Слишком много проблем свалилось на нее одновременно: она чувствовала свою вину перед Дженнаро и Энцо, выматывалась на работе, сносила сверхурочные смены и пошлости Бруно, боялась родни, снова готовой повиснуть у нее на шее, да еще и терпела визиты Паскуале, гнать которого было бесполезно. Он ни на что не обижался, весело врывался к ним в дом, то волок их в пиццерию, то вез на машине в Аджеролу, чтобы ребенок мог подышать свежим воздухом. Но больше всего он усердствовал, пытаясь втянуть Лилу в общественную деятельность. Он уговорил ее записаться в профсоюз, хотя она этого не хотела и согласилась исключительно назло Соккаво, которому это вряд ли понравилось бы. Паскуале носил ей разные брошюры об оплате труда, трудовых договорах, ставках зарплаты, написанные коротко и понятно; сам он их даже не открывал, но не сомневался, что Лила рано или поздно их прочтет. Вместе с Энцо и сыном он затащил их на набережную Ривьера-ди-Кьяйя, на демонстрацию против войны во Вьетнаме, которая переросла в ужасные беспорядки и панику: появились фашисты, начали кидать камни, провоцируя полицию, Паскуале ринулся в бой, Лила кричала и ругалась, а Энцо проклинал ту минуту, когда они додумались взять с собой Дженнаро.

Но особенно запомнились Лиле другие два эпизода. Паскуале особенно активно зазывал ее на собрание, на котором ожидалось выступление одной из руководителей партии. Лила согласилась, ей было любопытно. Из речи, посвященной отношениям партии и рабочего класса, Лила почти ничего не услышала, потому что докладчица опоздала и к долгожданному началу собрания Дженнаро успел устать, так что Лиле пришлось его развлекать, выходить на улицу поиграть, возвращаться и снова выходить. Впрочем, того немногого, что услышала Лила, ей хватило, чтобы понять, насколько умна эта женщина и как она отличается от сидящей в зале рабочей и мелкобуржуазной публики. Лила заметила, что Паскуале, Энцо и некоторые другие слушатели недовольны содержанием доклада, и подумала, что это они зря, лучше бы поблагодарили образованную синьору за то, что она к ним приехала и тратит на них свое время. Когда Паскуале вступил с ней в ожесточенную полемику, она встала с места и сердито крикнула: «Прекратите, иначе я сейчас встану и уйду». Лиле понравилась ее реакция, и она была готова занять ее сторону. Впрочем, она испытывала противоречивые чувства. Когда Энцо закричал в поддержку Паскуале: «Послушайте, товарищ, без нас вы ничего собой не представляете, поэтому вам придется остаться до тех пор, пока нам это нужно, и уйдете вы только тогда, когда мы скажем», — Лила почему-то мысленно присоединилась к этому «мы» и решила, что женщина получила по заслугам. Домой она вернулась злая на сына, испортившего ей вечер.

Еще более оживленно прошло заседание комитета, в котором Паскуале, с его манией общественной деятельности, разумеется, участвовал. Лила пошла с ним не только потому, что он ее позвал, но и потому, что верила: вся эта активность полезна для Паскуале, который таким образом развивается и растет над собой. Комитет заседал в Неаполе, в старом здании на виа Трибунале. Они приехали туда на машине Паскуале, поднялись по ободранной, но массивной лестнице. Зал был большой, собравшихся — мало. Лила сразу научилась отличать студентов от рабочих: студенты постоянно вертели головами по сторонам, сбивались в стайки и болтали между собой. Вскоре они стали ее раздражать. Все, что они говорили, казалось ей лицемерием, а их неухоженный вид совершенно не сочетался с учеными речами. Они постоянно повторяли «мы здесь, чтобы учиться у вас, рабочих», а на деле только повторяли и без того очевидные тезисы о капитале, эксплуатации, предательстве социал-демократии и методах классовой борьбы. Больше того, Лила заметила, что некоторые девушки, в основном молчавшие, были не прочь пококетничать с Энцо и Паскуале. Особенно с Паскуале: он был более разговорчив и пользовался успехом. Оно и понятно: рабочий, который, несмотря на членство в компартии и партийный пост, согласился делиться своим пролетарским опытом с другими революционерами. Когда он или Энцо брали слово, студенты слушали их внимательно и со всем соглашались, тогда как во время выступлений своих коллег то и дело устраивали споры. Энцо, как обычно, говорил по существу и очень кратко. Паскуале, напротив, смешивая итальянский с диалектом, с неиссякаемым красноречием пространно рассуждал об успехах политической работы на стройплощадках, а также отпускал колкие замечания по поводу слабой активности студенчества. В конце своей речи он ни с того ни с сего приплел Лилу. Он назвал ее имя, фамилию, представил публике как своего товарища, работницу небольшого пищевого предприятия, и очень ее хвалил.

