Глава пятнадцатая
«ПРОЛЕЙТЕСЬ, СЛЕЗЫ»

Однажды вечером, вернувшись к себе, Дик открыл входную дверь, включил свет и от ужаса уронил пакет с продуктами. Увиденное повергло его в шок. Груда разбросанных в беспорядке бумаг, растоптанные вещи на полу. Исчезла стереосистема. Окна были распахнуты, огромный сейф взломан с помощью взрывчатки, дом разграблен. Его первой мыслью было: «Хвала Господу! Все-таки я не параноик».

В течение двух недель он ждал, не произойдет ли что-нибудь еще. Машина работала все хуже и хуже. Какие-то люди звонили ему и угрожали. Однажды ночью у Донны, разбуженной очередным звонком, началась истерика, она кричала, что на них вот-вот нападут. Дик тоже испугался, он вообще легко впадал в панику. Фил купил револьвер и начал патрулировать по ночам собственный дом, зажав в руке оружие, выискивая, не прячется ли кто в темных углах или за опущенными шторами. Он измучил своих друзей, описывая им опасности, которым подвергается, а также просил защиты у полиции. Но в полиции ему отказались помогать, а друзья уже привыкли к постоянным жалобам. Все знали, что Фил вечно создает вокруг себя атмосферу своих собственных книг, герои которых верят в то, что их преследуют невидимые враги. И роль друга такого героя заключалась в том, что он должен говорить ему: «Что за глупости, помилуй, выдумываешь ты все, это существует только в твоей голове». Поэтому друзья Дика обычно находили объяснения происходящему. Впрочем, в своих книгах он всегда доказывал, что в реальности прав был герой, несмотря на очевидность обратного. И вот реальность согласилась играть свою роль. Она уступила, стала филдиковской в этой борьбе, которая столкнула жизнь и книги друг с другом.

Не будет преувеличением сказать, что, вызывая полицию, Дик находился буквально в состоянии эйфории, как маленький мальчик, который любил пугать всех волком. И вот наконец волк и правда сожрал обманщика, и тот, сидя у хищника в брюхе, боится, что никто не придет на помощь, но при этом ликует, думая об угрызениях совести, которые вызовет у окружающих его смерть. В полиции уже просто бросили трубку, едва Дик начал говорить: мифоман с Гасиенда-уэй, из этого притона наркоманов, только его и не хватало, у них и без того много дел. В конце концов пришли два инспектора, без особого энтузиазма, зафиксировали размер нанесенного ущерба, а один из них, уходя, спросил у хозяина, какого черта он все это устроил. Другие полицейские, вероятно, отнесутся к его делу с тем же наглым высокомерием. Дик задрожал от ужаса, представив себе такую перспективу, и начал объяснять неожиданно высоким голосом, что он даже не застрахован. На следующий день, когда писатель принес в местное отделение полиции список похищенных и поврежденных вещей, там сперва отказались его зарегистрировать, а затем долго медлили с регистрацией под предлогом, что в этом районе не было ни одного заявления об ограблении. Наконец один полицейский полуотеческим, полуугрожающим голосом объяснил Филу, что в Сан-Рафаэле бунтовщики вроде него не нужны, так что будет лучше, если мистер Дик сменит место обитания, пока с ним не случилось чего похуже.

Филип потерял тогда практически все дорогие его сердцу вещи, которые он хранил в сейфе, а также стереосистему и, главное, ощущение безопасности, которое и без того было поколеблено. С другой стороны, он приобрел уверенность в собственной правоте и пищу для бесконечных размышлений. Вплоть до того дня, когда три года спустя с Диком случилось нечто более серьезное, он беспрестанно грыз и обсасывал эту кость: кто ограбил его дом 17 ноября 1971 года и почему?

Дик сразу отмел мысль о том, что это могло быть «обычное» преступление, совершенное местными подонками или кем-то из его прежних гостей. Использование взрывчатки полностью снимало в его глазах подозрение со всех этих мелких сошек, тем более что осведомитель Дика, о котором он лишь с таинственным видом сообщал, мол, это бывший фэбээровец, сказал, что такую взрывчатку использовали только в армии. Здесь целью никак не могло быть банальное ограбление, нет, известного фантаста хотели запугать, или же у него в доме что-то искали.

В силу одного из тех незначительных совпадений (которое Дик, вероятно, счел бы весьма важным — прекрасный пример синхронничности Юнга) меня самого ограбили именно в тот момент, когда я начал писать эту главу. Благодаря чему я узнал подробности от полицейского, явившегося запротоколировать акт кражи, что каждый, кто обращается в полицию с подобной жалобой, почему-то уверен, в основном безосновательно, что вор действовал не наобум, он хотел найти нечто конкретное. Пострадавших смущает, что грабители взяли какую-то безделушку, оставив при этом более ценные вещи, и они ломают голову, пытаясь найти некое логическое объяснение этому факту, тогда как в большинстве случаев все объясняется спешкой или незнанием.

