В течение некоторого времени я размышлял ранее о возможности того, что мы будем доведены до такой последней ужасающей крайности, и втайне решился претерпеть смерть в какой бы то ни было форме или при каких бы то ни было обстоятельствах, скорее нежели прибегнуть к такому средству. И это решение нисколько не было ослаблено напряженностью голода, меня терзавшего. Предложение это не было услышано ни Августом, ни Питерсом. Я отвел поэтому Паркера в сторону; и, мысленно воззвав к Богу, чтобы он дал мне силу отговорить его от ужасного намерения, которое он замыслил, я долгое время говорил с укоризной и самым просящим образом, моля его во имя всего, что он считал святым, и убеждая его всяческого рода доводами, какие только внушала крайность случая, оставить эту мысль и не сообщать ее ни одному из двух других.

Он слушал все, что я говорил, не пытаясь опровергнуть мои доводы, и я начал надеяться, что на него можно будет оказать давление и заставить его сделать так, как я хотел. Но, когда я кончил, он сказал, что он очень хорошо знает: все, что я говорю, верно, и прибегнуть к такому средству – это самый ужасающий выбор, какой мог возникнуть в человеческом уме; но что он терпел так долго, как только может вынести человеческая природа, что вовсе не было для всех необходимости погибать, если было возможно и даже вероятно через смерть одного в конце концов сохранить в живых остальных; он прибавил, что я мог не беспокоиться и не пытаться отговорить его от его намерения, ибо он на этот счет уже совершенно приготовился еще до появления корабля, и что лишь его возникновение у нас на виду удержало его от упоминания об этом намерении.

Я молил его теперь, если его нельзя было убедить оставить это намерение, по крайней мере отложить его до другого дня, когда какое-нибудь судно могло прийти к нам на помощь, опять повторяя всяческие доводы, какие я мог измыслить и о которых я думал, что они могут оказать влияние на человека со столь грубым нравом. Он сказал в ответ, что он не стал бы говорить до самого крайнего возможного мгновения; что он не может больше существовать без какой-либо пищи, и что поэтому на другой день его предложение было бы слишком запоздалым, по крайней мере поскольку это касалось его.

Видя, что его ничто не трогает, что бы я ни говорил в кротком тоне, я прибег к совершенно иной ухватке и сообщил ему, что он должен был знать, что я менее других страдал от наших несчастий, что мое здоровье и сила, следовательно, были в это время гораздо лучше, чем у него самого или у Питерса и Августа, одним словом, что я в состоянии, если найду это необходимым, применить свою силу; и что, если он попытается каким-нибудь способом сообщить другим о своих кровожадных и людоедских намерениях, я не буду колебаться и брошу его в море. После этого он мгновенно схватил меня за горло и, вытащив нож, сделал несколько недействительных усилий вонзить его мне в живот – злодейство, которое он не мог совершить лишь благодаря своей крайней слабости. В то же время, дойдя до высшей степени гнева, я теснил его к краю корабля с настоящим намерением бросить его через борт. Он был, однако, спасен от этого рока вмешательством Питерса, который приблизился и разъединил нас, спрашивая о причине ссоры. Паркер сказал об этом прежде, нежели я мог найти способ как-нибудь помешать ему.

Действие этих слов было еще ужаснее, чем я предполагал. Оба, Август и Питерс, по-видимому, долго таили ту же самую страшную мысль, которой Паркер лишь первый дал ход, они присоединились к нему в его намерении и настаивали на немедленном его выполнении. Я рассчитывал, что по крайней мере один из двоих, обладая еще присутствием духа, примет мою сторону, восставая против каких-либо попыток привести в исполнение этот ужасный замысел; а при помощи кого-либо одного из них я был бы способен предупредить выполнение этого намерения. Так как я был разочарован в этом ожидании, сделалось безусловно необходимым, чтобы я сам позаботился о своей собственной безопасности, ибо дальнейшее сопротивление с моей стороны, возможно, стало бы рассматриваться матросами, в их теперешнем страшном положении, достаточным извинением, чтобы отказать мне сыграть благоприятную роль в трагедии, которая, как я знал, быстро разыграется.

Я сказал им тогда, что я охотно подчинюсь предложению и лишь прошу часа отсрочки, дабы туман, собравшийся вокруг нас, имел возможность рассеяться, и тогда было бы возможно, что корабль, который мы видели, опять показался бы. После большого затруднения я получил от них обещание подождать час; и, как я предвидел, благодаря быстро подходящему свежему ветру, туман рассеялся до истечения часа, но, так как никакого судна не показалось, мы приготовились вынимать жребий.

Я с крайним отвращением останавливаюсь на последовавшей, затем ужасающей сцене; сцене, которую, со всеми ее мельчайшими подробностями, никакие последующие события не способны были изгладить ни в малейшей степени из моей памяти и мрачные воспоминания о которой будут отравлять каждое будущее мгновение моего существования. Да позволено мне будет так быстро рассказать эту часть моего повествования, как только позволит свойство описываемых событий. Единственный способ этой ужасающей лотереи, в которой каждый имел свой случай и риск, это вынимать жребий. Данной задаче должны были отвечать небольшие лучинки, и было условлено, что буду их держать я. Я удалился в один конец корпуса корабля, между тем как бедные мои сотоварищи безмолвно заняли свои места в другом конце, повернув ко мне спины. Самая горькая тревога, испытанная мною в какое-либо время этой страшной драмы, овладела мной, когда я был занят приведением в порядок жребиев. Мало есть таких состояний, попавши в которые человек не будет чувствовать глубокого интереса к сохранению своего существования; интереса, который с минуты на минуту усиливается вместе с хрупкостью связи, каковою это существование может быть поддержано. Но теперь безмолвный, определенный и мрачный характер того дела, которым я был занят (столь непохожего на тревожные опасности бури или на постепенное приближение ужасов голода), позволял мне размышлять о малой возможности для меня ускользнуть от самой ужасающей из смертей – от смерти для самой ужасающей из целей, – и каждая частица той энергии, которая так долго меня поддерживала как бы на поверхности бурных вод, улетела, как пух под ветром, оставляя меня беспомощной жертвой самого низкого и самого жалкого страха. Я не мог сначала даже собрать настолько силы, чтобы отломить и приспособить несколько лучинок, пальцы мои безусловно отказывались от исполнения этой обязанности, а колени с силой сталкивались одно о другое. Ум мой быстро пробежал тысячу нелепых проектов, с помощью которых я мог бы уклониться от необходимости сделаться участником в этом чудовищном замысле. Я думал о том, что мне нужно броситься на колени перед моими сотоварищами и умолять их позволить мне ускользнуть от этой необходимости; я хотел внезапно ринуться на них и, убивши одного из них, сделать вынимание жребия бесполезным – словом, я думал о чем угодно, лишь не о том, чтобы сделать вот это, что у меня было на очереди. Наконец, после того как я провел много времени в этом тупоумном колебании, я был возвращен к здравомыслию голосом Паркера, понуждавшего меня вывести их тотчас из страшной тревоги, которую они претерпевали. Но даже и тогда я не мог заставить себя тотчас же подобрать лучинки, а стал думать о всякого рода ухищрениях, с помощью которых я мог бы сплутовать и заставить кого-нибудь их моих товарищей по мучению вытянуть короткую лучинку, ибо было условленно, что, кто вытянет из моей руки самую короткую лучинку, число которых было четыре, тот должен умереть для спасения остальных. Прежде чем кто-нибудь осудит меня за это видимое бессердечие, пусть поставит себя в положение, совершенно подобное моему.

Наконец отсрочка сделалась невозможной, и, с сердцем, почти вырывавшимся из груди, я приблизился к передней части корабля, где ждали меня мои товарищи. Я протянул руку с лучинками, и Питерс тотчас вытянул одну. Он был свободен – его лучинка, по крайней мере, не была самой короткой; и теперь было еще новое данное против моего спасения. Я собрался с силами и протянул жребий Августу. Он тоже вытянул тотчас же, и он тоже был свободен; и теперь я должен был или жить, или умереть, данные были как раз равны. В это мгновение вся свирепость тигра кипела у меня в груди, и я чувствовал к моему бедному ближнему, к Паркеру, величайшую, самую дьявольскую ненависть. Но это ощущение не было длительным; и наконец, с судорожным трепетом и закрыв глаза, я протянул к нему две оставшиеся лучинки. Прошло целых пять минут, прежде нежели он смог решиться вытянуть жребий; и все время, пока длилось сердце разрывающее промедление, я ни разу не открыл глаза. Вот, наконец, один из двух жребиев был быстро вытянут из моей руки. Приговор свершился, но я еще не знал, был ли он за меня или против меня. Никто не говорил ни слова, и все же я еще не смел посмотреть на лучинку, которую держал в руке. Питерс наконец взял меня за руку, и я принудил себя поднять голову и взглянуть, и тотчас же увидал по лицу Паркера, что я был спасен и что это ему было суждено пострадать. Раскрыв рот и задыхаясь, я без чувств упал на палубу.

Я очнулся от моего обморока вовремя, чтобы увидеть свершение трагедии, закончившейся смертью того, кто сам был главным ее орудием. Он не оказал никакого сопротивления и, заколотый в спину Питерсом, мгновенно пал мертвым. Я не буду останавливаться на страшном пиршестве, которое за этим последовало. Можно вообразить подобное, но слова не имеют власти напечатлеть в уме изысканный ужас такой действительности. Да будет достаточно сказать, что, укротив до некоторой степени снедавшую нас бешеную жажду кровью жертвы и, по общему согласию, бросив в море отрубленные руки, ноги и голову вместе с вырезанными внутренностями, мы пожрали остаток тела по кускам в продолжение четырех навеки памятных дней семнадцатого, восемнадцатого, девятнадцатого и двадцатого числа сего месяца.

Девятнадцатого набежал ливень, который длился пятнадцать или двадцать минут, и мы ухитрились собрать несколько воды с помощью простыни, выловленной нами из каюты нашей драгой как раз после бури. Все, что мы собрали, не превышало полгаллона; но даже этот скудный запас придал нам сравнительно много силы и надежды.

Двадцать первого мы снова были доведены до последней крайности. Погода продолжала быть теплой и приятной, время от времени возникали туманы и дул легкий ветерок, по большей части с севера к западу.

Двадцать второго, когда мы сидели, тесно прижавшись друг к другу и мрачно размышляя о нашем жалостном положении, в моем мозгу внезапно блеснула мысль, которая вдохнула в меня яркий луч надежды. Я вспомнил, что, когда фок-мачта была срублена, Питерс, находившийся в наветренной стороне у грот-русленей, передал мне в руки один из топоров, прося меня положить его, если возможно, в надежное место, и что за несколько минут до того, как последним сильным ударом моря опрокинуло и залило бриг, я отнес этот топор в бак и положил его на одну из коек бакборта. Я думал, что, если мы достанем этот топор, нам будет возможно прорубить дек над кладовой и таким образом снабдить себя провизией.

Когда я сообщил об этом плане моим товарищам, они издали слабый вскрик радости, и мы все двинулись к баку. Трудность спуститься здесь была более велика, чем пройти в каюту, ибо отверстие было гораздо меньше; нужно припомнить, что весь сруб над люком возле капитанской каюты был стащен прочь, между тем как проход к баку, который был простым люком около трех квадратных футов, остался нетронутым. Я не поколебался, однако, сделать попытку спуститься; и с канатом, обвязанным вкруг моего тела, как и прежде, я смело нырнул туда ногами вперед, поспешно направился к койке и, при первой же попытке, принес наверх топор. Он был приветствуем величайшим исступлением радости и торжества, и та легкость, с которой он нам достался, была сочтена за предзнаменование нашего окончательного спасения.

Мы начали теперь прорубать дек со всей энергией вновь воспламенившейся надежды. Питерс и я, мы брались за топор по очереди, ибо раненая рука Августа не позволяла ему сколько-нибудь помогать нам. Так как мы были еще столь слабы, что с трудом могли стоять не держась и, следовательно, могли работать только минуту или две не отдыхая, скоро сделалось очевидным, что потребуется много долгих часов, дабы закончить нашу работу – то есть прорубить отверстие, достаточное, чтобы дать свободный проход к кладовой. Это соображение, однако, не лишило нас мужества, и, после того как мы работали всю ночь при свете луны, нам удалось осуществить наше намерение с наступлением дня, двадцать третьего числа.

