
— А почему зарежет? Вы уверены? Разве Отелло ее не душил, эту Кармен?!
— Нет, — уверенно сказал Ямщик. — Отелло не душил Кармен. Я знаю, я писатель. Если бы душил, мне бы сообщили. Так что насчет невинности?
— Да! — поддержал Дылда. — Насчет невинности что?!
— Смотри! — Туся широким жестом обвела спальню. Жест был ей к лицу, и Туся прекрасно это знала. — Помнишь?
Дылда посмотрел, и Ямщик тоже посмотрел. Бесцеремонная Туся собрала зрителей в спальне хозяев дома. Старомодный дедовский гарнитур: две кровати на гнутых ножках, два шкафа на гнутых ножках, туалетный столик с высоченным овальным зеркалом, пуфиком и парой тумбочек, естественно, тоже на гнутых ножках. Шпон из карельской березы с множеством черных глазков. Бронза ручек-висюлек. Зеркало старенькое, нуждается в замене: царапины, мутные пятна. Даже по застеленным кроватям видно, что панцирные сетки провисли чуть ли не до пола. Нет, если и спальня, то гостевая. Гарнитур по-хорошему надо отреставрировать, но дорого, или выбросить, но жалко, вот и поставили для случайных ночлежников.
— Сочувствую, — Ямщик кивнул Тусе. — Примите мои соболезнования.
— О чем ты, кися?
— Невинность. На таком ложе любви? — он кивнул на кровать. — Тут и Фредди Крюгер посочувствовал бы. Синяков не насажали?
— Уйму! Вся эта синяя! — Туся похлопала по этой, чтобы у Ямщика не воникло сомнений насчет. — Он у меня темпераментный! Додик, ты помнишь?
Дылда, оказавшийся Додиком, не помнил. Он защелкал пальцами, как злосчастная Кармен — кастаньетами, но память ушла в отказ.
— Ну кися же! Ну вспомни! Восьмой класс, спальня твоей бабушки. Она уехала в Кременчуг, к подруге…
— Спальня?
— Бабушка! Она уехала, а мы остались, и ты завалил меня на эту жуткую лежанку…
— Я тебя?
— Ну не я же тебя?! Ты завалил, а потом я села у зеркала. Я сидела вся, как есть, и плакала…
— А я? — заинтересовался Дылда.
— А ты лежал и курил.
Ямщику стало скучно. История Тусиного падения больше не развлекала его. Пройдя вперед, он сел на пуф, перед зеркалом. Пуф, сволочь, промялся так, что Ямщик едва не саданул коленкой себе в подбородок. В зеркале отразился человек в смешной позе. Лысею, подумал Ямщик. Обриться наголо? А лучше начать делать зарядку по утрам. От облысения не спасет, зато осанка, стройность, мышцы, наконец… Он знал, что ничего не начнет, ни по утрам, ни по вечерам. Но думать-то можно? Мечтать?
— Свет мой, зеркальце, — он наклонился вперед. В спине хрустнуло, кольнуло под лопаткой. Будто гвоздь вогнали: Ямщик даже испугался, но боль сразу прошла без следа. — Скажи, да всю правду доложи…
Смотреть на себя было неприятно. Когда понимаешь, каким тебя видят другие — это всегда неприятно. У Туси хоть есть, что вспомнить.
— Я ль на свете всех милее?
— Четыре миллиарда, — ответил Ямщик в зеркале, — триста семьдесят два миллиона восемьсот двадцать шесть тысяч двести пятьдесят шестой.
— Что? — не понял Ямщик на пуфе.
— Кто, — разъяснил Ямщик в зеркале. — Ты конкретно. Спрашивали, отвечаем. Насчет всех милее — ты в общем списке человечества по этому признаку занимаешь четыре миллиарда триста семьдесят два миллиона… Записать?
На зеркале возникла дорожка цифр: 4 372 826 256. Цифры складывались из трещинок. Сперва они наложились на лицо Ямщика, прямо на лоб, словно татуировка или клеймо, но вскоре опустились ниже, на уровень живота. Ямщик обернулся. Дылда с Тусей молча следили за ним. И Кабуча следила, куда ж без Кабучи?
— Что? — эхом спросил Дылда.
— Четыре миллиарда, — сообщил ему Ямщик, который на пуфе. — Триста семьдесят два миллиона восемьсот двадцать шесть тысяч. Двести пятьдесят седьмой.
— Шестой, — поправил Ямщик в зеркале. — Нет, уже восьмой, извиняюсь. Одна успешная пластическая операция, один поход в спортзал. Операция в Тель-Авиве, спортзал в Чикаго. Чувак, тебя задвигают в конец! Хочешь стать пятимиллиардным? Давай, сиди на круглой попе, и придешь к успеху!