Однако на Дика это подействовало просто угнетающе. Если кто-то решил взорвать его сейф, рассуждал он, то стало быть внутри находилось нечто особо ценное или компрометирующее. Во всяком случае, у взломщиков наверняка имелись подозрения, что такое возможно. Но что бы это могло быть? Вновь возникла идея, что в одном из своих романов он случайно открыл некую опасную истину, сам того не подозревая.

В предисловии к последней книге, «Лабиринт смерти», Дик упомянул о своих теологических дискуссиях с покойным епископом Пайком. А тот, в свою очередь, в своем исследовании, посвященном контактам с потусторонним миром, благодарил Фила и Нэнси за помощь. Тогда эта благодарность тронула Дика, но в настоящий момент он осознал, насколько все опасно. Книга Пайка вызвала скандал, и, вполне возможно, что религиозные фанатики, члены какой-нибудь фундаменталистской секты, подозревали, что Филип Дик продолжает еретический труд своего покойного друга или, по крайней мере, обладает документами, позволяющими его продолжить. Например, разоблачения, касающиеся наркоторговли, в которую был замешан Иисус Христос…

Была у Фила и другая гипотеза. Она уводила его гораздо дальше в прошлое, к книге, которую он начал писать, но бросил после ухода Нэнси, «Пролейтесь слезы». Там речь шла о новом наркотике, способном подавлять нервные центры, отвечающие за ориентацию во времени и пространстве. Таким образом, человек, употребляющий его, оказывается в мире, лишенном каких бы то ни было ориентиров. Никто не читал эту книгу, ее незаконченная рукопись лежала в сейфе его литературного агента, но однажды вечером Дик внезапно вспомнил, как пересказал сюжет одному весьма подозрительному типу, который в течение нескольких дней жил у него дома. Тот парень уверял писателя, что в ФБР и правда осуществляли подобные опыты с неким производным от ЛСД, носящим кодовое название «мелло йелло». Некоторое время спустя — но это было еще до ограбления — другой, не менее подозрительный тип, пришел к Дику и наплел, что якобы работает в санитарно-эпидемиологической службе и изучает распространение некоего вьетнамского вируса. Описанные им симптомы весьма походили на те, что вызывает мелло йелло. Вернувшись домой, человек думает, что ошибся дверью, он не узнает никого и ничего; хуже того, его самого тоже никто не узнает или же ему это просто кажется.

А ведь именно это и случилось в книге Филипа Дика: знаменитый телеведущий Джейсон Тавернер проснулся однажды утром в незнакомой комнате, приговоренный отныне жить анонимом. Никто никогда не слышал о его шоу, которое еще накануне смотрели тридцать миллионов американцев. Никто не узнаёт Тавернера, хотя еще неделю назад его лицо украшало обложку «Тайм». Его любовница, его агент, его секретарь — все выпроваживают беднягу. У него нет никаких документов и вообще не существует ни единого доказательства его существования — ни в полицейских досье, ни в памяти его современников.

Когда, год спустя после того как Дик забросил эту книгу, ему рассказали про мелло йелло, он поверил только наполовину. Конечно, это было весьма занимательно, но слишком уж похоже на бред безумного или наркомана. Совпадение, безусловно, показалось бы писателю более убедительным, если бы тот тип сообщи ему об эксперименте ФБР до того, как Дик пересказал ему сюжет своей книги, а не после. Но теперь ограбление вором сейфа с использованием армейской взрывчатки уничтожили его скептицизм. Теперь Дику казалось вполне правдоподобным, что агенты элитного подразделения, работающие на военно-индустриальный комплекс, перерыли его бумаги, чтобы выяснить, не знает ли Дик больше, чем это кажется по его болтовне. Они искали рукопись, но не нашли ее. Однако представители секретных служб не остановятся на этом. Вероятно, они вспомнят и о его литературном агенте. Дик чуть было не позвонил ему, дабы выяснить, не был ли взорван и его сейф тоже, не появилась ли в офисе новая секретарша или же не поступали ли ему в последнее время заманчивые предложения от людей, именующих себя издателями, но затем передумал, боясь, что его звонок вызовет подозрения. Также он опасался услышать в ответ что-нибудь вроде: «Но Фил, вспомни, ты же сам просил переслать тебе рукопись еще на прошлой неделе»?