Питерс вызвался сойти вниз и, сделав все приготовления, как и раньше, спустился и вскоре вернулся с небольшой банкой, которая к нашей великой радости оказалась наполненной оливками. Разделив их между собой и пожрав все с величайшей жадностью, мы еще раз спустили Питерса вниз. На этот раз ему удалось превзойти наши величайшие надежды, ибо он тотчас вернулся с большим окороком ветчины и бутылкой мадеры. Этой последней каждый из нас хлебнул по малому глотку, ибо мы знали по опыту опасные последствия того, что будет, если позволить себе много. Окорок, кроме каких-нибудь двух фунтов около кости, был несъедобен, ибо совершенно был испорчен соленой водою.

Пригодная часть была разделена между нами. Питерс и Август, не способные сдержать свой голод, в тот же миг проглотили свою долю, я же был осторожнее и съел лишь маленький кусок моей доли, боясь жажды, которая, я знал, последует. Затем мы отдыхали некоторое время от нашей работы, которая была нестерпимо трудной.

Около полудня, чувствуя себя немного окрепшими и освеженными, мы еще раз возобновили нашу попытку доставать провизию, Питерс и я попеременно спускались вниз более или менее успешно, и так до заката солнца. В продолжение этого промежутка времени мы имели счастье принести всего-навсего четыре маленькие банки оливок, другой окорок, большую бутыль, содержащую около трех галлонов чудесной мадеры, и, что доставило нам еще более удовольствия, небольшую черепаху из породы галапаго – несколько таких черепах было взято на борт капитаном Барнардом, когда «Грампус» выходил из гавани, со шхуны «Мэри Пигтс», которая как раз возвращалась с ловли тюленей в Тихом океане.

В последующей части этого повествования мне часто придется говорить о черепахе этого рода. Ее находят главным образом, как это знает большинство моих читателей, на группе островов, называемых Галапагосские, название, которое произошло от имени животного – испанское слово «галапаго» значит пресноводная черепаха. По особенности внешнего вида и способу двигаться черепаху эту иногда называют слоновой черепахой. Часто эти черепахи бывают огромных размеров. Я сам видел нескольких, которые могли весить от ста двадцати до ста пятидесяти фунтов, хотя я не припомню, чтобы какой-либо мореплаватель видел таких, которые весили бы более восьмисот фунтов. Их внешний вид страшен и даже отвратителен. Шаги их очень медленные, туловище их тащится около фута над землей. Шея у них длинная и чрезвычайно тонкая: от восемнадцати дюймов до двух футов очень обычная длина, и я убил одну, у которой расстояние от плеча до конечности головы было не менее чем три фута десять дюймов. Голова у них имеет поразительное сходство с головой змеи. Они могут существовать без пищи почти невероятно долгое время; знают случаи, когда они были брошены в трюм судна и находились там два года без какой-либо пищи, оставаясь такими же жирными и во всех отношениях в таком же добром состоянии по истечении этого времени, как и тогда, когда они впервые были посажены туда. Одна особенность этого необычайного животного делает его похожим на дромадера, или верблюда пустыни. В сумке у основания шеи они носят постоянный запас воды. В некоторых случаях, убивая их после того, как целый год они были лишены какого-либо питания, в их сумке находили даже по три галлона совершенно пресной и свежей воды. Их главная пища – дикая петрушка и сельдерей, портулак, морская солянка и индейская смоква; питаясь этим последним растением, они находятся в великолепном благополучии, а растение находят в большом количестве на холмах около берега, где было найдено само животное. Черепахи эти составляют превосходную и чрезвычайно питательную пищу и, без сомнения, послужили средством для сохранения жизни тысячам моряков, занимающихся ловлей китов и другими промыслами в Тихом океане.

Та, которую нам так счастливо удалось добыть из кладовой, не была больших размеров и весила, вероятно, фунтов шестьдесят пять или семьдесят. Это была самка, и в очень хорошем состоянии, ибо она была чрезвычайно жирной и имела в своей сумке более четверти галлона свежей пресной воды. Для нас это было, конечно, сокровищем, и, упав на колени в общем порыве, мы вознесли горячие благодарения Богу за такую своевременную помощь.

Нам было очень трудно протащить животное через отверстие, ибо его барахтания были неистовы, а сила изумительна. Она чуть не вырвалась из рук у Питерса и почти скользнула назад в воду, но Август, набросив ей на шею веревку с затяжной петлей, держал ее таким образом, пока я не вскочил в отверстие рядом с Питерсом и не помог ему поднять ее кверху.

Воду мы осторожно вылили из черепашьей сумки в кувшин, который, как нужно припомнить, был принесен раньше из каюты. Сделав это, мы отломали горлышко у одной из бутылок, чтобы с помощью пробки сделать что-то вроде стакана, содержащего в себе не полные полчарки. Потом каждый из нас выпил такую мерку, и мы решили ограничиваться таким количеством на день, пока это будет длиться.

В продолжение двух-трех дней погода стояла сухая и приятная. Постельное белье, которое мы достали из каюты, так же как и наша одежда, совершенно высохло, так что мы провели эту ночь (двадцать третьего) с некоторым удобством, радуясь спокойному отдыху, после того как мы досыта поужинали оливками и ветчиной с малой порцией вина. Боясь, что что-нибудь из наших запасов соскользнет за борт ночью, в случае если бы поднялся ветер, мы прикрепили их, как могли, веревками к обломкам ворота. Черепаху нашу нам очень хотелось сохранить возможно дольше, и мы поэтому перевернули ее на спину и разными другими способами тщательно закрепили.

Июля 24-го. Это утро застало нас удивительно окрепшими и духом, и силами. Несмотря на то опасное положение, в котором мы еще находились, не ведая, где мы были, хотя, конечно, на большом расстоянии от земли, с пищей, которой хватило бы нам, даже при большой осторожности, не более чем на две недели, почти совсем без воды, и носясь по воле каждого ветра и волн на обломке судна, бесконечно более ужасные опасности и отчаяние, которых мы только что и так чудесно избегли, заставляли нас смотреть на то, что мы претерпевали теперь, как на что-то немногим большее, чем любое заурядное несчастье – так безусловно относительно бывает хорошее и дурное.

На восходе солнца, когда мы собрались возобновить наши попытки достать что-нибудь из кладовой, начался сильный ливень с молнией, и мы принялись собирать воду с помощью простыни, которой уже пользовались для этой цели. У нас не было другого способа собирать дождь, как держать простыню оттянутой в середине с помощью цепи. Вода таким образом, направляясь к средоточию, капала в кружку. Мы почти наполнили ее таким способом, как вдруг налетел сильный шквал с севера, и принудил нас оставить это занятие, ибо остов судна стал так сильно качаться, что мы не могли больше стоять на ногах. Мы перешли тогда на перед и, привязав себя крепко к остаткам ворота, как и раньше, стали ожидать событий с гораздо большим спокойствием, чем мы могли бы предвидеть или представить возможным при данных обстоятельствах. В полдень ветер посвежел, переходя в двухрифовый бриз, а к ночи в упорный шторм со страшным волнением. Опыт научил нас, однако, лучшему способу устраивать привязи, и мы провели эту угрюмую ночь в сравнительной безопасности, хотя почти каждое мгновение валы нас совсем затопляли и мы были в ежеминутном страхе быть смытыми. К счастью, погода была такая теплая, что вода была не так уж неприятна.

Июля 25-го. В это утро шторм уменьшился до десятиузлового бриза и море так значительно спало, что мы могли не промокая быть на палубе. К нашему великому огорчению, однако, мы увидели, что две банки оливок, так же, как и весь наш окорок, были смыты за борт, несмотря на то что они были так тщательно привязаны. Мы решили не убивать еще черепаху и пока удовольствовались завтраком из нескольких оливок и меркой воды на каждого, причем воду мы позднее стали смешивать половина на половину с вином, извлекая большое подкрепление и силу из этой смеси, но без того мучительного опьянения, которое произошло, когда мы пили портвейн. Море было еще слишком бурно, чтобы возобновить наши попытки доставать провизию из кладовой. Различные предметы, не имевшие для нас значения при нашем теперешнем положении, всплывали в продолжение дня через отверстие, и тотчас их смывало за борт. Теперь мы также заметили, что остов корабля еще больше накренился, чем когда-либо, и мы, не привязав себя, не могли стоять ни минуты. По этой причине пришлось нам провести очень неуютный и печальный день. В полдень солнце оказалось почти вертикальным над нами, и мы не сомневались, что постоянной сменой ветров с севера и северо-запада нас принесло к экватору. К вечеру мы увидели нескольких акул и были немного встревожены той смелостью, с которой одна из них, размеров огромных, приблизилась к нам. Одно время, когда накрениванием дек погрузило глубоко в воду, чудовище положительно плыло на нас и несколько мгновений барахталось как раз над лестницей, сильно ударяя Питерса хвостом. Тяжелый вал швырнул ее за борт к великому нашему облегчению. При тихой погоде мы без затруднений могли бы ее поймать.

Июля 26-го. В это утро, так как ветер улегся и на море не было большого волнения, мы решили возобновить наши искания в кладовой. После тяжелой работы в продолжение целого дня мы увидели, что впредь ничего нельзя было здесь ожидать, ибо перегородки ночью были вышиблены и содержимое кладовой провалилось в трюм. Это открытие, как можно предположить, наполнило нас отчаянием.

Июля 27-го. Море почти спокойное, легкий ветер все еще с севера и запада. Солнце в полдень сделалось жарким, мы занялись просушкой нашей одежды. Нашли большое облегчение, купаясь в море; при этом, однако, мы принуждены были принять большие предосторожности, опасаясь акул; несколько из них мы видели плавающими вокруг брига в продолжение дня.

Июля 28-го. Все еще хорошая погода. Теперь бриг начал ложиться набок, и так страшно, что мы начали бояться, что он окончательно перевернется кверху дном. Мы приготовились, как только могли, к этой возможности, привязав нашу черепаху, кувшин с водой и две оставшиеся кружки оливок возможно дальше к наветренной стороне, поместив их с внешней стороны остова под грот-русленями. Весь день море было очень гладко, небольшой ветер или безветрие.

Июля 29-го. Продолжалась такая же погода. Раненая рука у Августа начала являть признаки омертвения. Он жаловался на вялость и чрезмерную жажду, но не на острую боль. Ничего нельзя было сделать для его облегчения, кроме как смазывать его раны остатком уксуса из-под оливок, но это не принесло ему, по-видимому, никакой помощи. Мы сделали все, что было в наших силах, чтобы ему было лучше, и утроили его порцию воды.

Июля 30-го. Чрезвычайно жаркий день без ветра. Огромная акула держалась совсем вблизи от остова корабля в продолжение всего предполудня. Мы сделали несколько безуспешных попыток поймать ее с помощью затяжной петли. Августу гораздо хуже, и, по-видимому, он слабеет столько же от недостатка настоящего питания, как и от ран. Он постоянно молит, чтобы его освободили от страданий, ничего больше не желая, как умереть. В этот вечер мы съели остаток наших оливок и нашли, что вода в кувшине настолько гнилая, что мы совсем не могли проглатывать ее, не добавив вина. Решили наутро убить черепаху.

Июля 31-го. После ночи чрезвычайно беспокойной и утомительной из-за положения остова судна, мы убили и принялись взрезать нашу черепаху. Она оказалась гораздо меньшей, чем мы предполагали, хотя и в добром состоянии, – все мясо не превышало десяти фунтов. Для того чтобы часть его сохранить возможно дольше, мы разрезали его на тонкие куски и наполнили ими три наши оставшиеся кружки из-под оливок и бутылку из-под вина (все это мы сохранили), наливши туда уксус из-под оливок. Таким образом мы отложили около трех фунтов мяса черепахи, намереваясь не трогать его до тех пор, пока не съедим остального. Мы решили ограничить себя приблизительно четырьмя унциями мяса в день; всего хватило бы нам так на тринадцать дней. В сумерки начался ливень с сильным громом и молнией, но продолжался такое короткое время, что нам удалось собрать лишь около полпинты воды. Все это, с общего согласия, было отдано Августу, который, казалось, был при последнем дыхании. Он пил воду с простыни, в то время как мы собирали ее (он лежал, а мы держали простыню над ним, так чтобы вода стекала ему в рот), ибо теперь у нас не оставалось ничего, куда бы поместить воду, разве только мы вылили бы наше вино из бутылки или затхлую воду из кувшина, и к одному из этих средств мы прибегли бы, если бы дождь продолжался.

