Рино и Микеле возложили вину за случившееся на Джильолу, которая втихаря покуривала и всегда носила с собой тоненькую зажигалку. По версии Рино, Джильола устроила пожар намеренно: пока все спорили, она специально подожгла портрет; бумага, краски и сухой клей вспыхнули в одно мгновенье. Микеле был не так категоричен: он знал, что Джильола часто щелкает зажигалкой, и полагал, что она просто не заметила, что стоит слишком близко к портрету. Сама Джильола отрицала свою вину и уверяла, что все подстроила Лила: дескать, портрет вспыхнул сам собой, и так всегда бывает, когда женщиной завладеет дьявол, но благодаря молитвам святых выходит в виде огненного столба. В подтверждение своих слов Джильола добавила, что знает от Пинуччи, что Лина своей колдовской силой ухитряется не беременеть, а когда все же забеременела, отторгла ребенка, отказавшись от дара Господня.

Подобные слухи распространялись все шире, особенно с тех пор, как Микеле Солара зачастил в колбасную лавку. Он подолгу шутил с Лилой и с Кармен, и последняя даже вообразила, что он приходит ради нее; с одной стороны, она опасалась, как бы кто-нибудь не наябедничал Энцо, который служил в Пьемонте, а с другой — чувствовала себя польщенной и вовсю кокетничала с Микеле. В отличие от нее Лила не воспринимала молодого Солару всерьез. Зная, что про нее болтает его невеста, она говорила: «Ты с нами поосторожнее, не забывай, что мы ведьмы».

Во время наших с ней встреч она выглядела не слишком счастливой. Без конца отпускала всякие злые шутки, но делала это как-то натужно. У нее на руке появился новый синяк? Это Стефано, обнимая ее, не рассчитал свои силы. Глаза покраснели от слез? Это она от радости плакала. В ответ на свои предупреждения, чтобы она остерегалась Микеле, от которого только и жди неприятностей, я слышала: «Пусть только попробует меня тронуть — мало не покажется. А неприятности я сама кому хочешь обеспечу».

Пожалуй, по последнему пункту я бы с ней отчасти согласилась. Зато Джильола окончательно уверовала в то, что Лила — ведьма и шлюха: она приворожила ее жениха, и он уже готов отдать ей магазин на пьяцца Мартири. Терзаемая ревностью, она несколько дней не появлялась на работе, но потом поговорила с Пинуччей; они решили объединиться и перейти в наступление. Пинучча взялась обработать брата, внушив ему, что он рогоносец, после чего переключилась на своего жениха, Рино, и заявила ему, что никакой он не хозяин, а мальчик на побегушках у Микеле. Однажды вечером Стефано и Рино отправились к бару «Солара» и, дождавшись появления Микеле, произнесли перед ним длинную и довольно путаную речь, смысл которой сводился к тому, что он должен оставить Лилу в покое и не мешать ей нормально работать. Микеле мгновенно сообразил, к чему они клонят.

— Это что еще за хрень? — ледяным тоном спросил он.

— Не притворяйся, что не понимаешь!

— Да нет, дорогие друзья, это вы ничего не смыслите в коммерции. А раз вы такие тупые, приходится мне во все вмешиваться.

— Что ты имеешь в виду?

— Твоей жене нечего делать в колбасной лавке.

— В каком смысле?

— На пьяцца Мартири она за месяц заработает больше, чем твоя сестра и Джильола за сто лет.

— Это еще почему?

— Потому что Лина — прирожденный руководитель. Ей необходимо чувствовать, что она за все отвечает. Только так у нее появятся свежие идеи. А нам позарез нужны новые модели обуви.

Они долго спорили, перебрали множество вариантов, но наконец пришли к соглашению. О том, чтобы его жена перешла на работу в магазин на пьяцца Мартири, Стефано и слышать не желал. Дела в новой колбасной лавке шли неплохо, и было бы непростительной глупостью забирать оттуда Лилу. Но он не возражал против того, чтобы она прямо сейчас занялась разработкой новых моделей обуви, хотя бы зимней. Микеле сказал, что глупо как раз не передать управление обувным магазином Лиле, после чего спокойно, но не без скрытой в голосе угрозы добавил, что до сентября они еще вернутся к этому разговору, а пока пусть Лила приступает к созданию эскизов.

— Передай ей, что нам нужны дорогие, шикарные модели, — сказал он.

— Ты же ее знаешь. Она делает только то, что ей самой нравится.

— Я могу дать ей пару советов, — заметил Микеле. — Думаю, она к ним прислушается.

— Это не обязательно.

Вскоре после этого разговора я заглянула к Лиле, от которой о нем и узнала. Я пришла сразу после уроков. Было уже довольно жарко, и я жутко устала. В лавке Лила была одна и вроде бы выглядела оживленной. Рисовать она ничего не станет, сказала она, — ни сандалии, ни шлепанца.

— Они обозлятся.

— А мне-то что?

— Но ведь это деньги, Лила.

— У них и так полно денег.