Он хотел бы перечитать рукопись, чтобы лучше оценить ее пагубное воздействие. Потому что это была не просто история про новый наркотик. На самом деле речь шла о параллельном мире, куда попал Джейсон Тавернер, о тоталитарном обществе, где все контролировалось всемогущей полицией. В принципе, не из-за чего особо беспокоиться, авторы научной фантастики увлекались подобными картинами в стиле Оруэлла, и ни один цензор в свободном мире ни разу не заинтересовался ими. Но он-то говорил именно о свободном мире. Действие его романа проходило в Америке. Там упоминалось имя президента. Дик понимал, что для публикации его следует изменить, и он даже подыскал замену: Феррис Ф. Фремонт, сокращенно ФФФ. В этом был скрытый смысл, так как F — шестая буква английского алфавита, а 666 — число зверя в Апокалипсисе. Но в черновике-то черным по белому было написано настоящее имя тирана — Ричард Мильхауз Никсон!

Уже давно Филип Дик имел свое особое мнение о бывшем губернаторе Калифорнии, об этом бандите с волосатыми пальцами, за восхождением которого писатель следил по мере того, как сам погружался все глубже и глубже. Дик доказал свою теорию столь же уверенно, как связь фирмы «Мальборо» с Ку-Клукс-Кланом — еще одна мистическая история. В случае с «Мальборо» Фил исходил из того, что линии на пачке, отделяющие красные сегменты от белых, образуют три буквы К: спереди, сзади и сверху. Что касается Никсона, тут он опирался на латинский афоризм «Is fecit cui prodest». А кому могли быть выгодны убийства сначала Джона, а затем Роберта Кеннеди, Мартина Лютера Кинга, покушение на Джорджа Уоллэса? Лишь второстепенному персонажу, безобразному и коварному, как Ричард III, как Сталин, и, подобно им, также способному убрать с дороги всех более достойных соперников, стоящих между ним и вожделенной целью! Да, Никсон пришел к власти, используя сталинские методы и опираясь на те же самые силы. Поскольку он сумел повсюду внедрить соглядатаев, его поддерживали ЦРУ и ФБР; но и Советы его также поддерживали, поскольку Никсон работал на них. Вернее, на самом деле он был одним из них.

Когда Дик добирался до этого аргумента, все начинали хохотать. Никсон — комми! Фил как всегда в своем репертуаре! Надо же такое выдумать! Но Фил настаивал на этом, он утверждал, что стоит только рассмотреть эту теорию, как ее истинность станет очевидной. С самого начала Никсон состоял в коммунистической партии и, пользуясь как прикрытием своей репутацией консерватора, приобретенной им во времена маккартизма, он старался превратить свободную страну в этакую тайную колонию Советского Союза. Все американские граждане находились под наблюдением, поощрялись доносы, а наивысшим достижением было то, что средний американец, в отличие от советского гражданина, не осознавал, что живет в тюрьме. Благодаря этому преимуществу диктатура Никсона приблизилась к идеалу, достичь которого нацисты не смогли из-за нехватки времени, а русские — из-за своей варварской отсталости.

Дик прочел если не самого Солженицына, то статьи о нем, которыми пестрели газеты после присуждения ему Нобелевской премии. Дик восхищался этим человеком, хотя и полагал, что в России подобная задача была не такой уж сложной, по крайней мере, Солженицыну верили. Ни один здравомыслящий человек просто не мог ему не верить. Тогда как его американского коллегу, писателя, задумавшего разоблачить преступления Никсона, как Солженицын разоблачал преступления Сталина, даже не требовалось помещать в психиатрическую больницу, потому что все и так считали его сумасшедшим, и никто к нему не прислушивался. Филип Дик считал свое описание тоталитарной Америки в романе «Пролейтесь слезы» скорее обобщением, но чем чаще он об этом размышлял, тем больше эта книга представлялась ему своего рода новым «Архипелагом ГУЛАГ», откровением пророка, тем более что оно показывало невидимую, неприемлемую реальность. Впрочем, те, кто знал правду, настоящие государственные преступники, не обманывались на его счет. Они подвергали крамольного писателя тщательному контролю со стороны налоговой полиции, преследовали его, а потом и ограбили. В случае необходимости они бы не колеблясь уничтожили его физически.

Как и его советский коллега, Дик отныне жил в страхе. Его враги уже нанесли удар и нанесут еще раз. Его друзья, считая дом Отшельника проваленной явкой, а некоторые, возможно, и потому, что рыльце у них было в пушку, испарились. Что же касается полиции, она относилась к Дику скорее как к преступнику, нежели чем к жертве. В любую минуту его могли арестовать. И тогда о нем больше уже никто не услышит. Если его не убьют на месте, он окажется в концентрационном лагере где-нибудь на Аляске.