Страдалец, казалось, мало извлек облегчений из питья. Рука его была совершенно черной от кисти до плеча, и ноги у него были как лед. Мы ожидали каждое мгновение, что он испустит последнее дыхание. Он страшно исхудал; настолько, что, веся в Нантукете сто двадцать семь фунтов, теперь он мог весить не свыше сорока или пятидесяти фунтов самое большее. Глаза его глубоко провалились и были еле видны, а кожа на щеках так отвисла, что мешала ему жевать какую-либо пищу или хотя бы глотать какую-нибудь жидкость без большой трудности.

Августа 1-го. Продолжается та же тихая погода с угнетающе жарким солнцем. Ужасно страдали от жажды, ибо вода в кувшине совсем сгнила и кишела червями. Нам удалось все же проглотить немного, смешав ее с вином, – жажда наша, однако, была мало утолена. Мы получили большое облегчение, купаясь в море, но могли прибегать к этому лишь через редкие промежутки, ввиду постоянного присутствия акул. Теперь мы видели ясно, что Август не может быть спасен; что, по-видимому, он умирал. Мы ничего не могли сделать, чтобы облегчить его страдания, которые, казалось, были очень большими. Около двенадцати он скончался в сильных конвульсиях, не говоря ни слова в продолжение нескольких часов. Его смерть наполнила нас самыми мрачными предчувствиями и так сильно повлияла на наше душевное состояние, что в продолжение целого дня мы сидели неподвижно около его тела и обращались друг к другу лишь шепотом. Только некоторое время спустя мы обрели некоторую бодрость, чтобы встать и бросить тело через борт. Оно было так омерзительно, что нельзя выразить, и настолько уже разложилось, что, когда Питерс попытался поднять его, целая нога оторвалась у него под рукою. Когда груда гнили скользнула за край судна в воду, сверкание фосфорического света, которым она была окружена, ясно показало нам семь или восемь больших акул, и лязг их страшных зубов, когда они разрывали между собой добычу, мог быть слышен на целую милю. Мы съежились и сжались от крайнего ужаса, услышав этот звук.

Августа 2-го. Та же ужасающая тишина и жара. Заря застала нас в состоянии жалкого уныния, а равно и изнеможенными телесно. Вода в кувшине была теперь совершенно непригодной, ибо обратилась в желатинную массу; там ничего не было, кроме червей ужасающего вида и слизи. Мы выбросили все вон, хорошенько вымыли кувшин в море и налили туда немного уксуса из наших кружек с маринованной черепахой. Теперь мы с трудом могли терпеть жажду и напрасно старались утолить ее вином, которое, казалось, только прибавляло масла в огонь и возбуждало в нас высшую степень опьянения. Потом мы старались облегчить наши страдания, смешав вино с морской водой, но это мгновенно вызывало сильнейшую рвоту, так что мы прекратили такую попытку. В продолжение целого дня мы с тревогой выжидали случая выкупаться, но безуспешно, ибо остов корабля был теперь совершенно осажден со всех сторон акулами – без сомнения, это были те же самые чудовища, которые пожрали нашего бедного товарища в прошлый вечер и которые каждое мгновение ожидали другого подобного угощения. Это обстоятельство причинило нам самые горькие сожаления и наполнило нас самыми гнетущими и мрачными предчувствиями. Мы испытывали неописуемое облегчение от купанья, и лишиться этого средства таким ужасающим образом было более, чем мы могли вынести. К тому же еще если бы мы были свободны от ощущения ежеминутной опасности, ибо, если бы кто-нибудь из нас чуть-чуть поскользнулся или сделал неверное движение, он был бы немедленно брошен в пределы досягаемости этих прожорливых рыб, которые нередко бросались прямо на нас, наплывая с подветренной стороны. Никакие наши крики и движения, казалось, не пугали их. Даже тогда, когда Питерс ударил топором и сильно ранил одну из самых больших акул, она постоянно пыталась протесниться к нам. В сумерки нашла туча, но к крайней нашей тоске прошла над нами, не разрешившись дождем. Совершенно невозможно представить себе наши страдания от жажды за это время. По этой причине, а также из-за страха акул мы провели бессонную ночь.

Августа 3-го. Никаких чаяний помощи, и бриг ложится все более и более набок, так что теперь мы совсем больше не можем держаться на ногах на палубе. Хлопотали и старались сохранить наше вино и мясо черепахи, чтобы не лишиться их, в случае если бы мы были опрокинуты. Вытащили два толстых гвоздя из грот-русленей и с помощью топора вбили их в кузов судна с наветренной стороны, на расстоянии приблизительно двух футов над водой, что было не очень далеко от киля, ибо мы находились почти на боку. К этим гвоздям мы привязали нашу провизию, которая здесь была сохраннее, чем в первом месте под грот-русленями. Испытывали величайшую пытку жажды, в продолжение целого дня не было случая выкупаться из-за акул, которые не оставляли нас ни на мгновение. Увидели, что спать невозможно.

Августа 4-го. Незадолго до рассвета мы заметили, что остов судна был килем вверх, и мы пробудились как раз для того, чтобы предупредить возможность быть сброшенными этим движением. Сначала качка была медленная и постепенная, и нам удалось вскарабкаться наверх к наветренной стороне, причем из предосторожности мы предоставили веревкам свисать с гвоздей, которые мы вбили для провизии. Но мы недостаточно рассчитали стремительность толчка, ибо теперь киль стал двигаться слишком яростно, чтобы мы могли держаться вровень с ним, и, прежде чем кто-либо из нас сообразил, что сейчас случится, нас бешено швырнуло в море, и там мы барахтались в нескольких саженях под поверхностью воды, а огромный кузов как раз над нами. Погружаясь в воду, я принужден был выпустить веревку; и, увидав, что силы мои совсем истощились, я едва делал усилия в борьбе за жизнь, в несколько секунд я покорился и приготовился умереть. Но тут я еще раз ошибся, не приняв во внимание естественный обратный скачок к наветренной стороне. Водоворот кверху, который произвело судно, качнувшись назад, вынес меня на поверхность еще более стремительно, чем я погрузился вниз. Когда я поднялся кверху, я увидел себя, насколько мог судить, на расстоянии двенадцати ярдов от корпуса корабля. Он лежал килем вверх, бешено качаясь с боку на бок, и море во всех направлениях было совершенно взбаламучено и полно сильных водоворотов. Я нигде не видел Питерса. Бочонок из-под ворвани плавал в нескольких футах от меня, и различные другие предметы с брига были разбросаны кругом.

Больше всего я страшился теперь акул, которые, я знал, были близко от меня. Для того чтобы помешать им, если это было возможно, приблизиться ко мне, я сильно расплескивал воду обеими руками и ногами, когда плыл к остову корабля, очень вспенивая воду. Этому средству, такому простому, я, без сомнения, и был обязан моим спасением, ибо все море кругом брига, как раз перед тем, когда он опрокинулся, так кишело этими чудовищами, что я должен был быть, да наверное и был действительно, в постоянном соприкосновении с некоторыми из них, пока подвигался вперед. По счастливой случайности, однако, я благополучно достиг бока судна, хотя совершенно обессилев от тех чрезмерных движений, которые я делал, и никогда не смог бы взобраться на него, если бы не подоспевшая вовремя помощь Питерса, который, к моей великой радости, появился вдруг (он взобрался с противоположной стороны корпуса к килю) и бросил мне конец веревки – одной из тех, которые были привязаны к гвоздям.

Едва мы избежали этой опасности, как внимание наше было привлечено другой страшной неминуемой бедой, а именно – страхом голодной смерти. Весь наш запас провизии был унесен за борт, несмотря на все наши предосторожности и старания сохранить его, и, не видя хотя бы отдаленной возможности достать что-нибудь еще, мы оба предались отчаянию, громко плача, как дети, и не пытаясь утешать один другого. Такую слабость трудно понять, и тем, кто никогда не был в такого рода положении, это, без сомнения, покажется неестественным, но нужно припомнить, что ум наш был совершенно расстроен долгим рядом лишений и ужасом, которому мы подвергались, и что в это время на нас нельзя было смотреть как на существа разумные. В последующих опасностях, таких же больших, если не больших, я боролся смело против всех зол моего положения, и Питерс, как будет видно, выказал философский стоицизм, почти такой же невероятный, как теперешняя ребяческая его глупость и распущенность, – временное умственное помрачение давало себя знать.

То, что бриг опрокинулся, а также последствия этого, то есть потеря вина и черепахи, не сделали бы в действительности наше положение более бедственным, чем раньше, если бы не исчезновение простынь, которые до сих пор служили нам для собирания дождевой воды, и кувшина, в котором мы сохраняли ее, собравши, ибо мы нашли, что все днище на два или на три фута от шпангоута до киля, вместе с самым килем, было покрыто густым слоем уткородок, которые оказались превосходной и очень питательной пищей. Таким образом в двух важных отношениях происшествие, которое так ужасно испугало нас, принесло скорее пользу, чем ущерб; оно явило нам запас пищи, которой, пользуясь ею умеренно, мы не могли бы исчерпать в целый месяц, и в значительной степени содействовало улучшению нашего положения, ибо нам стало теперь гораздо более спокойно и опасность сделалась бесконечно меньшей, чем прежде.

Однако же трудность получать воду заслонила от нас всю благодетельность перемены нашего положения. Чтобы быть готовыми воспользоваться, насколько возможно, каким-нибудь дождем, если бы он пошел, мы сняли с себя рубашки, дабы применить их, как мы это делали с простынями, не надеясь, конечно, добыть таким образом, даже при самых благоприятных обстоятельствах, и полчетверти пинты за раз. Признаков тучи не показалось за этот день, и пытки жажды были для нас почти нестерпимыми. Ночью Питерс смог заснуть тревожным сном приблизительно на один час, мне же мои страдания не позволяли сомкнуть глаз хотя бы на минуту.

Августа 5-го. Сегодня поднявшийся легкий ветер прогнал нас через огромное количество водорослей, среди них нам посчастливилось найти одиннадцать маленьких крабов, которые составили для нас несколько чудесных блюд. Так как их скорлупа была совсем мягкой, мы съели их целиком и нашли, что они гораздо менее вызывали жажду, чем уткородки. Не видя признака акул среди водорослей, мы решились выкупаться и оставались в воде от четырех до пяти часов, в продолжение какового времени мы испытывали очень значительное уменьшение жажды. Очень освежились и провели ночь немного более спокойно, чем раньше, немного соснув.

Августа 6-го. В этот день мы были осчастливлены сильным и продолжительным дождем, который длился приблизительно от полудня до сумерек. Теперь мы горько сожалели о потере нашего кувшина и бутыли, ибо, несмотря на малую возможность собирать воду, мы могли бы наполнить один сосуд, если даже не оба. Теперь же мы должны были ограничиться тем, что удовлетворяли нашу ненасытную жажду, заставляя наши рубашки пропитываться водой и потом выжимая их так, чтобы благодатная влага лилась нам в рот. В этом занятии мы провели целый день.

Августа 7-го. Как раз на рассвете мы оба в одно и то же мгновение заметили парус с восточной стороны, он явно направлялся к нам! Мы приветствовали это лучезарное явление долгим, хотя и слабым, вскриком восторга и начали тотчас же делать разные сигналы, какие только были в нашей власти, размахивая в воздухе рубашками, прыгая так высоко, как нам только позволяло состояние нашей слабости, и даже крича изо всей силы наших легких, хотя корабль находился на расстоянии не менее пятнадцати миль. Однако он все продолжал приближаться к остову судна, и мы чувствовали, что если он будет держаться своего настоящего пути, он должен был неизбежно подойти к нам так близко, что заметил бы нас. Около часу спустя, после того как мы впервые увидели его, мы ясно могли рассмотреть людей на его палубе. Это была длинная, низкая шхуна, имевшая сильно уклонистые мачты на задней стороне, с черным бортом напереди, и по-видимому, была полна матросами. Теперь мы были встревожены, ибо нам трудно было представить себе, чтобы она могла не заметить нас, и боялись, что она намеревалась предоставить нам погибать – деяние сатанинской жестокости, каковое, при всем том, что оно может показаться столь невероятным, не раз совершалось на море при обстоятельствах весьма похожих и существами, которые считаются принадлежащими к человеческому роду.

В этом случае, однако, благодаря Богу, нам было предназначено обмануться более счастливо, ибо вскоре мы заметили внезапное движение на палубе незнакомого судна, которое тотчас после этого подняло британский флаг и, держа круто к ветру, стало править прямо на нас. Полчаса спустя мы находились уже в его каюте. Это была «Джэн Гай» из Ливерпуля под командой капитана Гая, назначенная к ловле тюленей и торговому путешествию в Южные моря и в Тихий океан.