— Вы слышите? — спросил Ямщик с пуфа у собравшихся.
Туся кивнула:
— Четыре миллиарда. Триста с чем-то миллионов. Кися, ты же сам сказал!
Кабуча тоже кивнула, но промолчала. А Дылда прилег на кровать, не сняв обуви. Дылде хотелось спать. Спать и видеть сны, быть может. Какие сны? Ну, к примеру, сон о потере Тусей невинности. Восьмой класс, бабушка уехала в Кременчуг, еще не надо круглосуточно резать мертвых пудельков и британских вислоухих…
Я пьян, сказал себе Ямщик. Они ничего не слышат, кроме моих собственных реплик, а я пьян. Ямщик, не гони лошадей! Это профессиональная деформация, наслаждайся, пока щекочет.
— Не мучь людей, — Ямщик в зеркале ухмыльнулся. — Объяснись по-человечески.
— Я не всех милее, — объяснил Ямщик на пуфе по-человечески. — Я примерно четыре с третью миллиардный. Обидно, да?
Кабуча робко засмеялась.
— Обидно, — согласилась Туся.
Не смущаясь присутствием Ямщиковой супруги, она встала у Ямщика за спиной, взяла четырех-с-третью-миллиардного за плечи, прижалась. Затылком Ямщик чувствовал Тусину грудь: большую, мягкую, обвисшую, но не критично. Сейчас он хорошо понимал Дылду. Терпеть до восьмого класса? Подвиг, честное слово. Или это Туся терпела?
— А по тебе, кися, и не скажешь. Сколько на земле людей?
— Семь миллиардов, — вздохнул Ямщик. — Или уже восемь?
— Даже если восемь. Так, на вид, ты в первом миллиарде. Ну, во втором, в самом начале.
— Вы мне льстите.
— Ничуточки! А я какая? Ну, если по-твоему?
— Какая? — спросил Ямщик у зеркала.
По зеркалу пробежала рябь. Когда она сгинула, Ямщик из зеркала доложил:
— Три миллиарда седьмая. Нет, шестая.
— Почему не седьмая? — строго бросил Ямщик на пуфе. — Что за погрешности?
— Предыдущую сбил грузовик с замороженными цыплятами. Насмерть. Вот прямо сейчас и сбил. Сидней, перекресток Darling Harbour и Chinatown, напротив отеля «Seasons Darling Harbour». Oh, my love, my darling, I've hungered for your touch…
— Что она там делала? Ночь на дворе!
— Почему ночь? У них утро, в Сиднее! Вышла на пробежку, а тут хлоп, и грузовик…
— Кися, — Туся прижалась теснее. Ямщик занервничал: он уже представлял последствия, а главное, ясно слышал голос Кабучи: «Ну, как хочешь…» — Я седьмая, да? Из восьми миллиардов? Кися, ты золото!
— Шестая, — заслужив мокрый поцелуй в зарождающуюся лысину, Ямщик решил не уточнять насчет трех миллиардов. — Только не по красоте.
— А по чем?
— По милоте, наверное. Я же спрашивал: «Кто на свете всех милее?»
— По милоте? — Туся задумалась. Спиной и затылком Ямщик чувствовал, как сильно она задумалась. — Тоже неплохо. Может, даже лучше, чем по красоте… Кися, ты зая, ты просто зая!
Ямщик в зеркале хихикнул.
— Нас повысили в звании, — поздравил его Ямщик на пуфе. — С тебя бутылка.
— Будет, — пообещал двойник.
— С меня? — изумилась Туся. — За шестую? Будет! Кися, — она глянула на мужа, но быстро передумала, обернувшись к Кабуче, — принеси бутылочку, а? На троих?
Туся в зеркале облизала языком пунцовые губы. Ямщик в зеркале подмигнул Ямщику на пуфе. Кабуча безмолвствовала.
— А он? — Ямщик большим пальцем через плечо указал на Дылду. — Он не станет?
— Он станет, — сказал Дылда, хлопнув себя по животу. — Сегодня и завтра. И через год. Вот кто знает, что я буду делать через год?
— Что он будет делать через год? — спросил Ямщик с пуфа.
— Сидеть в тюрьме, — услужливо сообщил Ямщик в зеркале. — Изнасилование, повлекшее особо тяжкие последствия, а также изнасилование малолетней или малолетнего, наказывается лишением свободы на срок от восьми до пятнадцати лет. Статья сто пятьдесят вторая. Вот, имейте удовольствие видеть…
Зеркало отразило парк — глухой, заброшенный, безлюдный. По узенькой аллее, сплошь заваленной опавшими листьями, шла коротко стриженая девочка, похожая на мальчика, в обнимку с виолончельным футляром. Вечер, из фонарей горел один, дальний.
