Должна сказать, что этот период был для меня трудным и по некоторым другим причинам. Все мужское общежитие знало, что я ночую в комнате Франко, что я ездила с ним в Париж и в Версилию, и за мной закрепилась репутация легкомысленной особы. Мне никогда не удалось бы объяснить, чего мне стоило принять идею сексуальной свободы, горячо поддерживаемую Франко; я обманывала себя, лишь бы он поверил, что я так же свободна, как он, и не страдаю от предрассудков. Я не могла повторять за ним то, что он внушал мне, как Новый Завет, например, что худшая разновидность женщин — это так называемые полудевственницы, мещанки, готовые подставлять мужчине задницу вместо того, чтобы заниматься любовью как положено. Я также никому не могла рассказать, что в Неаполе у меня есть подруга, которая вышла замуж в шестнадцать, завела любовника в восемнадцать, забеременела от него, вернулась к мужу и делала еще массу разных вещей — одним словом, объяснить, что по сравнению с бурной жизнью Лилы моя связь с Франко представлялась мне сущим пустяком. Мне пришлось стерпеть немало лицемерных охов и ахов со стороны девиц и сальных шуточек со стороны парней, которые жадно поглядывали на мою пышную грудь. Я довольно развязно отшила некоторых из них, подступавших ко мне со столь же развязными предложениями стать заменой Франко. Встречая мой отказ, они позволяли себе весьма грубые комментарии. Я сжимала зубы и твердила себе, что переживу и это.

Однажды я с двумя сокурсницами сидела в кафе на виа Сан-Фредиано. Мы уже собирались уходить, когда к нам подошел один из моих неудачливых поклонников и громко, чтобы все слышали, сказал совершенно серьезным тоном: «Эй, неаполитаночка, не забудь вернуть мне синий свитер, который я у тебя оставил». Все засмеялись, а я вышла, не сказав ни слова. Но вскоре я заметила, что за мной идет парень, на которого я обратила внимание еще на лекциях, уж больно странно он выглядел. В нем не было угрюмой красоты Нино или веселой открытости Франко. Он носил очки, казался робким и одиноким, у него была густая грива черных лохматых волос, коренастое тело и отчетливо кривые ноги… Он шел за мной до самого общежития и лишь у самой двери решился меня окликнуть:

— Греко!

Ну, значит, он хотя бы знал мою фамилию. Из вежливости я остановилась.

— Пьетро Айрота, — представился он и, смущаясь, произнес передо мной довольно путаную речь, смысл которой сводился к тому, что ему стыдно за своих товарищей, но одновременно он презирает себя за трусость, не позволившую ему вмешаться.

— Вмешаться? Зачем? — с насмешкой спросила я. Меня поразило, что этот лохматый сутулый очкарик, явно не отрывающийся от книг, вдруг решил выступить в роли благородного рыцаря, как когда-то делали мальчишки из нашего квартала.

— Чтобы защитить твое доброе имя.

— У меня нет доброго имени.

В ответ он что-то невнятно пробормотал, судя по всему, извинился, простился и ушел.

На следующий день я специально села на лекции рядом с ним. У нас вошло в привычку подолгу вместе гулять. Меня удивляло, что он, как и я, уже приступив к написанию диплома на тему древнеримской литературы, никогда, в отличие от меня, не произносил слово «диплом», а всегда говорил «работа». Пару раз у него вырвалось и слово «книга» — как выяснилось, он намеревался напечатать ее сразу после окончания университета. Работа? Книга? Какие странные слова. Ему было двадцать два года, но он всегда говорил очень серьезно, сыпал цитатами и вел себя так, словно уже получил преподавательскую должность в университете.

— Ты и правда собираешься печатать свой диплом? — как-то раз недоверчиво спросила я его.

— Если он получится, конечно. — Мой вопрос его удивил.

— И что, все хорошие дипломы печатают?

— А почему нет?