«Джэн Гай» была красивого вида стеньговой шхуной в сто восемьдесят тонн. Она была необыкновенно обостренной в передней своей части и, идя по ветру при более или менее хорошей погоде, была быстрейшим парусным судном, какое я когда-либо видел. Ее качества, однако же, как просто морской лодки не были такими хорошими, и ее посадка в воде была слишком глубока для того промысла, к которому она предназначалась. Для этой особой службы было желательно больших размеров судно и соразмерно более легкой посадки в воде – скажем, судно от трехсот до трехсот пятидесяти тонн. Оно должно было быть оснащено как барк и в других отношениях совершенно отличаться по своему строению от обычных кораблей Южных морей. Безусловно необходимо, чтобы судно было хорошо вооружено. Оно должно иметь, скажем, десять-двенадцать двенадцатифунтовых карронад и две-три длинные двенадцатифунтовые пушки, с медными мушкетонами и водоупорными ящиками для каждого верха. Его якоря и канаты должны быть гораздо большей силы, чем это потребно для какого-либо из других разрядов службы, и прежде всего экипаж его должен быть при условии такого судна, какое я описал, численным и действительным не меньше, чем в пятьдесят-шестьдесят человек, телом сильных. «Джэн Гай» имела экипаж в тридцать пять человек, все опытные моряки, и еще капитана и штурмана, но она вовсе не была так хорошо вооружена или снаряжена, как мог бы этого желать мореплаватель, знакомый с трудностями и опасностями промысла.

Капитан Гай был джентльмен с манерами чрезвычайно учтивыми и значительной опытности в южной морской торговле, которой он посвятил большую часть своей жизни. У него не хватало, однако, той энергии и, следовательно, того духа предприимчивости, которые здесь безусловно требуются. Он был совладелец судна, на котором плавал, и был обречен дискреционной властью крейсировать в Южных морях, принимая любой груз, каковой наиболее легко может попасться под руку. Он имел на борту, как это обычно в подобных плаваниях, бусы, зеркальца, фитили и трут, топоры, сечки, пилы, струги, рубанки, долота, долбила, буравчики, напилки, скобели, терпуги, молотки, гвозди, ножи, большие ножницы, бритвы, иглы, нитки, посуду, коленкор, безделушки и другие подобные предметы торговли.

Шхуна отплыла из Ливерпуля десятого июля, пересекла тропик Рака двадцать пятого на 20° западной долготы и достигла Саля, одного из Островов Зеленого Мыса, на 29°, где она запаслась солью и другими припасами, необходимыми для плавания. Третьего августа она оставила Зеленый Мыс и направилась к юго-западу, правя к берегу Бразилии, так чтобы пересечь экватор между меридианами на 28–30° западной долготы. Это обычный путь, которым следуют суда, идущие из Европы к мысу Доброй Надежды или направляющиеся этой дорогой к Ост-Индии. Следуя этим путем, суда избегают штилей и сильных противоборствующих течений, которые беспрерывно господствуют на побережье Гвинеи, и таким образом, в конце концов эта дорога оказывается наиболее короткой, ибо позднее никогда не бывает недостатка в западных ветрах, дабы достичь мыса. Намерение капитана Гая было сделать первую свою остановку на Земле Кергелена – вряд ли я смогу сказать почему. В тот день, когда мы были подобраны шхуной, она была против мыса Сен-Рока, на 31° западной долготы; таким образом, когда мы были найдены, мы были отнесены с севера к югу, вероятно, не меньше чем на 25°!

На борту «Джэн Гай» с нами обращались так внимательно и с такою добротой, как того требовало наше прискорбное состояние. Недели через две, в продолжение какового времени мы продолжали направляться на юго-восток, при легких ветрах и ясной погоде, мы оба, Питерс и я, совершенно поправились от наших лишений и ужасных страданий и начали вспоминать то, что было в прошлом, скорее как страшный сон, от которого мы, к счастью, проснулись, чем как событие, имевшее место в трезвой обнаженной действительности. С тех пор я нашел, что такого рода частичное забвение обычно создается внезапным переходом или от радости к горю, или от горя к радости – степень забвенности соразмерна со степенью различия в перемене. Таким образом, в моем собственном случае я чувствую теперь невозможным осознать полный размер злополучия, которое я претерпевал в течение дней, проведенных на остове корабля. События запомнились, не ощущения, которые эти события вызывали в то время, когда совершались. Знаю лишь, что, когда совершались они, я думал тогда, что человеческая природа не может вынести больше ничего из пытки.

Мы продолжали наше плавание в течение нескольких недель без каких-либо происшествий большей значительности, нежели случайная встреча с китобойными кораблями, а также, еще чаще, с черными или настоящими китами, так называемыми в противоотличие от кашалотов. Эти последние, впрочем, главным образом находятся на юге от 25-й параллели. Шестнадцатого сентября, когда мы были по соседству с мысом Доброй Надежды, шхуна встретилась с первой сколько-нибудь сильной бурей, с тех пор как она оставила Ливерпуль. В этих областях, но более часто к югу и востоку от мыса (мы направлялись к западу) мореплавателям часто приходится противостоять бурям с севера, которые свирепствуют с великим бешенством. Эти бури всегда приносят с собою тяжелое волнение на море, и одна из самых опасных особенностей их – это мгновенная пляска кругового ветра, обстоятельство, которое почти достоверно должно возникнуть во время наибольшей силы бури. Настоящий ураган будет мчаться в известный миг с севера или с северо-востока, в ближайшее же мгновение ни дыхания ветра не будет чувствоваться в этом направлении, между тем как с юго-запада он придет совершенно внезапно с яростью почти непостижимой. Яркий просвет лазури к югу есть верный предвестник перемены, и суда таким образом получают возможность принять необходимые предосторожности.

Было около шести часов утра, когда ветер налетел с белым шквалом, и, как обычно, буря пришла с севера. В восемь часов она увеличилась очень сильно и нанесла на нас одно из самых устрашительных волнений моря, какие я когда-либо видел. Все было закреплено и прилажено, насколько это возможно, но шхуна испытывала сильнейшую качку и как морское судно являла все свои худые качества, передняя часть ее погружалась в воду при каждом нырке, и с величайшей трудностью она высвобождалась из одного вала, а уж спешил другой и хоронил ее. Как раз перед закатом солнца яркий просвет, который мы высматривали, появился на юго-западе, и через час после этого мы заметили, что малый передний парус, под которым мы шли, небрежно похлопывает о мачту. Еще две минуты, и, несмотря на все приготовления, нас швырнуло набок, словно магией, и дикий набег крутящейся пены прорвался над нами, пока мы были так наклонены. Вихрь, налетевший с юго-запада, оказался, к счастью, не чем иным, как шквалом, и нам счастливо удалось поставить судно прямо, без потери какого-либо мачтового дерева. Тяжелое перекрестное волнение весьма тревожило нас в течение нескольких часов после этого, но к утру мы находились почти в таком же добром состоянии, как и до начала бури. Капитан Гай полагал, что спасение его было навряд ли не чудесным.

Тринадцатого октября мы были в виду острова Принца Эдуарда, на 46°53′ южной широты, 37°46′ восточной долготы. Два дня спустя мы находились около острова Владения и в данную минуту проплывали мимо островов Крозе, на 42°59′ южной широты, 48° восточной долготы. Восемнадцатого мы достигли острова Кергелен, или острова Отчаяния, в южном Индийском океане и стали на якорь в гавани Святок, на глубине четырех саженей.

Этот остров, или скорее группа островов, расположен на юго-востоке от мыса Доброй Надежды и отстоит от него почти на восемьсот лиг. Он был открыт впервые в 1772 году бароном Де Керполеном или Кергеленом, французом, который, думая, что эта земля образует часть обширного южного материка, привез домой весть об этом, вызвавшую в свое время большое возбуждение. Правительство, заинтересовавшись, послало барона обратно в следующем году, дабы подвергнуть новое его открытие проверочному рассмотрению, и ошибка его была обнаружена. В 1777 году капитан Кук пристал к той же группе островов и дал главному из них имя острова Отчаяния, какового названия, уж конечно, он заслуживает. Приблизившись к земле, мореплаватель, однако, мог бы предположить нечто совершенно иное, ибо скаты большей части холмов с сентября до марта одеты самой блистательной зеленью. Этот обманчивый вид создается малым растеньицем, похожим на камнеломку, оно растет в изобилии широкими прогалинами на некоторого рода распадающемся мхе. Кроме этого растения вряд ли есть какой-нибудь признак растительности на острове, если мы исключим некоторую грубую сочную траву около бухты, некоторые лишаи и кустарник, имеющий сходство с капустой, которая проросла, и отличающийся острым и терпким вкусом.

Лик страны холмистый, хотя ни один из холмов не может быть назван высоким. Их вершины всегда покрыты снегом. Там есть несколько гаваней, из них гавань Святок наиболее удобная. Это первая бухта, с которой встречаешься на северо-восточной стороне острова, после того как обогнул мыс Франсуа, который образует северный берег и своими особенными очертаниями помогает различить гавань. Выдающаяся часть образует высокий утес, через него тянется большое отверстие, образуя естественный свод. Вход находится на 48°40′ южной широты, 69°6′ восточной долготы. Когда в него войдешь, можно благополучно бросить якорь под защитой нескольких небольших островов, образующих достаточную ограду от всех восточных ветров. Продвигаясь от этой стоянки к востоку, вы прибываете в Осиную бухту, находящуюся при входе в гавань. Это небольшой водоем, совершенно замкнутый сушей, к которой вы можете идти, имея четыре сажени глубины, и бросить якорь, имея от десяти до трех саженей воды и плотное глинистое дно. Корабль может стоять здесь в наилучшей обеспеченности, без какого-либо риска, круглый год. К западу при входе в Осиную бухту находится небольшой источник превосходной воды, каковую можно легко получать.

На острове Кергелена еще можно находить мохнатых и шерстистых тюленей, и там изобилуют морские слоны. Оперенные племена находятся там в большом числе. Изобилуют пингвины, и имеется их там четыре разнствующие разряда. Царский пингвин, так называемый благодаря его росту и красивому оперению, самый большой. Верхняя часть тела обычно серая, иногда сиреневого оттенка; нижняя часть чистейшей белизны, какую только можно вообразить. Голова лоснисто-блистательно черная, ноги также. Главная красота оперения, однако, состоит в двух широких полосах золотого цвета, которые идут вдоль от головы к груди. Клюв длинный и гвоздичного цвета или ярко-алого. Эти птицы ходят, держась прямо, с осанкою статной. Они держат голову высоко, крылья же их поникают ниц, как две руки, и так как хвост выступает из тела на одной линии с верхней частью ног, сходство с человеческой фигурой весьма поразительно и может обмануть зрителя при случайном беглом взгляде или в сумеречном вечере. Царские пингвины, которых мы нашли на земле Кергелена, были несколько больше по размерам, чем гусь. Другие разряды пингвинов суть так называемые фаты, глупыши и грачи, они гораздо меньше, менее красивы в оперении и отличествуют в других отношениях.

Кроме пингвинов, здесь находятся также разные другие птицы, среди них могут быть упомянуты морские курочки, голубые глупыши, чирки, обыкновенные утки, куры порта Эгмонта, бакланы, капские голуби, буревестники, морские ласточки, чагравы, океанские чайки, цыплята Матери Кэри, гуси Матери Кэри, или большие глупыши, и, наконец, альбатрос.

Большой глупыш таких же размеров, как обыкновенный альбатрос, и он хищный. Его часто зовут орланом, или морским орлом. Эти глупыши совсем не робки, и, если их надлежащим образом приготовить, это вкусная пища. Пролетая, они иногда реют совсем близко от поверхности воды с распростертыми крыльями, которыми они, по-видимому, совершенно не двигают и как будто бы никак ими не пользуются.

Альбатрос – одна из самых больших и горячих птиц Южных морей. Он принадлежит к разряду морских рыболовов, схватывает свою добычу на лету, никогда не прибывая на сушу, кроме как для выведения птенцов. Между этой птицей и пингвином существует самая своеобразная дружба. Их гнезда строятся с большим единообразием, по плану, договоренному между двумя этими птичьими разрядами, – гнездо альбатроса помещается в средоточии небольшого квадрата, образованного гнездами четырех пингвинов. Мореплаватели согласно называют соединение таких лагерей воспитательный поселок. Эти места выводков часто были описаны, но, так как читатели мои, может быть, не все знакомы с такими описаниями и так как я потом буду иметь случай говорить о пингвине и альбатросе, будет не неуместно сказать что-нибудь об их способе построения гнезда и образе жизни.