Разбирая то, что осталось от его писанины в опустевшем доме, в полной тишине, не включая музыки, ибо теперь малейший шорох заставлял его подскакивать, Дик наткнулся на приглашение на Конференцию фантастов в Ванкувере, которое должно было состояться в феврале месяце. В обычное время он нашел бы повод уклониться. Но в эти черные дни статус почетного гостя, убежище за границей, да еще и с оплатой всех расходов, выглядело неплохой перспективой. Нужно было написать речь, которую Филип Дик решил превратить в свое завещание. Возможно, он вскоре погибнет, но перед этим скажет во весь голос то, что думает, как Солженицын в Стокгольме.

В первый раз за полтора года Дик сел за пишущую машинку. Вскоре к нему вернулась Донна, то ли желая поддержать, то ли потому, что ей некуда было больше пойти. Эта женщина стала его вдохновительницей и даже дала себя уговорить поехать вместе в Канаду. Донна представляла поколение молодых бунтарей, надежду Америки, в честь которой он собирался произнести похвальное слово.

В тоталитарном обществе (а именно такой режим, по его мнению, потихоньку устанавливался в Соединенных Штатах) сопротивление могли оказать только наркоманы. Политическая оппозиция, как обычно, пойдет на сделку или же позволит собой манипулировать. Старшее поколение, преисполненное осознания собственной значимости, хочет лишь одного — любить Большого Брата, чтобы тот обменял их грешную и ранимую человеческую сущность на уверенность андроида, этого примерного гражданина всех тоталитарных режимов. Итак, если еще оставался шанс на то, чтобы быть свободным, то он заключался в порочном сознании самых молодых, которое побуждало их: «Вперед! Обманывайте, лгите, ездите без билета, будьте не как все, подделывайте документы, бросайте ЛСД в городские резервуары, устанавливайте у себя в гаражах электронные устройства, которые превзойдут те, что используют власти. Если за вами следят с экрана собственного телевизора, сделайте так, чтобы полицейский прихвостень, которого поставили следить за вашей гостиной, разглядывал вместо этого свой с дом. Оплачивайте штрафы фальшивыми монетами, чеками без обеспечения или ворованными кредитными картами. Если судья выносит вам обвинительный приговор, подмените противозачаточные таблетки его дочери, подсунув вместо них аспирин. Подпишите его на порнографический журнал. Используйте номер его кредитки для бесконечных телефонных звонков в далекие города, на другие планеты».

По сценарию Дика, Донна должна была присутствовать на конференции, и в конце своей речи он собирался обратиться к ней и пригласить на сцену. Представительница бунтарской молодежи в кожаной куртке, кожаных ботинках, с падающими на глаза черными волосами, пересечет заполненный слушателями амфитеатр университета и встанет рядом с оратором. На глазах у всех Донна поцелует Фила в губы и протянет ему сигарету с марихуаной, которую он зажжет под громкие аплодисменты. Сценарий немного сглаживал неприятное ощущение от постоянных отказов: подруга больше не желала проводить время в его постели.

Увы, в день отъезда Донна не пришла на место встречи, она продала купленный Филом для нее билет и исчезла. Таким образом, Дик уехал один, с чемоданом, в котором лежали одежда, Библия и текст его речи, казавшаяся ему теперь нелепой.

