К территории фабрики я подошла по замусоренной тропинке. В небе стоял столб черного дыма. Еще на подходе к забору я почувствовала отвратительный запах гари и жира, от которого меня чуть не вывернуло. Охранник сказал, что навещать подруг в рабочее время запрещено. Тогда я попросила вызвать Бруно Соккаво. Он сразу сменил тон и объяснил, что Бруно здесь почти не появляется. «Ну так позвоните ему!» — велела я. Он смутился и сказал, что не станет тревожить хозяина без повода. «Тогда я сама ему позвоню, только дойду до телефонной будки», — рассердилась я. Он растерянно смотрел на меня, не зная, что делать. Мимо ехал мужчина на велосипеде; он притормозил и обратился к охраннику на диалекте, отпустив сальную шутку. Охранник приободрился и принялся болтать с мужчиной, забыв обо мне.

Посреди двора горел костер. Когда я проходила мимо, меня на миг овеяло теплом от огня. Я направилась к приземистому желтому строению, толкнула тяжелую дверь и вошла внутрь. Удушливый запах жира, заметный еще на улице, здесь был просто невыносимым. Я подошла к сердитой на вид девушке, которая торопливо причесывалась. «Будьте добры…» — начала было я. Она, не поднимая головы, прошла мимо меня, но через три-четыре шага остановилась.

— Чего надо? — грубо спросила она.

— Я ищу женщину по фамилии Черулло.

— Лину, что ли?

— Да.

— Идите в шприцовочный цех.

Я спросила, как его найти, но она повернулась и ушла. Я толкнула ближайшую дверь. В помещении было жарко, и вонь была еще сильнее. Это был большой цех; здесь стояли чаны, наполненные какой-то белесой жидкостью, в которой плавало что-то темное; над чанами склонялись по пояс мокрые рабочие, медленно перемешивая их содержимое. Над ними плавали облака густого пара. Лилы здесь не было. Я обратилась к мужчине, который лежал на грязном плиточном полу и чинил трубу:

— Вы не знаете, где Лина?

— Черулло?

— Да, Черулло.

— В цехе фаршей.

— А мне сказали, она в шприцовочном.

— Так зачем спрашиваете, если знаете?

— А где цех фаршей?

— Прямо.

— А шприцовочный?

— Направо. Если не найдете, посмотрите в разделочной или в холодильнике. Она вечно с места на место скачет.

— Почему?

— Она что, ваша подруга? — криво ухмыльнулся он.

— Да.

— Тогда лучше промолчу.

— Нет уж, скажите.

— А вы не обидитесь?

— Нет.

— С этой стервой никто работать не хочет.

Я пошла, куда он указал. Никто не пытался меня остановить. На всех здесь, и на женщинах, и на мужчинах, лежала печать какого-то равнодушия; даже когда они смеялись или переругивались, казалось, что они не имеют никакого отношения к собственным голосам, к своему смеху, к окружающей грязи и вони. Я протиснулась между работницами в синих комбинезонах, которые размалывали мясо; головы у них были покрыты сеточкой; гигантские мясорубки издавали металлический лязг; к нему примешивался плюхающий звук готового фарша. Но и здесь Лилы не было видно. Не было ее ни среди рабочих, которые забивали в свиные кишки розоватую массу, смешанную с кубиками сала, ни среди тех, кто разделывал туши, с пугающей быстротой орудуя острыми ножами. Я нашла ее возле холодильника. Она вышла из цеха, окутанная облачком белого пара. Вдвоем с напарником — низеньким пареньком — они несли на плечах красноватую пластину замороженного мяса, которую опустили на тележку. Лила снова шагнула к холодильнику. Я заметила, что рука у нее перебинтована.

— Лила!

Она медленно повернулась и недоверчиво посмотрела на меня. «Как ты сюда попала?» — спросила она. Глаза у нее лихорадочно блестели, щеки ввалились, но, несмотря на это, она производила впечатление большой и толстой. На ней была синяя рабочая спецовка, натянутая на что-то вроде длинного пальто, на ногах — грубые солдатские ботинки. Мне хотелось ее обнять, но я не посмела: почему-то я испугалась, что она рассыплется прямо у меня в руках. Она сама подошла ко мне и крепко обняла. От ее влажной одежды исходил тошнотворный запах жира.