— Не надо, — отмахнулся Ямщик. — Нет, погоди…
Дылда в зеркале вышел из-за старого каштана. На нем был знакомый светло-бежевый пиджак, но футболка уступила место серому гольфу. Пятна на лацкане и над карманом исчезли; должно быть, пиджак побывал в химчистке. Дылда на кровати сел:
— Так что я буду делать?
— Через год? — переспросил Ямщик, понимая, что отвечать не следует, и зная, что ответит. — Сидеть в тюрьме. Статья сто пятьдесят вторая.
— Попугая зарежу?
Дылда засмеялся. Он вдруг проснулся и даже протрезвел:
— Таксу? Чихуахуа?
— Нихуа подобного. Сядете за изнасилование.
— Попугая? Попугая-зомби? Мне бы ваше воображение!
— Изнасилование, повлекшее особо тяжкие последствия, а также изнасилование малолетней или малолетнего…
Затылком, плечами, спиной, сердцем и печенкой, всем своим телом Ямщик почувствовал, как Туся превращается в камень. Каменный гость, подумал он. Каменная гостья. Сейчас она пожмет мне руку, и я умру.
— Додик, — прошептала Туся. Шепот загремел в затылке Ямщика, словно у Туси не было груди, мягкой и большой, и вообще Туся была колоколом, церковным колоколом, который дернули за литой язык. — Додик, что же ты делаешь?
Слеза упала Ямщику на темя. Одна слеза, и только.
3
Через два «о»
Дверь сотряслась: снова и снова.
Удары были глухие, мощные: детина, мрачен и космат, с упорством маньяка раз за разом садил в дверь крутым плечом. Ямщик дернулся было вскочить, придвинуть к дверям, пока не поздно, тяжеленный, еще дедовский комод из массива дуба, налечь всем телом, сдерживая угрозу — и проснулся. Сердце колотилось на опасном краю инфаркта, одеяло сползло на пол, лишив спящего последней возможности укрыться, завернуться в спасительный кокон; Ямщик беспомощно заморгал, стряхивая липкий морок, и дверь вновь содрогнулась от основания до притолоки. Сон властно вторгался в реальность. «Фантазм», фильм, любимый с юности: сон во сне восневосневосне…
Подобное с Ямщиком уже случалось.
С притолоки отвалилась чешуйка растрескавшейся белой краски, оторванным крыльцем мотылька спланировала на паркет. Следующего удара дверь не вынесла — сдалась, распахнулась, и в черном проеме восстал гневный, требовательный, беспощадный…
— Кретин, — вздохнул Ямщик. — Горит тебе, да?
Это я кретин, подумал он. Нашел, кому на совесть давить: наглой рыжей морде!
— Мяу! — ответствовала морда.
Перевода не требовалось: да, горит. Арлекин хотел жрать, Арлекин хотел пить, Арлекин хотел чистки сортира. Арлекин двадцать четыре часа в сутки чего-то хотел, а то, чего хочет кот, хочет бог. Вставайте, негры, солнце уже высоко! Ломайте горб во славу хозяина! Ямщика всегда поражало, как семь килограммов шерсти и скверного характера ухитряются ломиться в дверь с изяществом Годзиллы, идущей по Токио, а главное, неизменно распахивать вход в рай, хоть заколоти его досками. Ямщику, чтобы справиться с просевшими, вечно заедавшими створками, доводилось прикладывать усилия, достойные Геракла, а рыхлая слабомощная Кабуча — та вообще через день звала мужа на помощь: не могла открыть сама.
Вот Арлекина бы и звала!
— Иду уже, тиран…
— Мяу!
— Сказал, иду!
Со второй попытки он нашарил тапки. Встал с кровати: качает. Вроде, отоспался, а вот поди ж ты… Взгляд уперся в электронные часы; взгляд настроил фокус, превратился во взор. Ядовитая зелень цифр резала глаза. Половина первого. Ночь?
День.
Он прислушался к эсэмэскам, посылаемым организмом. Мозг извлекли, пустой свод черепа набили влажной пылью; кости заменили тряпьем, гнилой ветошью. Могло быть хуже. По крайней мере, не мутит, и голова не раскалывается.
— Мяу! — скорбно напомнил Арлекин.