Когда наступает пора выводить птенцов, птицы собираются в огромном числе и в течение нескольких дней, по-видимому, обсуждают, какой надлежит дать делу ход. Наконец они приступают к действию. Выбирается ровное место надлежащих размеров, обычно три-четыре акра, и так близко от моря, как только возможно, однако же вне пределов его досягаемости. Место выбирается в соображении ровности почвы и предпочитается такое, которое наименее загромождено камнями. Как только это установлено, птицы поступают в согласии и действуют, по-видимому, руководимые одним умом, дабы наметить с математической точностью либо квадрат, либо какой другой параллелограмм, насколько это может наилучше соответствовать природе почвы, и как раз достаточных размеров, чтобы легко вместить всех собравшихся птиц, и не больше – эта подробность, как кажется, рассчитана на то, чтобы предупредить прием будущих бродяг, которые не участвовали в работе построения поселка. Одна сторона стана, таким образом намеченного, идет параллельно с краем воды и оставляется открытой для входа и выхода.

Определив границы места вывода птенцов, поселенцы начинают теперь очищать почву от всякого рода мусора, подбирая камень за камнем, унося их за пределы намеченных линий и кладя как раз на границах, дабы образовать некую стену на трех сторонах суши. Как раз внутри этой стены образуется ровная и гладкая дорожка от шести до восьми футов ширины, простирающаяся вокруг поселка, – она служит, таким образом, для всех местом прогулки.

Ближайшее, что делается, это разделение всего отмеченного пространства на небольшие квадраты, в точности равные по размерам. Это делается через проведение узких тропинок, очень ровных и пересекающих одна другую под прямым углом на всем протяжении места вывода птенцов. На каждом пересечении этих тропинок устроено гнездо альбатроса, гнездо же пингвина в центре каждого квадрата – таким образом, каждый пингвин окружен четырьмя альбатросами, и каждый альбатрос одинаковым числом пингвинов. Гнездо пингвина состоит из ямки в земле, очень неглубокой и как раз достаточной только для того, чтобы единственное яйцо пингвина не укатилось. Альбатрос несколько менее прост в своем устроении, он воздвигает холмик приблизительно в один фут вышины, два фута в диаметре. Этот холмик делается из земли, морских водорослей и раковин. На вершине его он строит себе гнездо.

Птицы прилагают особенное старание к тому, чтобы никогда не оставлять ни на одно мгновение своих гнезд незанятыми во время высиживания яиц или даже до тех пор, пока птенцы не сделаются достаточно сильными, чтобы самим о себе заботиться. В то время как самец отсутствует и ищет в море пищи, самка выполняет свои обязанности, и лишь по возвращении своего сотоварища она дерзает отлучиться. Яйца никогда не остаются неприкрытыми – в то время как одна птица оставляет гнездо, другая садится на ее место. Эта предосторожность сделалась необходимой благодаря воровским наклонностям, господствующим в воспитательном поселке, жители которого без зазрения совести похищают друг у друга яйца при каждом удобном случае.

Хотя есть воспитательные поселки, в которых пингвин и альбатрос составляют единственное население, однако в большей их части можно встретить много разных океанских птиц, которые все пользуются преимуществами гражданства и помещают свои гнезда там и сям, где только могут найти место, никогда, однако, не посягая на стоянки более крупных разрядов. Вид таких поселков, если глянуть на них издали, чрезвычайно своеобразен. Весь воздух как раз над поселением затемнен огромным числом альбатросов (перемешанных с более мелкими племенами), которые беспрерывно вьются над ним, то направляясь к океану, то возвращаясь домой. В то же самое время можно наблюдать толпу пингвинов, одни ходят туда и сюда по узким переулкам, другие выступают с военной выправкой, столь свойственной им, вкруг места общей прогулки, что опоясывает воспитательный поселок. Словом, как бы мы ни взглянули, ничто не может быть столь удивительно, как дух размышления, выявляемый этими оперенными существами, и ничто, конечно, не может быть лучше рассчитано на то, чтобы вызвать размышление в каждом благопорядочном человеческом уме.

В утро после нашего прибытия в гавань Святок главный штурман, мистер Паттерсон, взял лодки и (хотя пора была несколько ранняя) отправился на поиски тюленей, оставив капитана и юного его родственника на одном месте бесплодной земли к западу, ибо у них было некоторое дело, о котором в точности я не мог ничего разузнать, что-то касавшееся внутренней части острова. Капитан Гай взял с собой бутылку, в которой было какое-то запечатанное письмо, и направился с того места, где его высадили на берег, к одному из высочайших находившихся там утесов. Вполне вероятно, что намерением его было оставить письмо на этой высоте для какого-нибудь судна, которое, как он ожидал, должно было прийти после него. Как только мы потеряли его из виду, мы направили наше крейсерование (Питерс и я, мы были в лодке штурмана) вкруг побережья, высматривая тюленей. Этим мы были заняты недели три и осмотрели с большим тщанием каждый уголок и закоулок не только на земле Кергелена, но и на нескольких небольших островах по соседству. Труды наши, однако, не были увенчаны каким-либо значительным успехом. Мы видели очень много пушных тюленей, но они были чрезвычайно боязливы, и с самыми великими усилиями мы смогли добыть лишь триста пятьдесят шкур всего-навсего. Морские слоны были в изобилии, особенно на западном побережье острова, но из них мы убили лишь два десятка, и это с большим трудом. На меньших островах мы нашли значительное число мохнатых тюленей, но не тревожили их. Мы вернулись на шхуну одиннадцатого, где нашли капитана Гая и его племянника, который рассказал нам всякие ужасы о внутренней части острова, изобразив его как одну из самых угрюмых и совершенно бесплодных стран, какие только есть в мире. Они оставались на острове две ночи благодаря некоторому недоразумению со вторым штурманом касательно посылки малого гребного судна со шхуны, дабы взять их.

Двенадцатого мы отплыли из гавани Святок, возвращаясь по нашему пути к западу и оставляя остров Мариона, один из островов группы Крозэ, с левой стороны судна. Потом мы миновали остров Принца Эдуарда, оставляя его тоже влево; затем, правя более на север, через пятнадцать дней мы достигли островов Тристан-да-Кунья, на 37°8′ южной широты и 12°8′ западной долготы.

Эта группа, так хорошо известная теперь и состоящая из трех круговых островов, была впервые открыта португальцами, а позднее ее посетили голландцы в 1643 году и французы в 1767-м. Три острова вместе составляют треугольник и отстоят один от другого приблизительно на десять миль, оставляя между собою открытые широкие проходы. Местность на всех них очень возвышенная, особенно на так называемом острове Тристан-да-Кунья. Это самый большой из всех, он имеет пятнадцать миль в окружности и настолько возвышен, что в ясную погоду его можно видеть на расстоянии восьмидесяти-девяноста миль. Часть местности к северу поднимается более чем на тысячу футов перпендикулярно морю.

Плоскогорье на этой вышине простирается назад приблизительно к середине острова, и от этого плоскогорья поднимается возвышенный конус, подобный верхушке Тенерифе. Нижняя часть этого конуса покрыта деревьями значительных размеров, но верхняя часть являет из себя обнаженную скалу, обыкновенно скрытую облаками и покрытую снегом в продолжение большей части года. Вокруг острова нет отмелей или других опасностей, ибо берег удивительно приглубый и вода глубока. На северо-западной стороне есть залив с отлогим берегом черного песка, где легко причалить лодке, если только дует южный ветер. Здесь можно достать превосходную воду в большом количестве, а также ловить треску и другую рыбу багром и на удочку.

Следующий по величине остров и самый западный из группы, это так называемый Неприступный. Его точное положение 37°17′ южной широты и 12°24′ восточной долготы. Он имеет семь или восемь миль в окружности и со всех сторон являет лик неприступный и крутой. Его вершина совершенно плоская, и вся местность бесплодна, ибо на ней ничего не растет, кроме нескольких хилых кустарников.

Соловьиный остров, самый маленький и самый южный, находится на 37°26′ южной широты и 12°21′ западной долготы. На уровне его южной оконечности есть высокий риф из скалистых островков; несколько подобных же островков видны к северо-востоку. Почва неровная и бесплодная, и глубокая долина отчасти разделяет его.

Берега этих окрестных островов в надлежащую пору года изобилуют морскими львами, морскими слонами, волосатыми и пушными тюленями, вместе с большим разнообразием океанских птиц. Киты также часто встречаются поблизости. Благодаря той легкости, с которой ловили здесь раньше зверей, группа этих островов была много посещаема со времени ее открытия. Голландцы и французы бывали здесь в очень ранний период. В 1790 году капитан Паттен корабля «Промышленность» из Филадельфии пристал к острову Тристан-да-Кунья. где он оставался семь месяцев (от августа 1790 до апреля 1791) для собирания тюленьих шкур. За это время он собрал не менее чем пять тысяч шестьсот штук и говорил, что без труда в три недели нагрузил бы огромный корабль жиром. Когда он прибыл туда, там не было четвероногих, за исключением нескольких диких коз; теперь остров изобилует всеми нашими лучшими домашними животными, которые постепенно были привозимы мореплавателями.

Я предполагаю, что немного спустя после посещения капитана Паттена капитан американского брига «Бэтси», Колькун, пристал к самому большому острову для подкрепления. Он насадил лук, картофель, капусту и много других овощей, которые теперь находятся там в большом количестве.

В 1811 году некий капитан Гэйвуд посетил Тристан. Он встретил здесь трех американцев, которые обитали на островах для изготовления тюленьих шкур и масла. Имя одного из них было Джонатан Ламберт, и он называл себя повелителем страны. Он расчистил и обработал около шестидесяти акров земли и направил все свое внимание на разведение кофейного дерева и сахарного тростника, которыми снабдил его американский посол из Рио-де-Жанейро. Под конец это поселение, однако, было оставлено, и в 1817 году острова были взяты британским правительством, которое для этой цели послало отряд с мыса Доброй Надежды. Однако англичане не продержались здесь долго; но, после того как страна была очищена как британское владение, две-три английские семьи поселились здесь независимо от правительства. Двадцать пятого марта 1824 года «Бервик» капитана Джеффри, выехавший из Лондона к Вандименовой земле, прибыл в это место, где он нашел англичанина по имени Глэсс, бывшего ранее капралом британской артиллерии. Он притязал на титул главного губернатора и имел под своим ведением двадцать одного мужчину и трех женщин. Он дал очень благоприятный отчет о здоровых свойствах климата и плодородии почвы. Население занималось главным образом собиранием тюленьих шкур и жира морских слонов, этим они торговали с мысом Доброй Надежды, ибо Глэсс имел небольшую шхуну. Во время нашего прибытия губернатор еще находился там, но его маленькая община разрослась, на Тристане было пятьдесят шесть человек, не считая небольшого поселка из семи человек на Соловьином острове. Нам нетрудно было достать всевозможного рода запасы, в которых мы нуждались, – там были овцы, свиньи, телята, кролики, домашняя птица, козы, всякая рыба и овощи, в большом изобилии. Бросив якорь совсем вблизи большого острова, на восемнадцати саженях, мы взяли на борт все, что нам было нужно, без какого-либо затруднения. Капитан Гай купил также у Глэсса пятьсот тюленьих шкур и немного слоновой кости. Мы пробыли здесь неделю, в продолжение которой преобладали ветры с севера и запада и погода была несколько туманная. Пятого ноября мы отплыли к юго-западу с целью окончательно расследовать группу островов, называемую Аврора, относительно существования каковой было много различествующих мнений.

Говорят, острова эти были открыты с 1762 года командиром корабля «Аврора». В 1790 капитан Мануэль де Оярвидо на корабле «Принцесса», принадлежавшем Королевской компании Филиппинских островов, проплыл, как он утверждал, прямо среди них. В 1794 году испанский корвет «Дерзновенный» отплыл с целью определить их точное положение, и в одном отчете, напечатанном Королевским гидрографическим обществом в Мадриде в 1809 году, в следующих словах говорится об этой экспедиции: «Корвет «Дерзновенный» сделал все нужные наблюдения, находясь в непосредственной близости с двадцать первого по двадцать седьмое января, и вымерил хронометром различие долгот между этими островами и портом Соледад на Малуинах. Островов этих три; они приблизительно на одном меридиане, средний скорее ниже, а другие два можно видеть на расстоянии девяти лиг». Наблюдения, сделанные на борту «Дерзновенного», дают следующие указания относительно точного положения каждого острова. Самый северный остров находится на 52°37′24″ южной широты, 47°43′15″ западной долготы, средний остров на 53°2′40″ южной широты, 47°55′15″ западной долготы; а самый южный на 53°15′22″ южной широты, 47°57′15″ западной долготы.