Он изучал вакхические ритуалы, я — четвертую книгу «Энеиды».

— Ну да, все же Вакх интереснее Дидоны, — пробормотала я.

— При правильном подходе любая тема интересна.

Мы с ним никогда не обсуждали современные события, как это часто бывало с Франко, не спорили, поставят ли США ядерное оружие Западной Германии и кто лучше — Феллини или Антониони. С Пьетро мы говорили только об античной литературе. У него была феноменальная память: он сравнивал самые разные тексты, цитируя их наизусть, словно читал с листа, но не важничал и не впадал в менторский тон; для него это была самая животрепещущая тема разговора, учитывая наши общие интересы. Чем теснее мы общались, тем яснее я понимала, что он действительно талантлив и что мне до него далеко; если я высказывалась с осторожностью потому, что боялась ляпнуть глупость, то он говорил с уверенностью человека, обдумавшего и взвесившего каждое произнесенное слово.

Мы всего несколько раз прогулялись по корсо Италия, вокруг Пизанского собора и мемориального кладбища Кампо-Санто, как я заметила, что отношение ко мне снова изменилось.

— Что такое ты делаешь с парнями? — с дружеской завистью спросила меня как-то утром знакомая студентка. — Уже и сына Айроты окрутила.

Я понятия не имела, кто такой Айрота-отец, но не могла не услышать ноток уважения, появившихся в тоне сокурсников, когда они обращались ко мне. Меня опять стали приглашать на вечеринки и в рестораны — я даже заподозрила, что меня зовут, чтобы я привела с собой Пьетро, который вообще-то избегал всяких сборищ. Я начала осторожно наводить справки — надо же было выяснить, чем так прославился отец моего нового друга. Я узнала, что он преподает в Университете Генуи античную литературу и занимает важный пост в Социалистической партии. Я стала вести себя сдержаннее, опасаясь, что уже наговорила Пьетро глупостей. Он продолжал рассказывать мне про свой будущий диплом, он же книга, а я все больше помалкивала.

Как-то в воскресенье он, запыхавшись, прибежал в общежитие и пригласил меня на обед с его родственниками — к нему приехали отец, мать и сестра. Я ужасно разволновалась и постаралась получше одеться. Я боялась, что допущу какую-нибудь речевую ошибку, и они решат, что я неотесанная; они такие известные люди, наверняка у них огромная машина с шофером, что я им скажу, они же примут меня за дуру… Но стоило мне их увидеть, как я успокоилась. Профессор Айрота был среднего роста, на нем был потертый серый костюм, на широком усталом лице сидели большие очки. Когда он снял шляпу, оказалось, что он совершенно лысый. Его жена Аделе — худенькая, не слишком красивая, но изящная, была одета с элегантной простотой. Их машина была похожа на старую «милличенто» братьев Солара тех времен, когда они еще не купили себе «Джульетту». Как выяснилось, от Генуи до Пизы ее вела сестра Пьетро Мариароза — хрупкая девушка с умными глазами, которая тепло обняла меня, как будто мы были старые подруги.

— Ты вела машину от самой Генуи? — спросила я.

— Ну да, я обожаю водить.

— А трудно получить права?

— Да что ты, это проще простого!

Мариарозе было двадцать четыре года, она уже работала на кафедре искусствоведения Миланского университета и занималась изучением творчества Пьеро делла Франческа. Обо мне она знала все, точнее, то, что знал обо мне ее брат, то есть тему моей дипломной работы. Профессор Айрота и его жена тоже были в курсе дела.

