И все же я не устояла. Я долго откладывала, но потом не выдержала и предложила Альфонсо в воскресенье встретиться со мной и с Маризой. Альфонсо очень обрадовался, и мы пошли в пиццерию на виа Фория. Я расспросила Маризу, как Лидия, как дети, в особенности Чиро, и наконец поинтересовалась, как поживает Нино. Мариза отвечала нехотя, было видно, что ей неприятно говорить о брате. Тем не менее она рассказала, что на какое-то достаточно продолжительное время он потерял голову; отец, которого Мариза обожала, попытался его вразумить, и они чуть не подрались. Никто так и не понял, что на него нашло: он заявил, что бросает учебу и уезжает из Италии. И вдруг все вернулось в норму: недавно он сдал очередной экзамен.

— Значит, с ним все в порядке?

— Ну, типа того.

— Он доволен жизнью?

— Насколько такие, как он, вообще могут быть хоть чем-то довольны…

— Он целыми днями сидит над книгами?

— Ты имеешь в виду, есть ли у него девушка?

— Да нет! Просто интересно, куда он ходит, с кем видится.

— Откуда мне знать, Лену? Он вечно где-то шляется. Сейчас помешался на кино, литературе и живописи. Если изредка появляется дома, сразу начинает спорить с отцом и нарочно его провоцирует на грубости.

Узнав, что Нино образумился, я почувствовала облегчение, смешанное с горечью. Кино, литература, живопись? Как быстро меняются люди! Как непостоянны их интересы и чувства! На место одних умных споров приходят другие, такие же умные; время сметает нагромождения внешне связных словесных конструкций, но чем больше слов на них потрачено, тем отчаяннее люди за них цепляются. Какая глупость, что я отказалась заниматься тем, что мне нравилось, и переключилась на то, что интересовало Нино. Да, надо стараться быть тем, кто ты есть, и во всем идти своим путем. Я надеялась, что Мариза не проболтается брату о том, что мы виделись и что я расспрашивала ее о нем. После того вечера я ни разу не упомянула ни Нино, ни Лилу, даже в разговорах с Альфонсо.

Я с еще большим рвением отдалась исполнению своих обязанностей, которые умножила, чтобы свободного времени не оставалось совсем. В тот год я училась как одержимая и взяла еще одного ученика за приличные деньги. Я подчинила свою жизнь железной дисциплине. У меня был строгий распорядок дня, а каждый день походил на прямую линию, протянутую от точки «утро» до точки «вечер». В прошлом у меня была Лила, которая открывала передо мной радость познания неизведанных земель. Отныне я решила, что буду рассчитывать только на себя. Мне было почти девятнадцать, и я знала, что вот-вот обрету независимость и больше мне никто не будет нужен.

Последний школьный год пролетел как один день. Я билась с астрономией, геометрией, тригонометрией. Это была бешеная гонка за знаниями, в которую я включилась, несмотря на глубокую веру в собственную врожденную, а потому непреодолимую неполноценность. Ничего, я буду делать то, что в моих силах. Мне некогда ходить в кино? Я заучивала названия фильмов и узнавала сюжет. Я ни разу не была в археологическом музее? Я пожертвовала половиной дня и обежала его весь. Я никогда не заглядывала в музей Каподимонте? Ничего, пару часов выкрою. В общем, дел у меня было невпроворот. Обувь, магазин на пьяцца Мартири отступили на задний план. После лета я ни разу туда не зашла.

Иногда на улице я встречала растрепанную Пинуччу, которая толкала перед собой коляску с Фердинандо. Я на минутку останавливалась и рассеянно слушала, как она жалуется на Рино, Стефано, Лилу, Джильолу и всех на свете. Иногда мне по пути попадалась расстроенная Кармен: после того как Лила ушла из колбасной лавки и там воцарились Мария и Пинучча, которые ее притесняли, жизнь у нее стала не сахар. Я давала ей несколько минут на причитания о том, как она скучает по Энцо Сканно и как считает дни, когда он наконец придет из армии, и на вздохи о ее брате Паскуале, который разрывался между работой на стройке и в ячейке коммунистической партии. Пару раз я виделась и с Адой, которая теперь возненавидела Лилу, зато прониклась теплыми чувствами к Стефано, о котором говорила с нежностью, и не только потому, что он снова поднял ей зарплату, но еще и потому, что он трудяга и открытый парень и не заслуживает такой жены, что обращается с ним хуже чем с собакой.