Только Кабуча, с ее унылой театральщиной, по мановению волшебной палочки обратившейся в профессию, могла назвать вредного, брюзгливого, жирного кота в честь шута из commedia dell'arte. «Он же лентяй! — отстаивала жена свой выбор с горячностью, несвойственной той Кабуче, которую Ямщик знал, как облупленную. Перемена так поразила Ямщика, что он выслушал от супруги больше, чем собирался ей позволить в начале разговора. — Арлекин шут, но он лентяй, обжора, бездельник, любитель подремать в холодке. Это Бригелла — ловкач, а задача Арлекина — вызвать сочувствие к его невзгодам и горестям…» Ты на лекции, спросил Ямщик. На лекции, да? Я похож на студента?! На любых подмостках, от Севильи до Гренады, такого арлекина забросают тухлыми яйцами. «От Севильи? — удивилась Кабуча, все понимавшая буквально. — При чем тут Севилья, commedia dell'arte — это Италия…» Опомнившись, сообразив, что вступает в спор, в конфликт, рискует главным, чем дорожит — покоем, она потухла, оплыла свечным огарком, уже готовая произнести сакраментальное «ну, как хочешь…», но Ямщик опередил ее, махнул рукой: твой кот, зови, как хочешь. Сам он звал рыжего самодура «эй, ты» или «кретин», в зависимости от настроения. Коту было все равно. Хулу и похвалу он принимал равнодушно, а в остальном у них с Ямщиком имелся пакт о невмешательстве. Арлекин не лезет к Ямщику, а Ямщик в отсутствие Кабучи по мере надобности удовлетворяет кошачьи потребности.
Интересно, подумал Ямщик, а как он зовет меня? Наверное, тоже «эй, ты» или «кретин», в зависимости от настроения.
Доставая из кухонного стенного шкафа пакет с шуршащим «Royal Canin», Ямщик мельком глянул в круглое зеркальце для макияжа, забытое женой на подоконнике. Здесь было светлее, чем в ванной, и Кабуча регулярно наводила марафет между газовой плитой и холодильником, придвинув к окну стул. Это бесило Ямщика, но сейчас зеркальце оказалось кстати. Он помахал свободной рукой, и отражение без возражений — внутренняя рифма, будь она неладна! — повторило жест. «Ты выглядишь так, как я себя чувствую!» — всплыла в памяти реплика из вторых «Чужих». А вот и нет! Вместо ожидаемого, да что там, закономерного угрюмца-зомби с землистым лицом и дряблыми мешками под глазами из зеркального спасательного круга, заключенного в металлическую рамку, на мир глядел вполне бодрый и даже слегка румяный Ямщик Борис Анатольевич, сорока пяти лет от роду. Женат, детей нет, не был, не состоял, не привлекался…
В смысле — несостоятельный и непривлекательный. Четыре миллиарда триста семьдесят два миллиона восемьсот двадцать шесть тысяч двести пятьдесят седьмой в общем списке по милоте.
«Не гони, Ямщик! — возразил двойник; к счастью, беззвучно. — Ты еще ого-го!» Ямщик перевернул зеркало обратной стороной, дававшей пятикратное увеличение, и двойник продолжил монолог с пятикратно возросшим пылом: «Сорок пять? Ягодка опять? Ха! Ты выглядишь максимум на сорок четыре с половиной. Что нам эти миллиарды? Плюнуть и растереть!»
— Льстец, — буркнул Ямщик зеркалу. — Не подлизывайся.
Двойник промолчал, лишь губы честно повторили всю положенную артикуляцию. Вчерашний розыгрыш, отделенный от дня сегодняшнего рвом сна, где плескалась илистая вода и зевали крокодилы, казался эпизодом из рассказа, читанного давным-давно. Провалы в памяти? Какие провалы в памяти?! Он все прекрасно помнил. Особняк на окраине — разбитая грунтовка, запущенный сад. Вино в хрустком пластике — дрянь, кислятина. Раздражение, скука. Шашлык, лаваш, зелень. Скука, раздражение. Пиво, текила. Скука. Зачем вы пишете про зомби? Гарнитур-кривоножка, продавленное ложе любви. Тусин романтический мемориз о потере невинности. Свет мой, зеркальце, скажи. Туалетный столик, овал замызганного зеркала, которому место на помойке…
Да, зеркало. Да, розыгрыш. Жестокий, надо признаться, розыгрыш. Профессиональная деформация, ага. Это ты арлекин, дружище, натуральный арлекин в черной маске с бородавкой на лбу, злой клоун, как бы ни возражала commedia dell'arte, оскорбленная в лучших чувствах, и тухлых яиц тебе тоже накидали с избытком: пришлось уносить ноги, ибо Додик все норовил зацепить тебя увесистым патологоанатомическим кулаком. Додика отчаянно штормило, он промахивался, Туся вопила, урезонивая разбушевавшегося супруга, хватала буяна за выступающие части тела, скорее не позволяя ему упасть, чем спасая Ямщика; нет, Додик был упрям, Додик шел в бой, последний и решительный, он жаждал мести, и сделалось ясно: рано или поздно кулак угодит в цель, по теории вероятности или по теории больших чисел; ах, не все ли равно, по какой теории, если по морде, по наглой рыжей — лысеющей! — морде…
Вряд ли Кабуча была в состоянии вызвать полицию. Бьют мужа, убивают, хоронят и эксгумируют, для Кабучи полиция — подвиг. Но с вызовом такси она худо-бедно справилась, и водитель не подвел: одно колесо там, другое — тут. В полночь, час призраков и бомжей, они вернулись домой, где Ямщика сморил сон — едва до кровати добрел.