Упрямится, как обычно, подумала я. Ну что за характер: стоит кому-нибудь о чем-нибудь ее попросить, и можно не сомневаться, что она сделает все наоборот. Впрочем, я быстро догадалась, что в данном случае проблема не в ее характере и даже не в том, что дела мужа, брата и братьев Солара вызывали в ней отвращение, особенно усилившееся под влиянием Паскуале и Кармен, разделявших коммунистические взгляды. Здесь было что-то еще — что именно, сказала она сама.

— Ничего не придумывается, — произнесла она спокойным и серьезным голосом.

— Но ты хоть пробовала?

— Да. Но сейчас все не так, как было в двенадцать лет.

Мне все стало ясно. Идея новой обуви зародилась у нее в мозгу всего однажды, но больше это ни разу не повторилось. Игра окончилась, а как начать ее заново, Лила не знала. Ее мутило от запаха кожи и замши, и она уже сама не понимала, как ей удалось сделать то, что она сделала. Да и вокруг все изменилось. Крошечная сапожная мастерская Фернандо расширилась, в ней теперь стояло три станка и несколько верстаков, за которыми трудились нанятые рабочие. Отец словно уменьшился в размерах, перестал спорить со старшим сыном и молча работал. Отношения в семье тоже стали другими. Если к матери, которая регулярно приходила в лавку за продуктами и получала их бесплатно, хотя давно не нуждалась, Лила еще испытывала какие-то теплые чувства, если младшим братьям и сестрам она постоянно делала мелкие подарки, то от ее привязанности к Рино не осталось и следа. Она исчезла, испарилась. Желание защитить брата, помочь ему выдохлось, а вместе с ним пропал и стимул, будивший ее фантазию. Почва, на которой взошел ее талант, пересохла.

— Видишь ли, — вдруг добавила она, — я ведь хотела только доказать тебе, что и без школы способна кое-чего достичь. — Она нервно хохотнула и взглянула на меня исподлобья: как я восприму ее признание.

Я ничего не ответила — просто на время утратила дар речи. Лила открылась передо мной с самой неожиданной стороны. Я всегда знала, что в ней нет ни моего упорства, ни моей старательности. А оказалось, она фонтанировала идеями, рисовала обувь, писала письма, произносила речи, изобретала сложные планы, злилась и негодовала ради одной-единственной цели — показать мне, что и она кое-что может… Лишившись этой цели, она разом утратила все свои таланты. Неужели даже та картина, в которую она превратила свою свадебную фотографию, вышла у нее случайно? Неужели она не в состоянии повторить ни одно из своих достижений?

Меня как будто отпустило — мучительное напряжение, столько лет не дававшее мне вздохнуть, схлынуло. Я растроганно смотрела в ее повлажневшие глаза, на ее робкую улыбку. Но продлилось это недолго. Лила привычным жестом провела рукой по лбу и мрачно сказала: «Вечно мне приходится доказывать, что я лучше всех. Когда Стефано открывал лавку, — скривившись, добавила она, — он первым делом научил меня обвешивать покупателей. Я закричала на него, назвала его вором, но потом… Потом я сама начала делать то же самое и даже изобрела несколько новых способов обмана покупателей, так что теперь я виртуоз недовеса и обсчета. Я всех вас обкрадываю, Лену, весь квартал. Никогда не доверяй мне, что бы я ни говорила и ни делала».

Я была в растерянности. Я не узнавала Лилу, и мне казалось, она сама не понимает, что говорит. Зачем она мне все это рассказывает? Она что-то задумала или просто потеряла над собой контроль, позволив себе выболтать лишнее? К чему она стремится? Восстановить нашу дружбу или доказать себе и мне, что она ничего не стоит? Ты знаешь, как я отношусь к Стефано, как бы намекала она, но и к тебе я отношусь ничем не лучше, как и ко всем остальным… Она как будто играла передо мной сразу две роли: и красавицы, и чудовища, и доброго героя, и злодея. Она сплела свои тонкие пальцы и спросила:

— Слышала, что болтает Джильола? Что портрет вспыхнул сам по себе?

— Да это же полный бред! Просто она тебя ненавидит.

Она издала короткий смешок, больше похожий на всхлип.

— Голова болит, — сказала она. — Как будто изнутри на глаза что-то давит. Видишь ножи? Они только что от точильщика, очень острые. Стою я тут, режу салями, а сама думаю, сколько в человеческом теле крови и до чего оно хрупкое. Если слишком упираешься, оно ломается. Сгорает, как тот самый портрет. Хорошо, что он сгорел. Хоть бы все это сгорело — мой муж, магазин, обувь, Солара, все!

Только теперь я поняла: что бы ни говорила Лила, что бы ни предпринимала, она была бессильна против того страшного несчастья, которое свалилось на нее в день ее свадьбы и с тех пор только усугублялось. Мне стало ее жалко.

— Попробуй успокоиться, — сказала я.

— А ты мне помоги.

— Чем я могу тебе помочь?

— Просто будь рядом.

— Я и так рядом.

— Нет, неправда. Я рассказываю тебе абсолютно все, открываю тебе свои самые ужасные секреты, а ты про себя никогда ничего не рассказываешь.

— Да ты что? Ты — единственный человек, который знает про меня все.

Лила резко замотала головой и сказала:

— Пусть ты во всем лучше меня, пусть знаешь в сто раз больше, все равно, не бросай меня.