Нам, тем, кто, добродетельно став демократами, стыдится того, что в юности мы считали жандармерию — СС, а бедного Помпиду — диктатором, речь Дика кажется нелепой. Но публику, привыкшую постоянно выслушивать подобные высказывания из уст американских радикалов, она нимало не удивила. В том же году Лири предлагал соотечественникам «сопротивляться осуществляемой роботизации» и считал, что «выстрел в полицейского робота, занимающегося геноцидом» (а он считал таковыми обычных полицейских), является «священным актом». Поэтому Дик был встречен овациями, подобно французскому мэру, нахваливающему разнообразие сыров и ругающему брюссельских бюрократов во время сельскохозяйственной выставки. Этого оказалось достаточно, чтобы ободрить его. У Дика брали интервью, его фотографировали, ему показали город, который он нашел весьма красивым, ему представили юных поклонниц, которых он нашел еще более прекрасными. Его повели танцевать в какой-то ночной клуб. Филип Дик ни на минуту не оставался один. Донна, ограбление, угроза фашизма — все это казалось далеким и нереальным. Он нашел надежное убежище, новых друзей, которые недоверчиво, хотя и с энтузиазмом встретили решение, принятое им в первый же вечер: остаться жить здесь, в Ванкувере. Они напились, отмечая это событие. Каждый дал писателю свой адрес и номер телефона, уверяя, что Фил всегда будет желанным гостем. Дик принадлежал к тому типу людей, что воспринимают всерьез любые, даже весьма туманные приглашения. После того как конференция закончилась, а с нею и оплата его номера в гостинице, Филип нашел прибежище у одного журналиста, который брал у него интервью, и чья юная жена, Сюзан, обожала его книги. Сначала фантазия и чувство юмора гостя восхищали их. Он заставил обоих смеяться до слез, разыграв некоего свидетеля Иеговы, позвонившего в их дверь. Тот, вероятно, до конца своих дней запомнил огромного бородача с блестящими глазами, который беседовал с ним об энтропии, о законах термодинамики и о переселении душ. Но в квартире было только две комнаты, и присутствие такого верзилы, занимавшего диван в гостиной, вскоре стало хозяевам в тягость. Сюзан, которая была тогда студенткой, корпела дома над учебниками, тогда как ее муж отправлялся на работу. Дику казалось, что в подобных условиях девушка будет только рада чьей-то компании. Он не так уж и торопился, как утверждал, подыскать себе жилье, и соглашался поехать посмотреть предложенную квартиру только при условии, что Сюзан отправится вместе с ним. Все остальное время он бродил взад-вперед по гостиной, читал Библию, слушал музыку и каждые пять минут стучал в дверь комнаты, где занималась Сюзан, чтобы узнать, не слишком ли громко играет музыка, не хочет ли она кофе, интересно ли то, что она сейчас учит. Фил жалобным голосом напевал Сюзан песню Дауленда, которую он сделал своим, образно выражаясь, музыкальным гербом:

Сначала Сюзан была весьма тронута, ей льстили столь романтические ухаживания, однако юная женщина совершенно не выносила критику в адрес мужа. Раздосадованный полученным отпором, Дик стал агрессивным, подозрительным манипулятором. Отвечая в отсутствие хозяев на телефонные звонки их друзей, он взял привычку жаловаться последним. Сюзан и ее муж с превеликим трудом выставили Дика за дверь, а пришедший к ним спустя несколько лет биограф писателя записал их достаточно тягостные воспоминания о человеке, которым супруги все еще восхищались. Муж сдержанно подвел итог: «Фил жил гораздо более интенсивно, нежели другие, и непременно хотел, чтобы и мы тоже последовали за ним в его мир. Однако для нас это было неприемлемым».

Неприемлемым это оказалось и для множества девушек с черными волосами, которые, пребывая в эйфории после конференции, заставили Филипа Дика пообещать позвонить им в случае, если он останется в Ванкувере или приедет сюда еще раз. Сидя в номере невзрачной гостиницы, Фил сначала обзванивал тех, чьи номера были записаны в его книжке, а затем переключился на городской телефонный справочник. Но все тщетно. Он познал горечь жандарма, который все лето провел в должности инструктора по плаванию, волочась за всеми красотками подряд, а теперь, вернувшись по окончании сезона в Париж, безуспешно пытается возобновить пляжные знакомства. Все девушки, как выяснилось, имели мужей, любовников или просто не собирались тратить на Фила свое время. Многие, казалось, смущались, поняв, кто им звонит, как если бы с момента их знакомства на конференции они успели узнать о нем нечто нелицеприятное — естественно, Дик подозревал Сюзан. Некоторые даже не вспомнили или сделали вид, что не вспомнили, кто он такой: ну просто ситуация из романа «Пролейтесь, слезы».

В очередной раз что-то пошло не так. Дик верил, что нашел новые силы, nel mezzo del cammin di nosta vita, чтобы начать другую жизнь, а в результате остался один в чужой стране. В лучшем случае о нем никто не вспомнит, а в худшем… В худшем его специально заманили сюда, чтобы покончить с ним здесь, вдали от дома. Тот полицейский, в Сан-Рафаэле, посоветовал ему пойти повеситься где-нибудь в другом месте, и он послушался.

За несколько дней до своего отъезда, когда Дик еще думал, что это будет их отъезд, он заметил Донне:

— В конечном итоге я его послушался, того полицейского, я подчинился. А если вдруг в последнюю минуту передумаю и никуда не поеду? Нарушу ли я тем самым их планы?

Хорошо знавшая любовника Донна произнесла фразу, которая его потрясла:

— Если ты туда не поедешь, поедет кто-нибудь другой, выступит на конференции вместо тебя, и с этого момента он станет Филипом К. Диком.