Сказать по правде, розыгрыш не стоил выеденного гроша — или ломаного яйца, это как угодно. Но если сделать маленькое допущение…
Разговор с отражением. Всеведенье двойника. Печальное грядущее Дылды. Утром герой рассказа (повести? чем черт не шутит!) терзается сомнениями: поверить — выставить себя круглым болваном, психом с видами на персональную палату с мягкими стенами. Но герой упрям, он не уехал на такси, нет, он остался ночевать в особняке. Утром он достает всех — Дылду, Тусю, свою жену — расспросами; нервный срыв, герой хватает молоток — ну есть же в доме молоток? — бьет зеркало, топчет осколки, хватает их руками; кровь, порезы, Туся вызывает «скорую»… Вкрадчивый голос психиатра. Галоперидол. Электрошок. Серийный маньяк-убийца в палате-камере по соседству. Вопли безумцев не дают уснуть. Украденная канцелярская скрепка. Замок, вскрытый после десятка безуспешных попыток. Санитар с расколотым черепом: иначе не уйти. Ошметки мозгов на стене, следы босых ступней на полу. Воспользовавшись случаем, сосед-маньяк тоже бежит…
Эк тебя несет, красавец. По кочкам, по штампам.
Он упаковал сокровища Арлекинова сортира — не «Шанель № 5», нет, не «Шанель»! — в черный кулек из плотного полиэтилена, тщательно завязал. Промыл лоток, вытер, загрузил свежий наполнитель. Зачем-то выглянул в окно, страдальчески сощурился от буйства солнца. Мусорные баки под акацией, этой неопалимой купиной, как и следовало ожидать, стояли на прежнем месте. Что только коммунальщики с акацией не делали: пилили-рубили, душили-душили, а из стесанного пня вопреки сатрапам проклевывалась и стремительно шла в рост свежая, жизнерадостно-яркая зелень.
Вон, опять выше гаражей вымахала.
Покончить с акацией было проще простого. Огонь, кислота, толстый слой нитрокраски; ведро банальной поваренной соли… Но давать подсказки дендрофобам Ямщик не собирался. В противостоянии дворников и флоры он болел за акацию, и злорадно ухмылялся, наблюдая тщету муниципальных усилий. Равнодушный к зеленым насаждениям, Ямщик просто не любил коммунальщиков.
Снять треники с пузырями на коленях. Надеть джинсы. Сунуть ноги в разношенные сандалии. Мятую футболку с застиранными ликами «King Crimson» оставить, как есть. Не на дефиле собрались! Проверка, не забыл ли ключ, теперь захлопнуть за собой дверь — и вниз по лестнице. А по дороге зайдем от обратного: мистику герой презирает, ищет рациональное объяснение — и, представьте себе, находит. Скрытые камеры в спальне, зеркало — проектор, вернее, дисплей. Скоростная обработка изображения на мощном компьютере, внесение корректив в режиме реального времени. Заранее смонтированные нарезки видео с участием присутствующих, модулятор голоса… Мотив? Эксперимент, афера, подстава. Тут главное — второе дно, третье, пятое. Овидий, «Метаморфозы»: все не то, чем кажется…
— Гражданин!
Ментов было трое, как в классическом анекдоте. Или они уже не менты? Моя полиция меня бережет. Вон и форма новая. Кто вы теперь, парни? Понты?!
Слово царапало язык. Понты? Точно не они.
— Да?
— Вы где проживаете?
— Здесь. Четвертый этаж.
Он указал на окна своей квартиры.
— Документы?
— Дома.
— Что у вас в пакете?
— Говно, — с нескрываемым удовольствием сообщил Ямщик.
Ей-богу, он не поверил своему счастью. Не часто в Министерство культуры звонят и спрашивают: «Прачечная?»
