Однако ничего не случилось, и это сильно меня разочаровало. Я уселась с Альфонсо и Маризой, стараясь не слушать их болтовню. Я ждала, что будет, но ничего так и не произошло. Предсказать, как поступит Лила, было непросто: я не услышала ни криков, ни угроз. Через полчаса Стефано вернулся как ни в чем не бывало. Он уже успел переодеться, и белые тени на его лице куда-то исчезли. Он обошел родственников и гостей, поджидая жену, и, едва Лила вернулась (теперь она была одета в простое дорожное платье: светло-голубой костюм с белыми пуговицами и синюю шляпку), тут же к ней присоединился. Лила раздала детям традиционные миндальные конфеты, зачерпывая их из хрустальной вазы, а потом бонбоньерки гостям: сначала родным Стефано, потом всем прочим. Семью Солара она обошла стороной, как и своего брата, который притворно хмыкнул: «Ты что, меня разлюбила?» Лила не ответила и протянула бонбоньерку Пинучче. Взгляд ее витал где-то далеко, скулы проступили резче обыкновенного. Когда пришла моя очередь, Лила протянула мне маленькую корзиночку, завернутую в белое кружево, даже не улыбнувшись.

Ее демонстративное неуважение задело братьев Солара, но положение спас Стефано, дружески хлопнув каждого по плечу и чуть слышно прошептав:

— Она просто устала. Тяжелый день…

Рино он расцеловал в обе щеки. Тот недовольно скривился и процедил сквозь зубы:

— Усталость тут ни при чем. Стерва и есть стерва. Сочувствую тебе.

— Ничего, разберемся, — серьезно ответил Стефано.

Он быстрым шагом подошел к жене, уже стоявшей в дверях. Под нестройные звуки оркестра гости начали понемногу подниматься со своих мест и прощаться.

Значит, никакого разрыва не будет, и никуда мы не убежим, и прощайте, новые города. Я представила себе, как молодожены — красивые и нарядные — садятся в кабриолет. Скоро они прибудут на амальфитанское побережье, поселятся в шикарном отеле, и смертельная обида скукожится до легкой досады. И все останется как есть. Лила раз и навсегда оторвалась от меня. Я вдруг осознала, что трещина между нами гораздо шире, чем казалось мне раньше. Лила не просто вышла замуж. Ее брак — это не только супружеские обязанности и общая с мужем постель. Нет, нас раскололо что-то более существенное, о чем я раньше не думала, но что сейчас предстало передо мной во всей своей очевидности. Лила не знала, какие отношения связывали ее мужа с Марчелло Солара и почему он подарил ему те самые ботинки, но она смирилась с этим фактом, тем самым признав, что для нее важнее всех на свете муж. Если она сдалась в самом начале и проглотила обиду, значит, она дорожит Стефано больше, чем я предполагала. Значит, она его любит, любит по-настоящему, той любовью, о какой пишут в книгах. Ради него она пожертвовала всем, а он этого даже не заметил. Способность тонко чувствовать, острый ум, богатое воображение — все, чем Лила обладала с детства, — она вручила Стефано, который понятия не имел, что ему со всем этим делать — разве что сломать. Я подумала, что никого не смогу полюбить так, как она, — даже Нино. Все, на что я способна, — это сидеть над книгами. На долю секунды в памяти мелькнуло давнее воспоминание: моя сестренка Элиза кормила на лестнице котенка из старой щербатой миски. Потом котенок вырос и убежал, а пустая миска так и осталась стоять на лестничной площадке, покрываясь грязью и пылью. Вот и я — как та самая миска… Но в ту же секунду я с испугом поняла, что дальше так продолжаться не может. Я должна прекратить копаться в себе и стать такой, как все — как Кармела, Ада, Джильола, даже Лила. Отбросить гордыню, перестать судить других людей и свысока смотреть на тех, кто меня любит. Альфонсо с Маризой засобирались уходить — их ждал Нино, а я, обойдя зал, чтобы не попасться на глаза матери, вышла на террасу, где стоял мой парень.