Я провела с ними чудесный день, чувствуя себя очень уютно. В отличие от Пьетро его родственники поддерживали разговор на разные темы. Так, за обедом в ресторане отеля, где они остановились, профессор Айрота завел с дочерью яростный спор о политике; нечто похожее мне приходилось слышать от Паскуале, Нино и Франко, хотя суть спора оставалась для меня туманной. Сейчас до меня доносились выражения типа: «Все загнали себя в ловушку классового сотрудничества. — Ты считаешь это ловушкой? На мой взгляд, это мост. — Мост? Почему же по нему идут только христианские демократы? — Проводить левоцентристскую политику очень трудно. — Ну, раз это так трудно, может, имеет смысл вернуться к социализму? — Государство переживает кризис, нам нужны срочные реформы. — Ничего вы не реформируете. — А что бы ты сделала на нашем месте? — Революцию, революцию и еще раз революцию! — Мы и так совершаем революцию, вытаскивая Италию из Средневековья; не будь в правительстве нас, социалистов, студентов, которые осмеливаются говорить о сексе, сажали бы за решетку, как и тех, кто раздает пацифистские листовки. — Интересно, а что вы станете делать с НАТО? — Мы всегда выступаем против войн и любой формы империализма. — Вы сотрудничаете с христианскими демократами, но сумеете ли вы остаться антиамериканистами?»

Они перебрасывались короткими быстрыми репликами, и было видно, что оба получают от этой полемики искреннее удовольствие; возможно, у них это повелось давно. Слушая, как спорят между собой отец и дочь, я поняла, что у них есть то, чего у меня нет и никогда не будет. Что именно? Мне трудно было выразить это нечто словами. Привычка воспринимать мировые проблемы как касающиеся тебя лично и интересные не потому, что по ним надо сдать экзамен на хорошую оценку? Какая-то манера рассуждения, несводимая к желанию самоутвердиться и выходящая за рамки личной борьбы за существование? Мариароза была мила и дружелюбна, как и ее отец; они говорили спокойно, не повышая голоса и не впадая в раж, как когда-то сын профессора Галиани Армандо или Нино; тем не менее политические термины, всегда казавшиеся мне холодными и далекими от реальной жизни, у них наполнялись живым теплом. Слово за слово, они перешли к бомбардировкам Северного Вьетнама, студенческим протестам в разных городах и странах и многочисленным очагам антиимпериалистической борьбы в Латинской Америке и Африке. На мой взгляд, дочь разбиралась в этих вопросах даже лучше отца. Мариароза знала невероятно много! Она говорила так, словно получала информацию из первых рук, так что в какой-то момент Айрота с иронией покосился на жену, и Аделе сказала дочери:

— Ты единственная еще не выбрала себе десерт.

— Я буду шоколадный торт, — ответила та с милой улыбкой.

Я смотрела на нее с восхищением. Она водила машину, жила в Милане, преподавала в университете и спорила с отцом, не скатываясь к грубости. А я? Я боялась лишний раз раскрыть рот, но в то же время стыдилась своего молчания. Не в силах сдержаться, я с пафосом заявила:

— После Хиросимы и Нагасаки американцев следовало бы судить за преступления против человечности.

Все замолчали и посмотрели на меня. «Браво!» — воскликнула Мариароза и протянула мне руку. Я пожала ее и почувствовала себя уверенней, во мне забурлили слова, оставшиеся в памяти с давних времен. Я говорила о планировании и рационализации, пропасти социал-демократии, неокапитализме, структурализме, революции, Африке, Азии, начальной школе, сговоре между полицией и городскими властями, фашистской гнили, поразившей все винтики государственной машины… Моя речь была путаной, а дыхание сбивчивым. Сердце у меня колотилось, и я уже не понимала, кто я и где нахожусь. Тем не менее я почувствовала их немое одобрение и порадовалась, что решила выступить; у меня было ощущение, что я произвела хорошее впечатление. Еще мне понравилось, что никто из членов этой дружной семьи не расспрашивал меня, откуда я родом и чем занимаются мои родители, как это обычно случалось. Их интересовала только я, я, я!

Я осталась с ними и после обеда. Вечером, прежде чем отправиться на ужин, мы пошли гулять по городу. Профессора на каждом шагу, тепло его приветствуя, останавливали знакомые, в том числе два преподавателя университета с женами.