Именно от Ады я узнала, что Антонио вернулся из армии раньше срока, потому что у него опять был нервный срыв.

— Что с ним? — спросила я.

— Ты же его знаешь! Это у него началось, еще когда он был с тобой.

Меня больно задел этот жестокий упрек, но я постаралась выкинуть его из головы. Потом, в одно зимнее воскресенье я случайно столкнулась на улице с Антонио и с трудом его узнала, так он исхудал. Я улыбнулась, надеясь, что он остановится, но он меня даже не заметил и продолжал идти своей дорогой. Тогда я сама окликнула его. Он обернулся с вымученной улыбкой:

— Привет, Лену.

— Привет. Рада тебя видеть.

— Я тоже.

— Чем занимаешься?

— Ничем.

— Ты больше не работаешь в мастерской?

— Мое место занято.

— Ничего, ты хороший механик, найдешь что-нибудь еще.

— Нет, пока не вылечусь, о работе нечего и думать.

— А чем ты болен?

— Страхом.

Он так и сказал: страхом. Однажды в Корденонсе Антонио стоял в ночном карауле, и ему вспомнилось, как покойный отец играл с ним в детстве: нарисовав ручкой на пальцах левой руки глаза и рты, он шевелил ими, как будто это живые существа, которые болтают между собой. Это была восхитительная игра, и при одном воспоминании о ней на глаза Антонио навернулись слезы. Но в ту же ночь — он все еще стоял на посту — ему вдруг почудилось, что рука отца проникла в его руку и что его пальцы и впрямь ожили, превратившись в крошечных существ, которые пели и смеялись. Вот когда он испугался. Он принялся колотить рукой по стене каптерки, пока рука не закровоточила, но его пальцы продолжали смеяться и петь, не умолкая ни на секунду. Потом его сменили, он пошел спать, и вроде бы ему полегчало. На следующее утро все прошло, но остался страх, что рука может ожить в любую минуту. Так и случилось, и приступы повторялись все чаще, пальцы смеялись и пели уже не только по ночам, но и среди бела дня. Его отправили к врачу, пока он окончательно не свихнулся.

— Сейчас все прошло, — сказал он, — но может снова начаться.

— Чем я могу тебе помочь?

Он немного призадумался, словно в самом деле взвешивал разные возможности, и наконец пробормотал:

— Мне уже никто не поможет.

Я сразу поняла, что его любовь ко мне давно прошла. Поэтому после той самой встречи я взяла привычку по воскресеньям окликать со двора Антонио и звать его гулять. Мы бродили по двору и болтали о том о сем; когда он говорил, что устал, прощались и расходились. Иногда с ним вместе спускалась ярко накрашенная Мелина, и мы гуляли втроем: его мать, он и я. В другие разы к нам присоединялись Ада с Паскуале, и тогда мы уходили подальше; обычно говорили только мы трое, Антонио предпочитал молчать. Одним словом, это была милая и ни к чему не обязывающая привычка. Вместе с Антонио я была и на похоронах зеленщика Николы Сканно, отца Энцо, который умер от скоротечного воспаления легких. Энцо дали отпуск, но он уже не застал отца в живых. Так же вместе с Антонио мы ходили выразить соболезнования Паскуале, Кармен и их матери Джузеппине: их отец, столяр, убивший дона Акилле, скончался в тюрьме от инфаркта.