На мне было легкое платье, а солнце уже село, и я немного замерзла. При виде меня Антонио закурил и снова уставился в окно, на море.

— Пойдем отсюда.

— Иди, если хочешь. Сарраторе будет просто счастлив.

— Я хочу уйти с тобой.

— Не ври.

— С чего ты взял, что я вру?

— Да он тебя одним пальцам поманит, и ты к нему полетишь как на крыльях.

Это была чистая правда, но мне не понравилась откровенность, с которой Антонио ее высказал.

Ты что, не понимаешь, чего мне стоило прийти сюда к тебе? — возмутилась я. — Если мать увидит меня с тобой, она мне такое устроит! Но тебе-то что: ты только о себе и думаешь, а я ровным счетом ничего для тебя не значу.

Я говорила не на диалекте, а на литературном итальянском, и Антонио, выслушав меня, потер виски. Потом отшвырнул сигарету и, с плохо сдерживаемой яростью схватив меня за запястье, прохрипел, что он и пришел сюда ради меня, только ради меня, что я сама просила его и в церкви, и в ресторане сесть ко мне поближе и клятвенно, вот именно клятвенно обещала, что ни за что его не брошу, и он сшил себе этот чертов костюм и влез в кабалу к синьоре Соларе, и все это — лишь бы угодить мне, и он даже ни разу не подошел к матери, к сестрам и братьям, а я обращалась с ним как с последним дерьмом и все время любезничала с сынком этого поэта, а его выставила полным дураком перед друзьями, а все потому, что он для меня никто, я слишком образованная, а он неуч и не понимает половины слов, которые я говорю, и да, это сущая правда, он совсем меня не понимает, но, черт подери! Лену, сказал он, посмотри на меня, посмотри хорошенько, ты что, думаешь, я позволю тебе со мной играть? Ты думаешь, я буду и дальше это терпеть? Нет, милая, ты ошибаешься. Ты знаешь все на свете, но ты не знаешь одного. Если ты сейчас уйдешь со мной, все будет в порядке, но если до меня дойдет, что в школе или где еще ты по-прежнему встречаешься с этим ничтожеством, с этим Нино Сарраторе, я убью тебя, Лену, клянусь, я тебя убью. Подумай об этом, с отчаянием в голосе сказал он, а сейчас уходи, так будет лучше. Он смотрел на меня широко распахнутыми покрасневшими глазами, ужасные слова одно за другим вылетали у него изо рта, ноздри раздулись, он кричал, хотя голос его звучал еле слышно, а в лице было сколько страдания, словно каждое вырвавшееся из горла слово было железным осколком, изрезавшим его внутренности легкие, грудь, гортань.

Меня поразила эта вспышка ярости, но, как ни странно, я нашла в ней утешение: хоть кому-то на меня не наплевать.

— Мне больно, — пробормотала я.

Он медленно разжал руку, но продолжал смотреть на меня с открытым ртом. Запястье у меня посинело — с такой силой он его все это время сжимал.

— Что ты решила? — спросил он.

— Я хочу быть с тобой, — угрюмо ответила я.

Он закрыл рот. В глазах блеснули слезы. Он опять уставился на море. Ему нужно было время, чтобы успокоиться.

Через несколько минут мы были на улице. Мы не стали ждать ни Паскуале, ни Энцо, ни девочек, и ушли, ни с кем не попрощавшись. Главное было проскочить мимо моей матери, что нам удалось. Мы решили идти пешком, хотя уже стемнело. Поначалу мы просто шагали рядом, но потом Антонио робким жестом положил руку мне на плечо, как будто чувствовал свою вину и просил прощания. Он и правда любил меня, а потому решил забыть, что я флиртовала с Нино, и считать все это игрой воображения.

— У тебя что, синяк? — спросил он, осторожно коснувшись моего запястья.

Я промолчала. Он притянул меня к себе, но я инстинктивно отстранилась, и он не стал настаивать. Оба мы чего-то ждали. Когда он в знак примирения вновь потянулся ко мне, я обняла его за талию.