— Не понял?!
— Говно, — раздельно повторил он. — Через два «о».
— Стойте, где стоите, — ладонь старшего легла на кобуру. — Руки держать на виду. Гармаш, проверь.
Гармаш, белобрысый лопоухий сержантик в форменной бейсболке, надвинутой на лоб, двинулся к Ямщику по дуге, мелкими шажками. Гармаш опасался перекрыть директрису огня. Теракт века: шахид покушался на мусорный контейнер! Чтоб вонища на весь квартал! Но полиция бдит, преступник схвачен и изобличен…
С осторожностью бывалого сапера, подыгрывая сержанту, Ямщик протянул ему пакет. Гармаш пакет принял, стараясь держать его подальше от себя, начал возиться с узлом. Узел стоял насмерть, сержант пыхтел, кокарда на фуражке старшего плавилась в лучах солнца. По виску Ямщика сползла липкая капля пота. Еще решат, что он нервничает…
Сержант совладал с пакетом. Сунулся внутрь, потянул носом:
— Блин! Говно!
— Что?!
— И правда говно! Не соврал гражданин…
Лицо старшего начало медленно багроветь.
— С какой целью, — он с усилием прокашлялся. — Зачем вы носите это с собой?!
Хренушки, подумал Ямщик. Не дам я тебе повода, и не надейся.
— Это наполнитель для кошачьего туалета. Использованный. Шел выбрасывать в мусор. Куда его еще девать?
— Гармаш?
— Я!
— Верни гражданину его говно.
Возвращаясь, Ямщик ликовал. Настроение, еще недавно бултыхавшееся возле отметки «паршивость средняя», взлетело до «хорошо, и хорошо весьма». Дома он не удержался, глянул в зеркало. Отражение вело себя адекватно: не своевольничало, соответствовало ощущениям. Полицейский адреналин еще бурлил в крови: дрожа от сладостного предвкушения, Ямщик включил компьютер. Следовало записать наброски сюжета, и эпизод с двумя «о» туда чудесно ляжет.
Он представил, как читатель упрекнет его в вульгарности, а он в ответ зацитирует эпизод сходной тематики из Умберто Эко, и настроение воспарило к небесам.
Хватило надолго, до ночи: спать Ямщик лег счастливый.
4
На третий быть беде
— Боренька, ты уже встал?
Уменьшительно-ласкательные он не любил, в книгах старался избегать, а по отношению к себе — ненавидел. Жена это знала, смирилась, привыкла, но случалось, забывала. Напоровшись на его яростный взгляд, ахала, охала, прикрывала ладошкой округлившийся рот; долго, с придыханием, извинялась. Увы, сейчас Кабуча находилась вне зоны видимости, и оплошности своей в полной мере не осознала. Он хотел ответить резкостью, жаль, в носу засвербело, и Ямщик оглушительно чихнул.
— Будь здоров! — донеслось с кухни. — Тебе кофе или чай?
Почему ты не на работе, спросил Ямщик у призрака жены. Почему?! Июнь? Лекции закончились? Ну да, консультации, зачеты, экзамены. Сегодня, похоже, выходной.
Он никогда не помнил Кабучиного расписания.
— Кофе! Только позже. Я в ванную.
Брился Ямщик без малейшей охоты, лишь потому, что щетина чесалась, а за бородой пришлось бы ухаживать. Опасная бритва? Станок? Пижонство, игрушки доморощенных мачо. Электробритва насухо, без пены и лосьонов, и потом умыться: летом — холодной водой, зимой — теплой. Всё, шабаш. Иногда Ямщик полагал, что его утилитарные взгляды на бритье — детская психотравма, последствия тесного общения с отцом, кларнетистом эстрадного оркестра при филармонии, маэстро на все руки, от моцартовского концерта ля мажор до «Petite Fleur» Сиднея Беше. Вспыльчивый, как его кумир Беше, который во Франции открыл пальбу из пистолета по коллегам, за что и сел в тюрьму, правда, ненадолго, отец следил за своей внешностью с тщанием природного франта, готов стрелять по любому, кто помешает процессу. Он брился дважды в день, утром и вечером, перед выступлением, надолго занимая ванную комнату, обставляясь чертовой уймой цирюльных примочек — санузел был совмещенный, Ямщик-младший плясал в коридоре от нетерпения, рискуя напрудить в штаны — и всякий раз, завершив церемонию, отец звал сына, подставлял щеку и велел: «Потрогай! Гладенько, а?» Ямщик трогал, втайне содрогаясь: замшевая, мокрая от одеколона щека отца на ощупь была странноватой, живой и в то же время неживой, рождая больные ассоциации, чье имя Ямщик узнал позже, повзрослев. Он даже не исключал, что его лучшие книги — да что там, все книги вообще, весь утонченный эстетский ужас, оформленный черными буквами на белой бумаге, вышел, как русская литература вышла из гоголевской шинели, из прикосновения детских пальцев к идеально выбритой отцовской щеке.