— Пошли, отойдем, — сказала она и крикнула напарнику: — Я на пару минут! — и отвела меня в уголок. — Как ты меня нашла?

— Да вот нашла.

— Как же тебя пропустили?

— Я сказала, что я к тебе и что я подруга Бруно.

— Молодец! Пусть теперь думают, что я сосу хозяйскому сыну, хоть ненадолго отцепятся.

— Что ты такое говоришь?

— Так тут принято.

— На фабрике?

— Везде. Ты получила диплом?

— Да. Но со мной случилось невероятное! Лила! Я написала повесть, и в апреле выйдет книга.

Лицо у нее было какого-то сероватого оттенка, как будто из нее откачали всю кровь, но все же она покраснела. Я увидела, как краска заливает ей шею, щеки и поднимается к глазам, которые она сощурила, словно боялась, как бы не вспыхнули зрачки. Она взяла меня за руку и поцеловала ее сначала с тыльной, а потом с внутренней стороны.

— Как я рада за тебя, — прошептала она.

Меня поразил не столько ее жест, сколько ее руки — опухшие, исцарапанные, в засохших болячках. На большом пальце левой руки был свежий, но уже успевший воспалиться порез. Что же у нее под повязкой на правой, подумала я.

— Что у тебя с рукой? — спросила я.

Она отшатнулась от меня и спрятала руки в карманы.

— Ничего. Когда разделываешь мясо, вечно по пальцу попадешь.

— Ты разделываешь мясо?

— Куда поставят, то и делаю.

— Расскажи Бруно.

— Бруно то еще дерьмо. Он появляется здесь с одной целью: затащить кого-нибудь в термический цех и оттрахать.

— Лила!

— Это правда.

— Тебе здесь плохо?

— Мне отлично. Тут доплачивают по десять лир в час за то, что работаешь в холоде.

— Эй, Черулло, две минуты прошли, — окликнул ее напарник.

— Иду, — ответила Лила.

— Синьора Оливьеро умерла, — тихо сказала я.

Лила пожала плечами.

— Она давно болела, все к тому шло.

Заметив, что напарник Лилы нетерпеливо топчется возле тележки, я выпалила:

— Она прислала мне «Голубую фею».

— Что еще за «Голубая фея»?

Я смотрела на нее, не в силах поверить, что она действительно не помнит, о чем речь, но ее недоумение казалось вполне искренним.

— Рассказ, который ты написала в десять лет.

— Рассказ?

— Книгу. Мы называли его книгой.

Лила поджала губы и покачала головой. Она нервничала, потому что ей надо было возвращаться к работе, но при мне продолжала делать вид, что ей на все плевать. Мне было пора убираться.

— Да уж, давно все это было, — сказала она и поежилась.

— У тебя что, температура?

— Нет, все в порядке.

Я порылась в сумке и протянула ей листки. Она их взяла. Я поняла, что она их узнала, но лицо ее осталось бесстрастным.

— Я была самонадеянной дурочкой, — пробормотала она.

Я поспешила заверить ее, что она ошибается.

— Это прекрасный рассказ! — воскликнула я. — Я его перечитала его и поняла, что он никогда не выходил у меня из головы. Из него и родилась моя книга.

— Из этой фигни? — Она громко рассмеялась. — Тогда твой издатель просто чокнутый.

— Черулло, я тебя жду! — крикнул напарник.

— Достал уже, — прошипела Лила.

Она сунула листки в карман и подхватила меня под руку. Мы направились к выходу. Я думала о том, как наряжалась, собираясь к ней, и с какими трудами до нее добиралась. Я воображала, что мы будем делиться воспоминаниями и, утирая слезы, делать друг другу признания. Вместо этого мы пробирались через грязный цех, на Лиле было толстое пальто, провонявшее жиром, а я изображала из себя девочку из хорошей семьи. Я сказала, что ее Ринуччо — просто прелесть, такой умненький, а заодно похвалила ее соседку и спросила, как поживает Энцо. Ей было приятно, что я похвалила ее сына; она согласилась, что с соседкой ей повезло, но, когда я упомянула имя Энцо, ее лицо осветилось.

— Он добрый и щедрый, — сказала она. — Он ничего не боится. По ночам занимается. Он столько всего знает!