Лила наморщила лоб, прищурилась: ей не нравилось, что все разглядывают ее как какое-то редкое животное. Когда следом за Паскуале слово взяла девушка, первой из женщин заговорившая на том собрании, Лила рассердилась еще сильнее: во-первых, потому, что та изъяснялась так, будто не говорила, а зачитывала вслух отрывки из книги, во-вторых, потому, что она несколько раз привела в пример Лилу, называя ее «товарищ Черулло», а в-третьих, потому, что Лила ее узнала: это была Надя, дочь профессора Галиани, невеста Нино, писавшая ему любовные письма на Искью.

Сначала Лила боялась, что Надя, в свою очередь, тоже ее узнает, но девушка, хоть и обращалась почти исключительно к ней, явно ее не помнила. Да и с чего бы ей вспомнить? Наверняка она часто бывала на вечеринках для богатых: не все же мелькнувшие там призраки держать в памяти. Это Лиле, побывавшей там однажды, тот день надолго врезался в память. Она и сейчас как наяву видела дом на корсо Витторио-Эммануэле, Нино, девушек и парней из богатых семей, книги и картины; ей было там плохо, да и потом она чувствовала себя отвратительно. Лила не выдержала, встала и пошла прогуляться с Дженнаро. В ней бушевала страшная злость, которая, не находя выхода, узлом скручивала ей желудок.

Впрочем, скоро она вернулась, решив, что не останется в долгу. Когда она вошла в зал, кудрявый молодой человек со знанием дела рассказывал об итальянском концерне черной металлургии и сдельной оплате труда. Лила дождалась, пока он закончит, и попросила слова, не обращая внимания на недоумение во взгляде Энцо. Говорила она долго, на чистом итальянском; Дженнаро все время этой речи дергал ее за руку. Начала она негромко, но постепенно шум в зале улегся, и ее, возможно, слишком звонкий голос звучал в полной тишине. Она с насмешкой сказала, что ничего не знает о рабочем классе. Сказала, что знает только самих рабочих своего завода, женщин и мужчин, людей, у которых абсолютно нечему учиться, кроме жизни в нищете. «Вы хоть представляете себе, — спросила она, — что это такое, по восемь часов в день стоять по пояс в жидком вареве, из которого делают мортаделлу? Что значит разделывать мясо, то и дело раня руки острыми костями? Или ходить в морозильную камеру, получая компенсацию по десять лир в час за работу при минус двадцати? Представили? Так чему же вы хотите учиться у людей, которые так живут? Наши работницы позволяют начальству и коллегам лапать себя за задницу, не говоря ни слова. Стоит сынку хозяина захотеть, и любая из них отправится с ним в сушильный цех, так же как отправлялись их предшественницы с его отцом, а может, еще и дедом. А прежде чем запрыгнуть на тебя, он непременно расскажет о том, как его возбуждает колбасный запах. На выходе с завода и мужчины, и женщины подвергаются личному досмотру — так называемой „проверке“: когда загорается не зеленая, а красная лампочка, это означает, что ты пытаешься вынести с завода салями или мортаделлу. „Проверку“ проводит охранник, нанятый хозяином, и он зажигает красный свет не только потенциальным ворам, но и строптивным девчонкам и неугодным работникам. Так обстоят дела на заводе, где я работаю. Там нет никаких профсоюзов, а рабочие — это всего лишь бедняки, покорные хозяину и живущие под давлением постоянного шантажа: „Я плачу тебе деньги, а значит, имею право распоряжаться по своему усмотрению тобой, твоей жизнью, семьей и всем, что у тебя есть, а не будешь слушаться — я тебя уничтожу“».