— Это еще что такое?
Зеркало в ванной украшала россыпь засохших белых брызг. Разумеется, неряха-Кабуча оставила. Ну просил же ее, бранил, язык стер, напоминая! Ямщик не терпел перемен, замыкаясь в привычках, как улитка в раковине, и когда польский шкафчик из дешевого пластика, что висел над мойкой, перестал закрываться, а лампочка, горевшая наверху, превратила крышку в оплавленный желтый бугор, он заставил Кабучу ходить на вещевой рынок, как на работу, пока она не отыскала точную копию испорченного шкафчика, от внутренней начинки до зеркального прямоугольника, и не вызвала мастера, грубияна и вымогателя, который, впрочем, повесил новый шкафчик быстрее, чем Ямщик предполагал, да еще и дал совет вставить в патрон «холодную» лампочку, чтобы не поплавить крышку снова. Ей-богу, пройти квест с заменой шкафчика было проще, чем приучить Кабучу к элементарной аккуратности. Морщась от брезгливости, Ямщик с тщательностью японского оружейника, полирующего драгоценный меч, протер зеркало влажной губкой, и еще раз, ветхим «техническим» полотенцем, некогда китайским и махровым. С рыбками, что ли? Теперь не разобрать. Оставшись доволен результатом, он подмигнул отражению:
— Потрудимся, джентльмен?
Отражение подмигнуло в ответ: с опозданием и, кажется, другим глазом.
— Прёт тебя, голубчик, — обрадовал Ямщик двойника. — Ай да ты, ай да сукин сын!
Двойник согласился.
— Лови момент, второго шанса не будет.
Двойник и тут не стал возражать.
— Вдохновение? Пфе! Бери выше!
Полное вживание в материал, долгие беседы, а бывало, что и споры со вздорными персонажами, внезапный подъем ночью, когда вглядываешься в темноту, в смутные очертания мебели, и не понимаешь, где ты, у себя в спальне или в сумеречной зоне эпизода, наспех записанного поздним вечером — это случалось с Ямщиком всего пару раз в жизни. Так родились два рассказа, честная, без дураков, гордость Ямщика: «Эвольвер» и «Назову это добром».
— На третий быть беде, — отражение подмигнуло снова, без видимых причин. — В третий раз старик закинул невод…
— И сидит теперь, как дурак, без невода.
Разговор с двойником бодрил лучше допинга. Воображение, заржавевшее от долгого бездействия, с удовольствием набирало обороты. Рациональное объяснение, камеры, компьютер? Рацио психо не помеха. Герой — психопат, личность раздвоена, как язык у змеи; половинки-антагонисты ведут диалоги без начала и конца, словно в пьесах Эжена Ионеско, их речь освобождается от привычных значений и ассоциаций, делается понятной только им двоим. Боже мой, кому интересен нормальный, уравновешенный герой? Никому, и автору — в первую очередь. Норма скучна, норма блекнет рядом с шикарным буйнопомешанным Синьором Отклонением. Извращение — это прекрасно! Психи у Ямщика выходили живее всех живых. Он их любил, но странною любовью.
— Психи — твой конек, верно?
— Ага, конек. Конек поехавшей крыши.
— Жалкие потуги. Не смешно.
— Критиканствуешь?
— Хохмишь? В петросяны метишь?
Двойник скорбно поджал губы. Ямщику, считай, голому, в одних семейных трусах, почудилось, что мимолетный программный сбой одел двойника в строгий угольно-черный костюм. Синяя рубашка, неяркий галстук в горошек, завязанный узлом, похожим на крепко сжатый кулачок… Траур? Похороны таланта? Костюм исчез, вернулись трусы, вялый животик и безволосая грудь. Отражение склонило голову набок, изучая оригинал с откровенным скепсисом: так коллекционер антиквариата смотрит на экспонат из захолустного краеведческого музея.
Ямщик втянул живот, расправил плечи:
— Саспенс и драйв — наше всё?
— С драйвом у тебя, дружище, затык. Допинг? Подыщи что-нибудь круче пустой болтовни.
Заигрался, отметил Ямщик. Пора заканчивать. Впрочем, игра с отражением увлекла его. Еще капельку, а? Как в детстве: дочитаю эту главу, и спать! Ну ладно, еще одну… Нет, ну это точно последняя на сегодня! Что? Уже завтра?