Возможно, и впрямь произошло нечто подобное. Может быть, он — это уже не он, а какой-нибудь агент или андроид, играющий роль писателя Филипа К. Дика. На конференции он блестяще справился со своей задачей, поскольку в него вмонтировали фальшивые воспоминания, и он верил в то, что он — Фил Дик, писатель-бунтарь, любитель теологии, закоренелый наркоман. Но затем он решил остаться. Было ли это решение частью его программы? Или же наоборот, приняв его, он вышел за ее пределы, к полному изумлению своих создателей, которые пытаются теперь вот уже несколько недель подряд вернуть себе контроль над андроидом, с тем чтобы его уничтожить или же отправить в мастерскую, пусть там выяснят, что же случилось. Официально он покинул Ванкувер, как это и предполагалось изначально. Неудивительно, что все делают вид, как будто его здесь нет. Отважившись проникнуть в ту часть реальности, где он был единственным обитателем, он превратился в призрак.

Я не хочу здесь ничего экстраполировать. Если бы я писал роман, я бы всенепременно это сделал, попытавшись описать, как прошли те две недели, которым посвящена эта глава. Но в биографии моего героя эти четырнадцать дней образуют своего рода «черную дыру», и я думаю, что это в общем-то нормально для романиста. Чем плохо последовать за Агатой Кристи в ее таинственном бегстве, в Эрменнонвиль за Робеспьером, где он укрылся накануне термидора, или в пустыню вслед за Христом. Подобные моменты, которые абсолютно некому засвидетельствовать, обладают своеобразной романтической притягательностью. И я считаю полной несправедливостью, хотя ее редко замечают, что одни люди имеют доступ к этой роскоши — оказаться на какое-то время, когда они сами того захотят, среди незнакомых людей и, таким образом, жить незамеченными, а другие вынуждены всю жизнь быть привязанными к своим близким.

Гленн Гулд утверждал, что для каждого из нас существует свое соотношение (часто неизвестное даже самому человеку), между тем временем, что он проводит в одиночестве и тем, что проходит в компании себе подобных. Ему самому требовалось несколько дней, чтобы очиститься после часа, проведенного в обществе. Дик же, напротив, панически боялся одиночества. В идеале он хотел бы иметь возможность в любой момент, когда ему этого захочется, запереться у себя в кабинете, чтобы работать, но при этом какая-нибудь женщина должна была сидеть и ждать его в соседней комнате. Вот почему, несмотря на то что рискованно предполагать, что именно происходило в голове писателя, восстановить все события его жизни не так уж сложно: тут главное знать, с кем конкретно Дик был в ту или иную минуту. Пять супруг и десятки друзей готовы выступить в роли свидетелей. Именно поэтому те две недели, что прошли незамеченными, окутаны таким туманом таинственности.

Так же как существует множество людей, которых ограбили, существует и множество тех, кто в одиночестве прожили несколько дней в чужом городе. Вполне возможно — хотя ничто не позволяет утверждать это наверняка, — что Дик стал жертвой банального ограбления, подобно тем, которые десятками регистрируются каждый день в полицейских участках. Также вполне возможно, что март 1972 года он провел в Ванкувере, бесцельно слоняясь по городу, смотря телевизор в гостиничных номерах, глотая пригоршнями таблетки, беспрестанно названивая девушкам, которые посылали его к черту и чьи имена по воле судьбы так и не стали известны его биографам. Но свидетелей нет, даже Филип Дик сам ничего не говорил об этом периоде своей жизни; эти две недели, казалось, исчезли из его памяти, едва закончившись.

23 марта Дик вновь нашелся. Как герой его книги, Джейсон Тавернер, он лежал на кровати в грязном номере отеля. Дик позвонил Сюзан, юной жене журналиста, чтобы объявить ей, что он собирается «погасить свет». Но та нетерпеливо бросила трубку, не поняв смысла его намека на текст «Пролейтесь слезы»:

Однако Дик вообразил, что Сюзан все прекрасно поняла и что ее отказ означал: «Можешь сдохнуть». Что он и решил осуществить, проглотив семьсот граммов бромида калия. Фил уснул. Проснувшись чуть позже, он заметил у себя на левой ладони номер телефона, который, должно быть, намарал в какой-то момент правой рукой. Фил на ощупь набрал его. Это был номер скорой помощи.

Следующие несколько дней Дик провел в больнице. Ему быстро оказали необходимую помощь, но встал вопрос, что с пациентом делать дальше. Он клялся, что ему некуда пойти, что едва оказавшись за пределами больницы, он повторит свою попытку, что он токсикоман.

— Неужели в Канаде нет реабилитационных центров для токсикоманов?

— Да, конечно, существует лечебница под названием Экс-Кэлэй, но только не стоит тешить себя иллюзиями, это не праздничная вечеринка: полный отказ от наркотиков, никаких лекарств для смягчения ломки, постоянное наблюдение.

— Прекрасно, — заявил он, — это именно то, что мне нужно.

— Да, но в Экс-Кэлэй лечат только героиноманов.