Двадцать седьмого января 1820 года капитан Джэмс Ведделл британского флота отплыл из Земли Стэтен также для поисков Авроры. Он доложил, что сделал самые тщательные изыскания и прошел не только по тем самым местам, которые указаны командиром «Дерзновенного», а и во всех направлениях вблизи этих мест, но не мог заметить никаких признаков земли. Эти противоречивые указания побудили других мореплавателей отыскивать эти острова; и странно сказать, в то время как некоторые проследовали по каждому дюйму моря там, где, в предположении, они должны были находиться, не находя их, было немало и таких, которые утверждали положительно, что видели их и даже были совсем близко от их берегов. Намерением капитана Гая было сделать решительно все, что было в его власти, чтобы выяснить вопрос, столь странно спорный.

Мы продолжали наш путь между югом и западом с переменной погодой до двадцатого того же месяца, и тут мы очутились на том именно месте, о котором идет речь, ибо мы были на 53°15′ южной широты, 47°58′ западной долготы – то есть очень близко от пункта, указанного как положение самого южного из группы островов. Не замечая ни признака земли, мы продолжали путь к западу, по 53-й параллели к югу до меридиана на 50° к западу. Потом мы дошли к северу до параллели 52° южной широты, затем мы повернулись к западу и держались нашей параллели, на двойной высоте, утро и вечер, и высоты меридиана планет и луны. Дойдя таким образом на восток к меридиану западного берега Георгии, мы держались этого меридиана, пока не достигли широты, от которой мы вышли. Тогда мы избрали диагональные пути один за другим через все протяжение моря, точно означенного, имея постоянное наблюдение на вершине мачты и повторяя наше наблюдение с величайшей тщательностью в продолжение трех недель, в каковое время погода была удивительно приятная и ясная, без какого бы то ни было тумана. Конечно, мы были вполне убеждены, что, хотя острова, может быть, и существовали поблизости когда-нибудь раньше, теперь от них не оставалось и следа. По моем возвращении домой я узнал, что то же самое пространство было прослежено с тем же тщанием в 1822 году капитаном Джонсоном американской шхуны «Генри» и капитаном Моррэллом на американской шхуне «Оса» – и в обоих случаях с тем же самым результатом, как и у нас.

Первоначальным намерением капитана Гая было, удостоверившись относительно островов Авроры, продолжать путь через Магелланов пролив и выше, вдоль западного берега Патагонии, но указания, которые он получил на Тристан-да-Кунья, заставили его направиться к югу в надежде встретить какие-нибудь небольшие острова, которые, как говорили, находятся на параллели 60° южной широты, 41°20′ западной долготы. В случае если бы он не открыл этой земли, он решил, при благоприятной погоде, направиться к полюсу. Поэтому двенадцатого декабря мы отплыли в данном направлении. Восемнадцатого мы находились около места, указанного Глэссом, и крейсировали в продолжение трех дней в окрестностях, не находя никаких следов тех островов, о которых он говорит. Двадцать первого, так как погода была необычайно хорошей, мы снова поплыли к югу, решив проникнуть по этому пути возможно дальше. Прежде чем приступить к этой части моего повествования, нелишне будет для осведомления тех читателей, которые с малым вниманием следили за ходом открытий в этих областях, дать краткий отчет о нескольких, очень немногих, попытках достичь Южного полюса, которые до сих пор были сделаны. Попытка капитана Кука была первой, о которой мы имеем некоторый точный отчет. В 1772 году он направился к югу на корабле «Решимость» в сопровождении лейтенанта Фурно на корабле «Приключение». В декабре он был на 58-й параллели южной широты, 26°57′ восточной долготы. Здесь он встретился с узкими полями сплошного льда, толщиною около восьми-десяти дюймов, которые мчались к северо-западу и юго-востоку. Этот лед был в больших глыбах и так тесно он был нагроможден, что суда с большим трудом пробивали себе путь. В это же время капитан Кук предположил по большому множеству птиц, которые были видны, и по другим признакам, что он находился очень близко от земли. Он продолжал двигаться к югу (погода была чрезвычайно холодной), пока не достиг 64-й параллели на 38°14′ восточной долготы. Здесь была приятная погода с легкими ветрами, в продолжение пяти дней термометр показывал тридцать шесть. В январе 1773 года суда перешли Полуденный круг, но им не удалось пройти много больше вперед; ибо, достигнув 67°15′ широты, они нашли, что дальнейшее движение задержано великим нагромождением льда, который простирался вдоль южного горизонта так далеко, как только мог достать взгляд. Лед этот был очень разнообразного вида, и некоторые огромные полосы его простирались на мили, образуя плотную громаду, поднимающуюся на восемнадцать-двадцать футов над водой. Время года было позднее, и, не имея надежды оплыть кругом эти препятствия, капитан Кук с сожалением вернулся назад.

В следующем ноябре они возобновили свои изыскания в Полуденных морях. На 59°40′ южной широты он встретил сильное течение по направлению к югу. В декабре, когда суда находились на 67°31′ широты, 142°54′ западной долготы, холод был чрезвычайный с сильным ветром и туманом. Здесь также птицы были в большом количестве; альбатросы, пингвины и в особенности глупыши. На 70°23′ широты встретились какие-то большие острова изо льда, а немного спустя были замечены облака на юге, снежной белизны, указывавшие на близость ледяных пространств. На 71°10′ широты, 106°54′ западной долготы мореплаватели были остановлены, как и раньше, огромным замерзшим пространством, которое заполняло всю линию южного горизонта. Северная сторона этого пространства была неровная и изломана, и так крепко льдины были сцеплены, что были совершенно непроходимы, простираясь на милю к югу. За этим замерзшая поверхность на некоторое расстояние была сравнительно гладкой, пока она не кончалась на самом заднем плане гигантскими рядами ледяных гор, которые громоздились одна над другой. Капитан Кук заключил, что это огромное поле достигало до Южного полюса или прилегало к какому-нибудь материку. Мистер Д. Н. Рэйнолдс, которому большими стараниями и настойчивостью удалось наконец снарядить национальную экспедицию, частью для исследования этих областей, говорит следующее о попытке корабля «Решимость»: «Мы не удивляемся тому, что капитану Куку не удалось пройти дальше 71°10′, но мы удивлены, что он достиг этого пункта через меридиан 106°54′ западной долготы. Земля Палмера лежит южнее Шетланда на 64° широты и простирается на юго-запад дальше, чем проникал до сих пор кто-либо из мореплавателей. Кук находился перед этой землей, когда его движение вперед было остановлено льдом, который, мы опасаемся, всегда будет там в столь раннее время года, как шестое января, – и мы не будем удивлены, если часть описанных ледяных гор прилегает к главной массе земли Палмера или другим каким-либо частям суши, лежащим дальше к югу и западу».

В 1803 году капитан Крузенштерн и капитан Лисянский были посланы русским императором Александром для кругосветного плавания. Стараясь плыть к югу, они не прошли дальше 59°58′ широты, 70°15′ западной долготы. Здесь они встретили сильные течения к востоку. Китов было тут много, но льда они не видали. Относительно этого путешествия мистер Рэйнолдс замечает, что, если бы Крузенштерн прибыл туда, где он был, в более раннее время года, он должен был бы встретить лед – был март, когда он достиг упомянутой широты. Господствующие тогда ветры, дувшие с юга и запада, вспомогаемые течениями, занесли полосы льда в эту ледяную область, ограниченную на севере Георгией, на востоке Сандвичевыми островами и Южными Оркнейскими, а на западе Южными Шетландскими островами.

В 1822 году Джэмс Ведделл, капитан британского флота, с двумя малыми судами проник дальше к югу, чем кто-либо из прежних мореплавателей, и к тому же не встретив каких-либо необычайных трудностей. Он сообщает, что, хотя он часто был задерживаем льдами до того, как достиг 72-й параллели, теперь, достигнув ее, он не видел ни куска льда и, дойдя до 74°15′ широты, он не встретил ледяных пространств, а только три ледяных острова. Немного странно, что хотя здесь была видна масса птиц и были другие обычные признаки земли, и что хотя на юге от Шетландских островов, с наблюдательного пункта на вершине мачты, были видны неизвестные берега, простиравшиеся к югу, Ведделл опровергает ту мысль, что в полярной южной области есть земля.

Одиннадцатого января 1823 года капитан американской шхуны «Оса» Бенджамин Моррэлл отплыл с земли Кергелена, имея в виду проникнуть к югу возможно дальше. Первого февраля он находился на 64°52′ южной широты, 118°27′ восточной долготы. Следующий отрывок от этого числа взят из его дневника: «Ветер вскоре посвежел, возросши до одиннадцатиузлового бриза, и мы воспользовались этим случаем, чтобы направиться к западу; однако мы были убеждены, что, чем дальше мы будем к югу за 64° широты, тем менее нам придется опасаться льдов, мы направились немного к югу, пока не перешли Полуденного круга и очутились на 69°15′ восточной широты. На этой широте не было никаких ледяных пространств, а было видно лишь несколько ледяных островков».

Под числом четырнадцатого марта я нахожу также следующую запись: «Море было теперь совсем свободно от ледяных пространств, здесь было видно не более двенадцати ледяных островков. При этом температура воздуха и воды была по крайней мере на тринадцать градусов выше (теплее), чем она когда-либо была между 60-й и 62-й параллелью к югу. Мы находились теперь на 70°14′ южной широты, и температура воздуха была сорок семь, а в воде сорок четыре. При этом положении я нашел изменение в 14°27′ к востоку по азимуту. Я несколько раз переплывал за Полуденный круг на различных меридианах и неизменно находил, что температура воздуха и воды становилась все более и более теплой, чем дальше я двигался вперед за 65° южной широты, и что изменение уменьшалось в той же пропорции. Пока я находился севернее этой широты – скажем, между 60° и 65° к югу, – часто мы с большим трудом могли найти путь для судна между огромных и неисчислимых ледяных островов, из них некоторые имели от одной до двух миль в окружности и были более чем на пятьсот футов над поверхностью воды».

Почти не имея топлива и воды и без надлежащих инструментов, капитан Моррэлл, ввиду того также, что было позднее время года, принужден был теперь вернуться назад, не пытаясь двигаться дальше к западу, хотя совершенно открытое море лежало перед ним. Он выразил мнение, что если бы не эти побеждающие соображения, которые заставили его вернуться, он мог бы достичь если не самого полюса, то хотя 85-й параллели. Я несколько подробно остановился на этом предмете для того, чтобы читатели имели случай видеть, насколько эти представления были подтверждены моим собственным последующим опытом.

В 1831 году капитан Бриско на службе у господ Эндерби, собственников китобойных судов в Лондоне, выехал на бриге «Резвый» к Южным морям в сопровождении куттера «Тула». Двадцать восьмого февраля, находясь на 66°30′ южной широты, 47°13′ восточной долготы, он увидал землю и «ясно различил сквозь снег черные вершины ряда гор, которые простирались на восток-юго-восток». Он оставался по соседству с ними в продолжение всего следующего месяца, но не мог подойти ближе к берегу, чем на десять лиг, благодаря бурной погоде. Найдя невозможным продолжать дальше открытия в это время года, он вернулся к северу, чтобы перезимовать на Вандименовой земле.

В начале 1832 года он опять продолжал путь к югу, и четвертого февраля показалась земля на юго-востоке на 67°15′ широты, 69°29′ западной долготы. Вскоре оказалось, что это был остров около выдававшейся части земли, которую он открыл раньше. Двадцать первого того же месяца ему удалось пристать к этой последней, и он вступил во владение ею именем Вильгельма IV, назвав ее островом Аделаиды в честь английской королевы. Когда эти подробности были доложены Королевскому географическому обществу в Лондоне, им было вынесено заключение, «что это непрерывная линия земли, которая тянется от 47°30′ восточной долготы до 69°29′ западной долготы на параллели от 66° до 67° южной широты». Относительно этого заключения мистер Рэйнольдс замечает: «С правильностью этого мы ни в каком случае не можем согласиться; также открытие Бриско равно совсем не подтверждает такого заключения. Как раз в этих границах Ведцелл продолжал идти на юг по меридиану к востоку Георгии, Сандвичевой земли, Южных Оркнейских и Шетландских островов». Мой собственный опыт, как будет найдено, самым прямым образом доказывает ошибочность заключения, к которому пришло Географическое общество.