Опять-таки мы были вместе на похоронах торговца хозяйственными товарами дона Карло Ресты, которого нашли забитым до смерти в собственном подвале. Мы подолгу обсуждали эту смерть, о которой гудел весь квартал; история убийства обрастала все новыми жестокими слухами, правдивыми или фантастическими, не знаю: например, говорили, что его прикончили, сунув ему в нос напильник. Убийство приписали неизвестному бродяге, позарившемуся на дневную выручку дона Карло. Но позже Паскуале рассказал, что слышал более правдоподобную версию: несчастный торговец задолжал мамаше Соларе, потому что был заядлым картежником и постоянно брал у нее деньги в долг, чтобы рассчитаться с долгами.

— Ну и что? — спросила Ада, не слишком доверявшая смелым предположениям Паскуале.

— А то, что он отказался платить ростовщице, вот его и убрали.

— Чепуха! Быть того не может!

Вполне вероятно, что Паскуале и в самом деле сгустил краски, но только мы так никогда и не узнали, кто же убил дона Карло. Кроме того, после его смерти братья Солара выкупили его магазин за смехотворную сумму, оставив работать в нем вдову и старшего сына дона Карло.

— Потому что они благородные люди, — подчеркнула Ада.

— Потому что они говнюки, — подытожил Паскуале.

Не помню, чтобы Антонио как-то прокомментировал это происшествие. Он был поглощен своей болезнью, а речи Паскуале внушали ему лишнее беспокойство. Он вбил себе в голову, что его расстройство заразительно действует на весь квартал и вызывает всякие ужасы вроде того, что приключилось с доном Карло.

Но самое страшное случилось однажды теплым весенним воскресеньем. Мы вчетвером — Паскуале, Ада, Антонио и я — ждали во дворе Кармелу, которая поднялась в квартиру за свитером. Минут через пять Кармен высунулась из окна и крикнула брату:

— Паскуале, мамы нигде нет! Дверь в туалет заперта изнутри, но она не отзывается!

Паскуале бросился вверх по лестнице, мы за ним. Испуганная Кармен стояла возле двери туалета. Смущенный Паскуале несколько раз тихонько постучал, но не дождался ответа. Тогда Антонио кивнул на дверь и сказал другу: «Не бойся, я потом починю», и Паскуале навалился на ручку так, что едва ее не сорвал.

Дверь распахнулась. Джузеппина Пелузо всегда была веселой, деятельной и приветливой женщиной, труженицей, готовой противостоять любым испытаниям. Она не переставала заботиться о муже, сидящем в тюрьме. Я помнила, как она бросилась на его защиту, когда его арестовали по обвинению в убийстве дона Акилле Карраччи. Четыре года тому назад она с разумным дружелюбием приняла приглашение Стефано на новогоднюю вечеринку и пришла к ним в гости вместе с детьми, радуясь примирению обеих семей. Она была счастлива, когда Лина помогла Аде устроиться на работу в новой колбасной лавке. Но теперь, когда умер ее муж, силы покинули Джузеппину; за считаные недели она превратилась в тень себя прежней — от нее остались кожа да кости. Она открутила светильник — металлическую лампу, висевшую на цепочке, — и на торчащий из потолка крюк прикрепила железную струну, на которой сушила белье. На ней она и повесилась.

Антонио первым увидел тело и разрыдался. Успокоить его оказалось труднее, чем даже детей Джузеппины — Кармен и Паскуале. Он в ужасе повторял: «Ты видела ее босые ноги? Какие длинные у нее были ногти! На одной ноге накрашены красным лаком, а на другой нет!» Я не обратила на это внимания, но он замечал все. После возвращения из армии Антонио еще сильнее, чем прежде, уверился, что, несмотря на болезнь, обязан быть мужчиной, бросать вызов опасностям и решать все проблемы. Но он был слишком уязвим. После этого случая ему неделями в каждом темном углу чудилась Джузеппина; он сдавал на глазах, и мне даже пришлось отказаться от некоторых своих обязанностей, чтобы помочь ему прийти в себя. Он был единственным, с кем я более или менее регулярно виделась, пока у меня не начались выпускные экзамены. Зато Лилу за все это время я видела лишь однажды, на похоронах Джузеппины, она стояла рядом с мужем и обнимала плачущую Кармен. Они со Стефано прислали огромный венок с траурной фиолетовой лентой с надписью «Соболезнования от супругов Карраччи».