Я боялась, что Нелла и Лидия будут меня ждать, но обе уже спали. Не настолько они за меня волновались, чтобы утратить покой и сон. Они считали меня умной и доверяли мне. Я заснула глубоким сном.

На следующее утро я проснулась в прекрасном настроении, которого не испортили даже обрывочные мысли о Нино, Лиле и вчерашнем происшествии на пляже Маронти. Я поболтала с Неллой и позавтракала с семейством Сарраторе; меня не коробил даже фальшиво отеческий тон, каким со мной говорил Донато. Я ни на миг не усомнилась в том, что, отдавшись этому чуть обрюзгшему, тщеславному, болтливому человеку, поступила правильно. И все же мне было неприятно сидеть с ним за одним столом, слушать его трескотню и понимать, что именно он лишил меня девственности. Я пошла с ними на море и искупалась с детьми, чувствуя к себе самую искреннюю симпатию. Точно в назначенный час я была в Форио.

Я позвала с улицы Нино, и он выглянул в окно. Подниматься наверх я отказалась; во-первых, нам надо было поскорее вернуться домой, а во-вторых, я не хотела, чтобы у меня в памяти осталась картина комнат, в которых Лила и Нино провели наедине чуть ли не двое суток. Я стояла внизу и ждала, но Лила все не появлялась. Внезапно меня охватила тревога. Что, если Стефано выехал из Неаполя рано утром и высадился на острове на несколько часов раньше? Что, если он уже подъезжает к нашему дому? Я снова позвала Нино, он выглянул и на пальцах показал, что Лила спустится ровно через минуту. На самом деле они вышли через добрых четверть часа и еще долго обнимались и целовались на пороге. Лила побежала ко мне, но вдруг остановилась, как будто что-то забыла, вернулась и еще раз поцеловала Нино. Я смущенно отвела глаза; мысль о том, что я какая-то не такая, что я не способна по-настоящему кем-то увлечься, снова завладела мной. Оба они снова показались мне прекрасными, а каждое их движение исполненным совершенства, и, когда я еще раз крикнула: «Лила, поторопись!» — у меня возникло ощущение, что я разбиваю мечту. Лила отстранилась от Нино, словно покоряясь некой жестокой силе, отрывающей ее от него. Она медленно провела рукой по плечу Нино и погладила его руку, плавным жестом спустившись к кончикам пальцев, и наконец подошла ко мне.

По дороге домой мы перебросились от силы парой слов.

— Ты как?

— Нормально. А ты?

— Тоже.

Я не рассказывала о себе, Лила тоже. Но молчали мы по разным причинам. Я не собиралась облекать в слова случившееся со мной: оно касалось лишь моего тела и его физиологии, тот факт, что в него впервые проникла малая часть чужого тела, представлялся мне незначительным. Образ Сарраторе не вызывал во мне ничего, кроме ощущения чужеродности, и, думая о том, что он рассеялся, как предгрозовые тучи, так и не пролившиеся дождем, я испытывала облегчение. Почему молчала Лила, мне казалось очевидным: ей было нечего сказать. Расставшись с Нино, она словно оставила ему всю себя, все свои мысли и чувства, включая способность говорить о том, что с ней произошло и все еще происходило в эту самую минуту. Эта разница между нами меня опечалила. Я попыталась вспомнить свой пляжный опыт и отыскать в нем хоть что-то похожее на чувство утраты, одновременно мучительное и блаженное. Мне стало ясно, что я не оставила в Маронти, в Барано, ничего, даже того нового «Я», которое открыла в себе. Я все унесла с собой и поэтому не испытывала — в отличие от Лилы, сидевшей с отсутствующим видом, приоткрытым ртом и сжатыми кулаками, — никакой потребности вернуться к тому, с кем только что рассталась. Со стороны могло показаться, что я нахожусь в гораздо более надежном, чем она, положении, но меня вдруг охватило чувство, что я стою на болотистой почве и земля уходит у меня из-под ног.