— О чем задумался, детина?
— О твоем предложении. Допинг покруче? She don't lie, She don't lie, She don't lie — Cocaine? Дорожка из белого порошка в страну волшебника Оззи?
— Кокс по-дзэнски, ударная доза!
С достойным ответом вышла промашка: двойник вдруг обрел чрезмерную самостоятельность, вызывающе наплевав на оригинал. Ямщику даже послышался тихий, но явственный треск, словно порвалась пуповина, соединявшая его с зеркальным отражением. Наверное, с таким звуком в мозгу рвутся нейронные связи. «…Со слабым таким сухим треском, словно обыкновенная паутина лопается, но, конечно, погромче…» — подкинула дровишек в огонь услужливая память.
Он хорошо знал, чем это кончилось у Стругацких.
Кошкой метнувшись в угол, двойник ухватил старую швабру — наследие эпохи развитого социализма. С потешной решительностью взмахнул раритетом: арлекин, пародирующий доблестного рыцаря Айвенго. Семейные трусы — сияющий доспех, швабра — меч-кладенец… Комедию портили глаза, с детства знакомые Ямщику глаза, загоревшиеся чужим хищным огнем.
Нет, глаза у двойника были совсем не потешные.
Когда отражение бросилось на него из зеркала, Ямщик рефлекторно отшатнулся. Так отшатывается от экрана монитора новичок, рискнувший поиграть в 3D-шутер от первого лица. Если в лоб тебе несется полыхающий файербол, поди, останься на месте! Боковым зрением Ямщик отследил странное движение; не в зеркале, как предполагалось, а в ванной комнате. Злополучная швабра, отражение которой сжимал в руках двойник, недоброй волей выбралась из угла и взмыла в воздух над Ямщиком, чиркнув по белой «вагонке» потолка. На краткий, призрачный миг обе швабры слились воедино, грянул ослепительный салют, угас, снова вспыхнул — свет-тьма-свет — и Ямщик обнаружил себя сидящим на кафельном полу. Квадраты бежевой плитки, тонкая аккуратная расшивка; мохнатый комок пыли под умывальником — паук-птицеед в засаде. Спину давил угол стиральной машины. Голова болела, саднил оцарапанный висок; вторя голове, отчаянно ныл ее антипод, отбитый при падении.
— Твою мать!
Хрустя коленями, кряхтя по-стариковски, цепляясь за стиралку — та качнулась, но устояла — Ямщик предпринял попытку встать, но сумел лишь утвердиться на четвереньках, по-собачьи. Отражение в зеркале поигрывало шваброй, ухмылялось, глядя на его жалкие потуги. Еще, без слов спрашивал двойник. Еще порцию, клиент? Оригинал швабры покачивался в воздухе над ванной, рядом с сушилкой для полотенец, в точности повторяя движения своей зеркальной копии.
— Ну как? — спросил двойник. — Чувствуешь просветление?
С подчеркнутой медлительностью, окаменев лицом, он занес орудие вразумления, намереваясь повторить урок. Швабра-оригинал также пришла в движение. Кюдзо, вспомнил Ямщик. Знаменитый фехтовальщик Кюдзо из культовых «Семи самураев» Куросавы, прелюдия к поединку с грубияном, и реплика Симады Камбэя, случайного зрителя, прозвучавшая за миг до того, как грубиян ринулся вперед, к своей позорной гибели: «Безумец!» Безумец, завопил кто-то надтреснутым голосом. Безумец! Опрометью, плохо соображая, что делает, Ямщик на четырех костях бросился прочь из ванной. В мозгу жужжала, трудилась, выгрызала колкую щетину взбесившаяся электробритва: насухо, без пены и лосьонов. Слава богу, беззвучно вскрикнул Ямщик. Слава богу, что я бреюсь электро… Отчетливо, будто наяву, он видел, как двойник берет с отраженной полочки опасную бритву «Solingen» с перламутровой рукояткой, открывает ее — и высверк лезвия со стремительностью атакующей кобры полосует Ямщика по горлу. Струя крови брызжет на зеркало, ухмылка отражения превращается в клоунский оскал, стекает вниз, по подбородку, на польский пластик, в мойку, пузырится в сливе; злой клоун хохочет, тонет в блестящем омуте, блеск гаснет — и наступает тьма кромешная.
— Боря? — спросила с кухни жена. — У тебя все в порядке?
— Все! — заорал Ямщик. — Все!!!
— Боря?
— Все! Моим врагам такой порядок!
Назад: ПРОЛОГ
Дальше: Глава вторая