На какое-то время наступила тишина. Затем из зала раздались голоса поддержки и восхищения Лилой. К ней подошла Надя и обняла ее. «Какая же ты красавица, какая умница, как прекрасно говоришь! Спасибо тебе, — серьезно сказала она, — благодаря тебе мы теперь знаем, сколько еще работы нам предстоит». Но, несмотря на торжественный тон, Лиле она показалась еще большим ребенком, чем в тот вечер, много лет назад, когда она видела Надю с Нино. Что они делали тогда с сыном Сарраторе? Танцевали, болтали, обнимались, целовались? Лила и сама уже не помнила. Конечно, забыть такую очаровательную девушку невозможно, но сейчас, когда она стояла рядом, Лила думала только о том, насколько она хрупкая, чистая, еще чище, чем тогда, насколько искренне сострадает людям, потому что чувствует их боль как свою.

— Придешь на следующее собрание?

— У меня ребенок.

— Приходи, пожалуйста, ты нужна нам.

Лила неуверенно покачала головой.

— У меня ребенок, — повторила она и указала рукой на Дженнаро. — Сынок, поздоровайся с синьорой, расскажи ей, какой ты у меня молодец, расскажи, что уже умеешь читать и писать, пусть синьора послушает, как ты хорошо говоришь.

Дженнаро застеснялся и уставился в пол, Надя улыбнулась ему, но тоже ощутила неловкость. Тогда Лила повторила еще раз:

— У меня ребенок, я работаю по восемь часов в день, не считая сверхурочных. Люди, которые живут, как я, по вечерам мечтают об одном — лечь спать.

Она вышла на улицу в растерянности, с ощущением, что слишком много рассказала о себе людям, которые, без сомнения, добры, но живут в мире абстракций, а по-настоящему, в реальности, никогда ее не поймут. «Я-то знаю, — думала она, не решаясь сказать это вслух, — что значит питать наилучшие намерения, живя в довольстве, а вот ты даже представить себе не можешь, что такое подлинная нищета».

Пока они шли к машине, настроение у нее окончательно упало. По хмурым лицам Паскуале и Энцо Лила догадывалась, что ее выступление обидело их. Паскуале впервые осторожно взял ее под руку, на что раньше не осмеливался, и спросил:

— Ты что, действительно работаешь в таких условиях?

Лила с отвращением отдернула руку.

— А ты? Вы оба разве не так работаете?

Они не ответили. На работе им приходилось несладко, это ясно. У себя на заводе Энцо наверняка видел вечно усталых женщин, измученных трудом, унижениями и домашними обязанностями не меньше Лилы. Почему же они оба так помрачнели, услышав, как работает она? Что им не понравилось? Мужчинам вообще лучше ничего не говорить. Они предпочитают оставаться в неведении и делать вид, что все, что творится вокруг, чудесным образом не касается женщины, за которую они взяли на себя ответственность и которую — эту мысль им вбили в головы с самого детства — обязаны защищать даже под страхом смерти. Их молчание взбесило Лилу еще больше.

— Да катитесь вы оба, — сказала она, — вместе со своим рабочим классом!

Они сели в автомобиль и всю дорогу до Сан-Джованни-а-Тедуччо обменивались лишь ничего не значащими репликами. Прощаясь у подъезда, Паскуале сказал Лиле: «Ничего не поделаешь, все равно ты умнее их всех вместе взятых», вернулся в машину и уехал. Энцо, неся на руках уснувшего мальчика, угрюмо проворчал:

— Почему ты мне ничего не рассказывала? Кто тебя обидел? Кто распускал руки?

Они оба очень устали, и Лила решила его успокоить:

— Со мной они себе такого не позволяют.