Это все главные попытки, которые были сделаны, чтобы проникнуть до возможно более высокой южной широты, и теперь можно будет видеть, что до путешествия «Джэн» оставалось около 300° долготы, через которые Полуденный круг не был пересечен вовсе. Конечно, огромная область открытий лежала перед нами, и с чувством напряженного интереса я услышал, как капитан Гай высказал свое решение смело двигаться вперед к югу.

В течение четырех дней после того, как мы оставили поиски островов Глэсса, мы держались в направлении к югу, не встречая совершенно никакого льда. В полдень двадцать шестого мы находились на 63°23′ южной широты, 41°25′ западной долготы. Теперь мы увидели несколько больших ледяных островов и цельную полосу льда, хотя не очень больших размеров. Ветры преимущественно дули с юго-востока или северо-востока, но очень слабо. Когда же дул западный ветер, что бывало редко, он неизменно сопровождался шквалом и дождем. Каждый день шел снег, то больше, то меньше. Термометр двадцать седьмого был на тридцати пяти.

Января 1-го 1828 года. Этот день мы были совсем стеснены льдами, и будущее наше представлялось совершенно безнадежным. Сильная буря держалась в продолжение всего предполуденья с северо-востока и несла льдины к рулю и подзору с таким бешенством, что все мы боялись последствий этого. К вечеру буря еще продолжала свирепствовать, огромное поле льда перед нами отделилось, и нам удалось с помощью парусов проложить себе путь сквозь льдины меньших размеров в открытую воду за ними. Когда мы приближались к этому пространству, мы постепенно подняли паруса и, под конец выбравшись совсем, легли в дрейф с одним зарифленным передним парусом.

Января 2-го. Погода была теперь довольно хорошей. В полдень мы находились на 69°10′ южной широты, 42°20′ западной долготы, пройдя Полуденный круг. На юге виднелось совсем мало льда, хотя большие ледяные поля лежали за нами. В этот день мы приспособили прибор для измерения глубины, употребив большой железный котел, который мог выдержать двадцать галлонов, и веревку в двести саженей. Мы увидели, что течение было к северу и скорость около четверти мили в час. Температура воздуха была теперь около тридцати трех. Здесь мы увидели изменение в 14°28′ к востоку по азимуту.

Января 5-го. Мы все еще подвигались к югу без особенно больших препятствий. В это утро, однако, находясь на 73°15′ восточной широты, 42°10′ западной долготы, мы опять должны были остановиться перед огромным пространством плотного льда. Тем не менее к югу мы видели свободную воду и были уверены, что в конце концов нам удастся достигнуть ее. Правя к востоку вдоль края плавучего поля, мы подошли наконец к проходу около мили шириной, через каковой проплыли на закате солнца, несколько уклонившись от нашего пути. Море, в котором мы теперь находились, было густо покрыто ледяными островками, но на нем не было ледяных полей, и мы двигались смело вперед, как и раньше. Холод, казалось, не усилился, хотя снег шел очень часто, а иногда бывал очень сильный шквал с градом. Огромные стаи альбатросов в этот день пролетали над шхуной, направляясь с юго-востока на северо-запад.

Января 7-го. Море еще оставалось достаточно открытым, так что мы без труда могли продолжать наш путь. На западе мы увидели несколько ледяных гор невероятных размеров и после полудня прошли очень близко мимо одной, вершина которой имела не менее четырехсот саженей от поверхности океана. Ее окружность в основании была, наверное, в три четверти лиги, и несколько потоков воды неслось из расщелин по ее склонам. Два дня остров этот был перед нашими глазами, и потом мы лишь потеряли его в тумане.

Января 10-го. Мы имели несчастие этим ранним утром потерять одного человека, упавшего за борт. Это был американец по имени Питерс Реденбург, уроженец Нью-Йорка, он был одним из самых лучших матросов на борту шхуны. Когда он шел по корабельному носу, он поскользнулся и упал между двух ледяных глыб, чтобы больше уже никогда не встать. В полдень этого дня мы были на 78°31′ широты, 40°15′ западной долготы. Холод был теперь чрезвычайный, и постоянно налетал шквал с градом с севера и востока. В этом направлении также мы видели еще более огромные ледяные горы, и весь горизонт к востоку оказался загроможденным ледяными полями, которые вздымались рядами, громада над громадой. К вечеру проплыл мимо лес, несшийся по течению, и большое количество птиц пролетело над нами, среди них были буревестники, глупыши, альбатросы и большие птицы с ярко-синим оперением. Изменение здесь по азимуту было меньше, чем оно было раньше перед нашим пересечением Полуденного круга.

Января 12-го. Наш проход к югу был опять сомнителен, ибо ничего не было видно по направлению к Полюсу, кроме как будто неограниченной ледяной полосы, за которой вздымались настоящие горы зубчатого льда, одна горная пропасть мрачно возносилась над другой. До четырнадцатого мы держались к западу в надежде найти какой-нибудь проход.

Января 14-го. В утро мы достигли западной конечности поля, которое задерживало нас, и, обойдя его с наветренной стороны, вышли в открытое море без единого куска льда. Измеряя воду на двести саженей, мы нашли здесь течение, направляющееся к югу со скоростью полмили в час. Температура воздуха была сорок семь, а воды тридцать четыре. Мы поплыли теперь к югу, не встречая какого-либо препятствия до шестнадцатого, когда в полдень мы были на 81°21′ широты, 42° западной долготы. Здесь мы опять измеряли воду и нашли течение, все еще направлявшееся к югу со скоростью трех четвертей мили в час. Изменение по азимуту уменьшилось, и температура воздуха была мягкая и приятная – термометр дошел до пятидесяти одного. За это время ни одного куска льда не было видно. Все на борту были теперь уверены, что мы достигнем полюса.

Января 17-го. Этот день был полон происшествий. Бесконечные стаи птиц пролетали над нами с юга, и некоторые из них были застрелены с палубы; одна из них, род пеликана, оказалась очень вкусной. Около полудня с вершины мачты, с левой стороны судна, было замечено небольшое ледяное поле, и на нем показалось какое-то огромное животное. Так как погода была хорошая и почти тихая, капитан Гай приказал спустить две лодки и посмотреть, что это такое. Дёрк Питерс и я сопровождали штурмана в большой лодке. Поравнявшись с плавучей льдиной, мы увидели, что ее занимало гигантское существо из породы полярных медведей, но этот медведь по размерам превосходил самого большого из этих животных. Так как мы хорошо были вооружены, мы не усомнились сразу напасть на него. Несколько выстрелов было сделано один за другим, большая их часть, по-видимому, поразила его в голову и туловище. Однако это не обескуражило чудовище, оно бросилось с льдины и поплыло с открытою пастью к лодке, в которой находились Питерс и я. Благодаря замешательству, последовавшему среди нас при этом неожиданном обороте дела, ни один из нас не был подготовлен немедленно произвести второй выстрел, и медведю самым положительным образом удалось насесть половиною своего огромного объема поперек нашего шкафута, и он схватил меня за крестец, прежде чем какие-либо действительные меры могли быть приняты, чтобы отбросить его. В этой крайности не что иное, как быстрота и ловкость Питерса, спасло нас от гибели. Вскочив огромному зверю на спину, он погрузил ему лезвие ножа в загривок, одним ударом достигнув спинного мозга. Животное рухнуло бездыханным в море, без борьбы покатившись поверх Питерса в своем падении. Питерс вскоре оправился, и, когда ему бросили веревку, он закрепил тело животного, прежде чем вернулся в лодку. Мы возвратились после этого с торжеством к шхуне, волоча за собой наш трофей. После того как этот медведь был смерен, оказалось, что наибольшая его длина целых пятнадцать футов. Мех его был совершенно белый и очень жесткий, в крутых завитках. Глаза кроваво-красные и больших размеров, чем глаза полярного медведя, морда его также была более закруглена и скорее походила на морду бульдога. Мясо было нежное, но чрезвычайно прогорклое и с привкусом рыбы, хотя моряки пожрали его с жадностью и объявили, что эта еда превосходная.

Едва мы водрузили нашу добычу на борт, как дозорный, бывший на верхушке мачты, радостно провозгласил: «Земля с правой стороны носа!» Все были теперь настороже, и поднявшимся очень кстати ветром с северо-востока мы были скоро принесены прямо к берегу. Это оказался скалистый островок, около лиги в окружности, совершенно лишенный растительности, за исключением индейской смоковницы. Приближаясь к нему с севера, видишь странный скалистый выступ, выдающийся в море и напоминающий уплотненный тюк хлопка. К западу этот выступ окаймлен небольшим заливом, в глубине которого мы нашли хорошую пристань для наших лодок.

У нас немного взяло времени, чтобы исследовать каждую часть острова, но, за одним исключением, мы не нашли ничего, что бы стоило нашего внимания. На южной стороне около берега мы подобрали наполовину скрытый в груде камней кусок дерева, который, казалось, был носом ладьи. На нем были, очевидно, попытки резной работы, и капитан Гай вообразил, что может различить фигуру черепахи, но сходство это не слишком поразило меня. Кроме этого корабельного носа, если то был таковой, мы не нашли никакого признака, что какое-нибудь живое существо было когда-либо здесь раньше. Вокруг всего берега мы заприметили там и сям небольшие полосы льда, но их было очень немного. Точное положение этого островка (которому капитан Гай дал имя острова Беннета в честь своего компаньона, с которым они вместе владели шхуной) – 82°50′ южной широты, 42°20′ западной долготы.

Теперь мы подвинулись к югу более чем на восемь градусов далее, чем кто-либо из прежних мореплавателей, и море все еще лежало открытым перед нами. Мы нашли также, что изменение уменьшалось, по мере того как мы двигались, единообразно и, что было еще более удивительно, температура воздуха и особенно воды делалась теплее. Погоду можно было также назвать приятной, и дул постоянно очень легкий ветер, всегда с некоторой северной точки по компасу. Небо обыкновенно было ясно, время от времени с легким подобием тонкого тумана на южной стороне горизонта – это, однако, неизменно длилось недолго. Только две трудности возникли у нас в виду: у нас оставалось мало топлива, и признаки цинги обнаружились кое у кого среди экипажа. Эти соображения начали внушать капитану Гаю мысль о необходимости вернуться, и он часто говорил об этом. Что касается меня, будучи убежден в том, что мы скоро встретим землю на том пути, который мы продолжали, и имея полное основание предполагать, судя по настоящим видимостям, что мы не натолкнемся на бесплодную почву, с каковой мы встретились в более высоких северных широтах, я горячо настаивал на необходимости идти вперед хотя бы еще в продолжение нескольких дней в том направлении, которого мы держались теперь. Такой соблазнительный случай разрешить великую проблему касательно Полуденного материка до сих пор еще не представлялся человеку, и, признаюсь, я почувствовал взрыв негодования при робких и несвоевременных возражениях нашего начальника. Я думаю положительно, что, будучи неспособен сдержать себя и высказав ему мои мысли на этот счет, я тем самым именно и побудил его продолжать путь вперед. Поэтому, хотя я не могу не сокрушаться о тех злополучных и кровавых событиях, которые тотчас же возникли из моего совета, я могу позволить себе чувствовать некоторую степень удовольствия, что я был хотя бы отдаленным орудием, с помощью которого глазам науки открылась одна из самых волнующих тайн, какие когда-либо приковывали ее внимание.

Января 18-го. В это утро мы продолжали наш путь к югу при той же приятной погоде, как и раньше. Море было совершенно гладкое, ветер достаточно теплый, с северо-востока, температура воды пятьдесят три. Мы опять привели в порядок наш водоизмерительный прибор и с помощью веревки в сто пятьдесят саженей нашли, что течение устремляется по направлению к полюсу со скоростью мили в час. Это постоянное устремление к югу как ветра, так и течения вызвало некоторые обсуждения и даже беспокойство на разных частях шхуны, и я четко увидел, что на капитана Гая это произвело немалое впечатление. Он, однако, был чрезмерно чувствителен к насмешке, и мне наконец удалось высмеять его опасения. Изменение было теперь очень обыкновенным. В продолжение дня мы видели несколько больших китов настоящей породы и неисчислимые стаи альбатросов пролетели над судном. Мы выудили также куст, полный красных ягод, вроде боярышника, и тело сухопутного животного странного вида. В нем было три фута в длину и только шесть вершков в вышину, ноги были очень короткие, лапы снабжены длинными когтями ярко-алого цвета и походили веществом своим на коралл. Тело было покрыто прямой шелковистой шерстью, совершенно белой. Хвост был острый, как у крысы, и около полутора футов длины. Голова походила на голову кошки, кроме ушей – они были отвислые, как уши собаки. Зубы были такие же ярко-алые, как и когти.