— Без проблем, я и есть героиноман.

Врач скептически разглядывал плотное тело своего пациента, который, казалось, действительно испробовал на себе все виды наркотиков, кроме этого. Однако, факт остается фактом: весящий около ста килограммов Дик сумел уговорить медицинский персонал и попал в центр Экс-Кэлэй, специализирующийся на наркоманах, то есть на ходячих скелетах; причем люди, принявшие его туда, были профессионалами, но и они не завернули толстяка Фила.

За исключением того, что порог такого рода заведений люди переступают добровольно (а в случае Дика пациенту еще и пришлось упрашивать, чтобы его согласились взять), церемония поступления в реабилитационный центр «строгого режима», вроде, мало чем отличается от того, что происходит при поступлении в тюрьму. Вместо гражданской одежды выдают пижаму и войлочные тапки; вместо официальной фамилии дают произвольно выбранное имя; запрещено говорить о своем прошлом и, в принципе, о том, что происходит снаружи; всячески подавляется воля пациентов. Отныне можно делать только то, что разрешено, и все это под строгим присмотром.

Вся его жизнь была полна парадоксов, и Дик почувствовал необычайное облегчение, попав в заведение, напоминавшее концентрационный лагерь, при том что он так сильно боялся, что его туда отправят. Ревностно относящийся в другое время к своей свободе, теперь Фил хотел только одного: чтобы о нем позаботились. За него все решали другие: когда вставать, когда ложиться, когда работать, когда отдыхать. Какое облегчение! Да к тому же он, считавший себя жертвой преследования со стороны полиции, только что выяснил на собственном опыте, в какое ничтожество превращается человек, когда на него никто не смотрит. В отсутствие свидетелей он просто перестал существовать. Фил догадывался об этом в последние месяцы, проведенные на Гасиенда-уэй, когда он боялся, а на самом деле, надеялся на то, что полиция установила в его доме скрытые видеокамеры. Даже если бы он никогда не смог посмотреть эти пленки, даже если бы никто их не стал смотреть, Дику было достаточно просто знать, хотя бы подозревать, что они где-то существуют. Что где-то под грудой столь же бесполезных и необходимых архивных документов покоится свидетельство о том, как он жил, минута за минутой, в течение всех тех дней и ночей, о которых сам уже и не помнил. Конечно, пленка сохраняет лишь жесты и слова человеческой машины по имени Фил Дик. Его мысли ей неподвластны, но Дик дорого заплатил бы за то, чтобы узнать, подписывал ли он некоторые чеки, о которых впоследствии не мог вспомнить. Действительно ли он отвечал грубо на телефонные звонки благонадежных граждан, которые впоследствии его в этом упрекали. Должно быть, какой-то наркоман, живший в доме, обозлившись, выдал себя за хозяина, пытался оправдаться Дик, но чувствовал, что ему не верят, да он и сам сомневался. И конечно, ключевым моментом этого фильма стало бы ограбление, в котором он сам обвинял полицию Никсона, а полиция и некоторые благонадежные граждане, упоминавшиеся чуть выше, считали, что это его рук дело. Он-де хотел таким образом уничтожить документы, которыми интересовалась налоговая полиция, или же пытался привлечь к себе внимание, или же совершил все в приступе безумия… Кто же виноват: Никсон или он? Если предположить, что такая пленка существует и что ее невозможно изменить, то эти кадры помогли бы установить истину, и Дик молился, чтобы когда-нибудь ему представилась такая возможность.

В Экс-Кэлэй не было видеокамер, но Дик ни на минуту не был предоставлен сам себе. Пациенты спали в общих спальнях, в душ ходили группами, в туалете дверь должна была оставаться полуоткрытой.

