С Пьетро я даже не заговаривала об аборте — он был счастлив, что я подарю ему еще одного ребенка. Да мне и самой было страшно — от одного слова скручивало желудок. На аборт мне намекала Аделе в телефонном разговоре, но я отделалась банальностями типа: Деде нужна компания, одной расти плохо, ей хочется братика или сестренку.

— А как же книга?

— Книга продвигается, — соврала я.

— Дашь мне почитать?

— Конечно.

— Мы уж заждались.

— Знаю.

Я была в панике и, едва ли отдавая себе отчет в том, что делаю, предприняла шаг, поразивший не только Пьетро, но и меня: позвонила матери, сказала, что опять жду ребенка, и попросила ее приехать во Флоренцию пожить немного с нами. Она буркнула, что не может — кто будет заботиться о семье? Я заорала: «Тогда знай, что из-за тебя я больше ничего не напишу! — А мне плевать! — заорала она в ответ. — Ты и без того живешь как у Христа за пазухой!» — и швырнула трубку. Но через пять минут перезвонила Элиза. «Я присмотрю за домом, — сказала она, — мама завтра выезжает».

Пьетро поехал встречать ее на вокзал на машине. Этот знак внимания наполнил ее гордостью; она поняла, что ее любят. Я с порога перечислила ей свод незыблемых правил: ничего не трогать в моей комнате и в комнате Пьетро, не баловать Деде, никогда не лезть в наши с мужем дела, присматривать за Клелией и не ссориться с ней, считать, что меня нет дома и не беспокоить ни при каких обстоятельствах, когда у нас гости, оставаться на кухне или в своей комнате. Я не верила, что она станет их соблюдать, но ошиблась: страх, что ее прогонят, взял верх над ее склочным характером, и за несколько дней она превратилась в нашу преданную служанку, которая следила за домом и решала все проблемы, не беспокоя ни меня, ни Пьетро.

Время от времени она ездила в Неаполь — без нее мне казалось, что меня бросили на произвол судьбы, и я страшно боялась, что она не вернется. Но она всегда возвращалась, рассказывала мне местные новости (Кармен была беременна, Мариза родила мальчика, Джильола ждала от Микеле Солары второго ребенка; о Лиле она во избежание ссоры помалкивала) и сразу превращалась в доброго домового, который следит за тем, чтобы белье было выстирано и выглажено, на столе появлялись блюда со вкусами из детства, квартира сияла чистотой, и в ней царил идеальный порядок: любая вещь, оказавшаяся не там, где надо, немедленно и с маниакальной точностью возвращалась на свое место. Пьетро предпринял очередную попытку избавиться от Клелии, и мать взяла его сторону. Я разозлилась, но вместо того, чтобы ссориться с мужем, накинулась на нее; она молча ушла в свою комнату. Пьетро меня отругал и велел помириться с матерью, что я сейчас же с удовольствием и сделала. Он обожал ее, говорил, что она очень умная женщина, и часто после ужина оставался на кухне с ней поболтать Деде звала ее бабулей и привязалась к ней настолько, что даже изменила своей любимой Клелии. Ну вот, сказала я себе теперь все в порядке, отговариваться больше нечем. И заставила себя засесть за книгу.

Я пересмотрела свои заметки и вынуждена была признать, что надо менять направление. Мне хотелось отойти от того, что Франко назвал «любовными интрижками», и написать что-то злободневное, актуальное, соответствующее духу массовых манифестаций, полицейских репрессий и убийств и постоянного ужаса в ожидании государственного переворота. Но мне никак не удавалось вымучить больше десяти страниц. Чего мне не хватало? Трудно сказать. Может быть, Неаполя и нашего квартала. Или какого-то образа наподобие «Голубой феи». Или страстной увлеченности. Или голоса, который вызывал бы во мне уважение и указал бы мне путь. Я часами просиживала за письменным столом, листала романы и боялась выйти из комнаты, чтобы меня не перехватила Деде. Как же я была несчастна! Из коридора доносились детский щебет, реплики Клелии, шарканье матери. Я задирала подол и смотрела на свой начавший расти живот. По всему телу растекалось нежеланное ощущение блаженства. Уже во второй раз я была наполненной и в то же время пустой.