Января 19-го. Сегодня, находясь на 83°20′ широты, 43°5′ западной долготы (море было необычайно темного цвета), мы опять увидели землю с вершины мачты и после внимательного рассмотрения нашли, что это был один остров из целой группы очень больших островов. Берег отвесный, и внутренность острова казалась очень лесистой – обстоятельство, которое наполнило нас большой радостью. Приблизительно четыре часа спустя, после того как мы впервые открыли землю, мы бросили якорь на десяти саженях, в песчаное дно, на расстоянии лиги от берега, ибо высокий бурун с сильной рябью здесь и там делал более тесное приближение сомнительным опытом. Две самые большие лодки были теперь спущены, и отряд хорошо вооруженных людей (среди которых находились Питерс и я) стал искать прохода в рифе, что, казалось, окружал остров. После розысков мы открыли проход, в который вошли, и увидели тогда, как четыре большие лодки отчалили от берега, полные людей, по-видимому хорошо вооруженных. Мы подождали, чтобы они приблизились к нам, и так как они правили с большой быстротой, то скоро были на расстоянии человеческого голоса. Капитан Гай поднял теперь белый платок на конце весла, тогда чужеземцы внезапно остановились и начали громко бормотать все зараз, иногда вскрикивая, и среди всего этого мы могли различить слова: «Анаму-му!» и «Лама-лама!» Они кричали так по крайней мере с полчаса, и мы имели удобный случай рассмотреть их внешний вид.

В четырех ладьях, которые могли быть пятидесяти футов длины и пяти ширины, было всего-навсего сто десять дикарей. Они были приблизительно такого же роста, как бывают обыкновенно европейцы, но сильного и мускулистого телосложения. Цвет лица у них был черный как смоль, а волосы густые, длинные и шерстистые. Одеты они были в шкуры какого-то неизвестного черного животного с косматой и шелковистой шерстью, выделаны были шкуры довольно искусно, так что были впору покрываемому телу, шерсть была выворочена, однако, вкруг шеи, кистей рук и щиколок. Оружие их состояло из дубин черного и, по-видимому, очень тяжелого дерева. Между дубинами мы заметили, однако, несколько копий с кремневыми наконечниками и несколько пращей. Дно лодки было полно черных камней величиною с большое яйцо.

Когда они окончили свою многословную речь (потому что было ясно, что это бормотанье они разумели как таковую), один из них, который казался вождем, встал на корме своей ладьи и стал делать нам знаки, чтобы мы поравнялись с его лодками. Мы делали вид, что не понимаем этого намека, думая, что будет благоразумнее сохранять расстояние между нами, ибо численность их вчетверо превосходила нашу. Поняв, в чем дело, вождь повелел другим трем ладьям держаться позади, меж тем как он со своею направился к нам. Как только он поравнялся с нами, он перешагнул на борт самой большой из наших лодок и сел рядом с капитаном Гаем, указывая в то же самое время на шхуну и повторяя слова: «Анаму-му!» и «Лама-лама!» Тогда мы повернули и направились к кораблю, а четыре ладьи следовали за нами на небольшом расстоянии.

Приблизившись к борту корабля, вождь выказал знаки величайшего удивления и радости, хлопая в ладоши, ударяя себя по бедрам и в грудь и шумно хохоча. Следовавшие за ним присоединились к его веселью, и в продолжение нескольких минут шум был такой сильный, что можно было совершенно оглохнуть. После того как спокойствие наконец восстановилось, капитан Гай приказал поднять лодки вверх, из необходимой предосторожности, и дал понять вождю (имя которого, как мы вскоре узнали, было Ту-уит), что мы не можем пустить более двадцати человек из его людей на палубу корабля одновременно. Такой порядок он нашел, по-видимому, вполне подходящим и отдал несколько приказаний ладьям; одна из них приблизилась, другие же оставались на расстоянии пятидесяти ярдов. Двадцать дикарей взошли теперь на борт и начали бродить по всему деку и лазить по снастям и среди них, точно они были у себя дома, причем они рассматривали каждую вещь с большим любопытством.

Было совершенно очевидно, что никогда раньше они не видали никого из белой расы, цвет лица которых, казалось, поистине отталкивал их. Они думали, что «Джэн» живое существо, и, казалось, боялись ударить ее концом своих копий, которые они из предосторожности повернули кверху. При одном случае люди нашего экипажа были очень позабавлены поведением Ту-уита. Повар рубил дрова около кухни и нечаянно вонзил топор в палубу, сделав надрез порядочной глубины. Вождь немедленно подбежал и, оттолкнув повара довольно грубо, стал, наполовину плача, наполовину воя, живейшим образом выражать сочувствие тому, что он считал страданьем шхуны, похлопывая и гладя своей рукой шрам и обмывая его из ведра с морской водой, которое стояло около. Это была степень такого неведения, к которому мы не были подготовлены, что касается меня, я не мог не думать, что это была некоторого рода аффектация.

Когда посетители удовлетворили, как могли, свое любопытство относительно всего верха, их пустили вниз, и тут их изумление перешло все границы. Удивлялись они, по-видимому, слишком глубоко, для того чтобы их чувство могло быть выражено в словах, ибо они бродили вокруг в молчании, прерывавшемся только тихими восклицаниями. Оружие дало им много пищи для обсуждения, и им было позволено взять его в руки и рассмотреть не спеша. Я не думаю, чтобы они имели малейшее подозрение о его настоящем употреблении, – они принимали его скорее за идолов, видя ту осторожность, с которой мы обращались с ним, и то внимание, с которым мы следили за их движениями, когда они брали его в руки. При виде больших пушек удивление их удвоилось. Они приблизились к ним со всяческими знаками глубочайшего почтения и благоговейного страха, но не стали пристально рассматривать их. В каюте было два больших зеркала, и это было высшей точкой их изумления. Ту-уит был первый, кто приблизился к ним, и он прошел уже на середину каюты лицом к одному из зеркал и спиной к другому, прежде нежели хорошенько заметил их. Когда он поднял глаза и увидел отражение самого себя в зеркале, я думал, что дикарь сойдет с ума, но, когда он круто повернулся, чтобы отступить назад, и увидел себя еще раз с противоположной стороны, я испугался, что он умрет на месте. Никакие убеждения не могли принудить его посмотреть еще раз, но, бросившись на пол и закрыв лицо руками, он оставался так, пока мы не решились вытащить его на палубу.

Все дикари были допущены на борт, таким образом, по двадцати зараз, Ту-уиту же было позволено оставаться все это время. Мы не видели среди них наклонности к воровству, и после их ухода не хватились ни одной вещи. В продолжение всего их пребывания они выказывали самое дружеское отношение. Было, однако, нечто в их поведении, что мы нашли невозможным понять; например, мы не могли заставить их приблизиться к некоторым вполне безобидным предметам, таким как паруса на шхуне, яйцо, открытая книга или мешок с мукой. Мы пытались осведомиться, нет ли у них каких-нибудь предметов, которые могли бы послужить для меновой торговли, но нам было очень трудно заставить их понять нас. Тем не менее мы узнали нечто очень нас удивившее, а именно, что острова изобиловали черепахами галапаго, одну из которых мы видели в ладье Ту-уита. Мы увидели также несколько брюхоногих слизняков в руках одного из дикарей, который жадно пожирал их в природном их виде. Все эти странности и уклонения, ибо это были таковые, ежели судить по отношению к широте, на которой мы находились, понудили капитана Гая пожелать дальнейшего исследования местности в надежде сделать выгодное дело из этого открытия. Что касается меня, жадно стремясь узнать что-нибудь более подробное об этих островах, я еще более серьезно желал без отсрочки продолжать наше путешествие к югу. Погода была теперь хорошая, но ничто не указывало, долго ли она простоит, и, находясь уже на 84-й параллели, с открытым морем перед нами, с течением, которое стремительно направлялось к югу, и с попутным ветром, я не мог слушать терпеливо о том, чтобы оставаться дольше, чем это было строго необходимо для здоровья экипажа и для взятия запасов топлива и свежей провизии. Я представил капитану, что мы отлично могли бы зайти на эту группу островов на возвратном пути и зимовать здесь, на случай если бы льды загромоздили нам путь. Он наконец согласился с моими доводами (потому что какими-то, неведомыми мне самому, путями я приобрел над ним большое влияние), и наконец было решено, что, даже если мы найдем брюхоногих, мы останемся здесь лишь неделю, для того чтобы оправиться, и будем плыть все к югу, насколько только сможем. Сообразно с этим мы сделали все необходимые приготовления, и по указаниям Ту-уита благополучно провели «Джэн» через риф, стали на якорь приблизительно на милю от берега, в превосходной бухте, совершенно окруженной сушей на юго-восточном берегу главного острова, и имея десять саженей воды с черным песчаным дном. При входе в эту бухту было (как нам сказали) три источника воды, пригодной для питья, и поблизости мы видели изобилие леса. Четыре ладьи следовали за нами, держась, однако, на почтительном расстоянии. Сам Ту-уит остался на борту и, когда мы бросили якорь, пригласил нас сопровождать его на берег и посетить его селение внутри острова. Капитан Гай согласился, и десять дикарей были оставлены на борту заложниками, часть из нас, в общем двенадцать, приготовилась сопровождать вождя. Из предосторожности мы хорошо вооружились, но наружно не показывая какого-либо недоверия. Шхуна выкатила все свои пушки, подняла абордажные сетки, были приняты и всякие другие надлежащие предосторожности, чтобы не быть захваченными врасплох. Главный штурман отдал распоряжение не пускать никого на борт во время нашего отсутствия, и в случае если бы мы не вернулись через двенадцать часов, послать катер с фальконетом вокруг острова на розыски нас.

С каждым шагом, который мы делали в глубь страны, мы должны были убеждаться, что мы находились в стране, по существу отличавшейся от всех тех, которые до сих пор были посещаемы цивилизованными людьми. Мы не видели ничего, с чем раньше нам приходилось иметь дело. Деревья не походили на произрастание ни жаркого, ни умеренного, ни северного холодного пояса и совершенно были не похожи на деревья более южных широт, которые мы уже прошли. Даже скалы были новыми, в их громаде, в цвете, в наслоениях; и сами источники, как бы это ни могло показаться невероятным, так мало имели общего с источниками других климатов, что мы сомневались отведать воды из них и даже с трудом могли убедить себя, что свойства их совершенно обыкновенные. У маленького ручья, пересекавшего нам путь (первый, который мы встретили), Ту-уит со своей свитой приостановился, чтобы напиться. По причине странного вида воды мы отказались попробовать ее, предполагая, что она испорчена; и только некоторое время спустя мы поняли, что такой вид был у всех потоков на всей группе островов. Я затрудняюсь дать ясное представление о характере этой жидкости и не могу сделать этого немногословно. Хотя она текла быстро по всем склонам, как текла бы обыкновенная вода, но, за исключением того, когда она падала водопадом, у нее не было обычного лика прозрачности. Тем не менее она в сущности была совершенно прозрачной, как всякая известковая вода, различие было лишь по виду. При первом взгляде и особенно в том случае, где наклон был мало заметен, она имела сходство, поскольку дело идет о самом составе, с густым настоем гуммиарабика, смешанного с обыкновенной водой. Но это было лишь наименее замечательное из ее необычайных качеств. Она была не бесцветна и не какого-либо определенного цвета – представляя глазу в своем течении всевозможные оттенки пурпура, как видоизменения переливчатого шелка. Эти изменения оттенков происходили таким странным образом, что возбудили такое же глубокое удивление в умах всего нашего отряда, какое произвело зеркало на Ту-уита. Налив этой воды полную чашку и дав ей вполне отстояться, мы заметили, что весь объем жидкости состоял из некоторого числа отдельных жил, каждая отличного оттенка; что они не смешивались; и что связь в них была полной только между их собственными частицами и неполной по отношению к другим соседним жилам. Когда мы вставляли лезвие ножа поперек жилы, вода смыкалась над ним тотчас, как это бывает и у нас с водой, а также, когда мы вынимали его, все следы, где прошел нож, мгновенно уничтожались. Если, однако, лезвием ножа проводили аккуратно между двух жил, происходило полное разделение, каковое сила связи не могла тотчас же исправить. Необычайное явление этой воды составляет первое определенное звено той огромной цепи явных чудес, которыми мне суждено было наконец быть окруженным.