В первую неделю туалеты стали его миром. Их уборка считалась самым подходящим занятием для новичков. Когда Дик поступил в центр, новеньких было двое. Им предписывалось убирать три туалета, по одному на каждом этаже, что не позволяло делать эту работу кое-как. Как сказал надзиратель, вручая им ведро, тряпку и швабру: «Неважно, что ты делаешь, важно, чтобы ты сделал это хорошо и мог собой гордиться». Дик чистил сортир с усердием реставратора. Он научился погружаться в это дело, не теряясь в нем; по истечении часа или двух, посвященных одному унитазу, он умел остановиться, сочтя, что сделал уже достаточно, и перейти к другому. Подобное уравновешенное поведение было редкостью в Экс-Кэлэй. Например, напарник Дика никогда не мог ничего закончить. Если ему поручали мыть кафель, он начинал действовать так, как ему показали, но через несколько минут натыкался на какое-то невидимое препятствие и возвращался к исходному пункту. Он начинал все сначала и вновь на что-то натыкался, в том же самом месте, как игла на поцарапанной пластинке. Так мог пройти весь день. Дик и хотел бы ему помочь, но не знал, как. Он мог доделать за напарника работу, но был не в состоянии исправить его мозг, полностью разрушенный наркотиками. Туда невозможно было внести ничего нового, потому что мозг уже был мертв, даже если сам человек с биологической точки зрения был все еще жив. Руки, глаза, язык наркомана все еще функционировали, но личность, которая ими пользовалась, исчезла. Остался механизм с рефлексами, повторяющий как попугай последние инструкции: «Вытри еще, вытри еще». Обычно считается, что попугаи не понимают смысла фраз, которым их обучают, и Джерри, один из бывших жильцов дома на Гасиенда-уэй, посчитал остроумной идею обучить своего попугая фразе: «Я не понимаю ничего, из того, что меня заставляют произносить». Но по какой-то причине птица, в остальном весьма послушная, так и не смогла или не захотела повторить это заявление. Нечто подобное произошло и здесь, когда напарник Дика как-то посмотрел на него своими пустыми глазами и, вместо того чтобы повторить последнюю услышанную им фразу, жалобно спросил: «Почему у меня не получается?».

Дик был потрясен случившимся. Это походило на полные тепла и надежды сцены из фильмов про инвалидов, как например «Чудо в Алабаме», когда внезапно выясняется, что глухой слышит, а паралитик может ходить. Но когда Дик попытался поговорить с напарником, тот вновь повторил: «Почему у меня не получается?», так что Фил задумался, уж не произнес ли он сам, забывшись, эту фразу в его присутствии. Да и в любом случае, что можно ему ответить? «У тебя не получается, потому что твой мозг уничтожен наркотиком?» С тем же успехом можно было просто спустить воду.

Для человека, у которого еще был шанс избавиться от пристрастия к наркотикам, лечение в Экс-Кэлэй имело свои плюсы: например, оно уничтожало всякого рода романтические иллюзии. Неизлечимо больные являлись живым примером для остальных, которые в истерической ненависти открещивались от тех, в кого их почти превратило собственное пагубное пристрастие. Многие выздоровевшие, боясь вернуться во внешний мир, оставались в Экс-Кэлэй надзирателями и отличались особой жестокостью. Персонал, состоящий исключительно из бывших пациентов, вероятно, считал, что борется с грехом, а не с грешником, но, поскольку грех полностью поглотил многих из грешников, они обращались с ними с решительной враждебностью, начисто лишенной сентиментальности: приблизительно такие чувства, что испытывал профессор Ван Хельсинг по отношению к людям, превращенным в вампиров. Конечно, человек достоин сострадания, но следует учитывать, что, вопреки внешнему облику, человека здесь может уже и не быть: есть только вампир, и он должен быть обезврежен.

Этим миром правила ненависть к наркотикам, подобно тому, как жажда его заполучить правит миром, в котором жил Дик с момента ухода Нэнси. Будучи хамелеоном, Фил моментально приспособился к новой системе ценностей, став самым красноречивым оратором, настоящим чемпионом во время сеансов публичных высказываний. Каждого пациента просили описать, что происходит у него в голове, и в основном все мрачно обменивались оскорблениями. Дик ничуть не смутился от того, что его, как и прочих, считают отребьем, дерьмом и подонком. Выпады в сторону сестры он воспринял более болезненно, его обидчики это поняли и удвоили свое усердие. «А ты целовал свою сестру, ну-ка, признавайся?» Но Фил решительно обозначил границы дозволенного, ответив некоему приставшему к нему дебилу: «Ничего страшного. Я зайду в четверг». Его реплика заставила смеяться тех, кто был в состоянии это сделать и понял, что это был намек на ранее рассказанную историю. Некто однажды пришел в гости к своему старому приятелю. Людям, стоявшим перед домом, он сказал, что хочет повидать Леона. «К сожалению, Леон умер». — «Ничего страшного. Я зайду в четверг».

Впоследствии, когда кто-нибудь в Экс-Кэлэй не понимал, что ему сказали, или не хотел отвечать, или не находил рулон туалетной бумаги, за которым его послали, он говорил: «Ничего страшного. Я зайду в четверг», — и авторство этой, отныне культовой, реплики, было по сути приписано Дику. Когда как обычно в конце недели составили список вкладов, которые сделал каждый пациент во время коллективных сеансов, заслугой Фила было признано то, что он привнес в них юмор. По словам врача, Дик, несмотря на свое плачевное состояние, сохранил дар видеть вещи с забавной стороны. Ему аплодировали. А он благодарил всех, повторяя, как попугай: «Ничего страшного. Я зайду в четверг».