Я никогда не слышала, чтобы она о ком-нибудь говорила с таким воодушевлением.

— И чем же он занимается?

— Математикой.

— Энцо?

— Да. Он как-то прочитал книгу о компьютерах, а может, рекламу где увидел, не знаю, но он на них прямо помешался. Он говорит, что компьютер — совсем не то, что показывают в кино. Это не просто цветные лампочки, которые мигают и издают дурацкие звуки. Это в первую очередь язык.

— Язык?

Она посмотрела на меня хорошо знакомым снисходительным взглядом.

— Не тот язык, каким пишут романы, — уточнила она, и в тоне, каким она произнесла слово «романы», мне явственно послышалась издевка. — Это язык программирования. Его-то Энцо и изучает, по вечерам, после того как Ринуччо уснет.

Губы ее потрескались, лицо было измученным, но в голосе звучала такая гордость, что я поняла: этими неведомыми компьютерами увлечен не только Энцо.

— А ты что в это время делаешь?

— Сижу с ним. Энцо сильно устает, если бы не я, он бы заснул. И потом, вдвоем гораздо интереснее. Ты хоть знаешь, что такое блок-схема?

Я покачала головой. Лила сощурилась, отпустила мою руку и принялась рассказывать о своей новой страсти. Во дворе колбасной фабрики, провонявшей жиром и гарью костра, в синей спецовке поверх нелепого пальто, бледная и растрепанная, с израненными руками, Лила вновь ожила, из нее опять ключом била энергия. Она рассказывала мне о двоичной системе счисления, о Булевой алгебре и о каких-то других вещах, о которых я не имела понятия. Ее слова, как всегда, произвели на меня неизгладимое впечатление. Пока она говорила, в моем воображении вставала их убогая квартира: в соседней комнате спит Ринуччо, а Энцо, целый день отработавший «на локомотивах», сидит на кровати, и глаза у него закрываются от усталости; рядом с ним сидит Лила, которая тоже целый день провела возле чанов с кипящей розовой жижей, или за разделочным столом, или в холодильной камере, при минус двадцати градусах. Я словно наяву видела, как они борются со сном, я слышала их голоса: они чертили блок-схемы, стараясь очистить мир от всего избыточного и свести его к двум основополагающим величинам: нулю и единице. Они шепотом, чтобы не разбудить Ринуччо, произносили непонятные слова, эхо которых отражалось от стен нищей комнатушки. Я вдруг осознала, что на самом деле проделала весь этот долгий путь и разыскала ее главным образом потому, что мне хотелось ей показать, что она проиграла, а я выиграла. Она раскусила меня сразу, едва увидев, и теперь, рискуя ссорой с напарником и штрафом, объясняла мне, что я вовсе не выиграла, да и выигрывать было нечего, а ее жизнь по-прежнему полна захватывающих приключений, а время ничего не значит, оно просто идет, и нам действительно надо изредка встречаться и слушать безумную музыку, звучащую в голове каждой из нас и отзывающуюся эхом в голове другой.

— Тебе нравится с ним жить? — спросила я.

— Да.

— Вы собираетесь завести детей?

— Мы с ним не спим.

— Почему?

— Я не хочу.

— А он?

— Он ждет.

— Ты относишься к нему как к брату?

— Нет, он мне нравится.

— Тогда в чем дело?

— Сама не знаю.

Мы остановились у костра, и она кивнула в сторону охранника.

— Имей в виду, — сказала она, — этот тип может заявить, что ты украла кусок колбасы, чтобы тебя обыскать и облапать.

Мы обнялись и расцеловались. Я сказала, что еще приеду к ней и что не хочу терять ее из виду. Я говорила искренне. Лила в ответ улыбнулась: «Я тоже не хочу тебя терять». Я почувствовала, что она тоже говорит искренне.

Уходила я в полном смятении. Мне было трудно с ней расставаться; я по-прежнему была убеждена, что без нее в моей жизни никогда не произойдет ничего по-настоящему важного, но в то же время мне не терпелось вырваться из этого вонючего мира, частью которого она была. Отойдя на несколько шагов, я не выдержала и обернулась, чтобы еще раз попрощаться. Лила стояла возле костра в своем бесформенном пальто, стирающем все женские формы, и листала «Голубую фею». Через минуту она бросила листки в огонь.