Так говорил Птицын
Небо не просыхало. Видимо, они гуляли вдвоём с ветром. В такой день даже мой пытливый ум согласился на отдых. Ещё эта непонятная усталость…
Я проснулся позже обычного. Надел жилетку и тёплые носки. Поел овсяной каши. Выпил кофе.
Сегодня я решил никуда не идти. По меньшей мере, с утра. Неторопливо поковыряться в набросанном за месяц. Слово «набранное» ещё не появилось в моём лексиконе. Тем более что написанное и было пока набросанным. Тут и там…
В Петербурге я начал писать о Петербурге – это естественно. Вычитывая строчки, я никак не мог избавиться от ощущения тяжести и пафоса сложносочинённых предложений. Я ещё не догадывался сделать эти предложения просто сочинёнными. Хотя дело было не только в этом. Каждый написанный мною объект недвусмысленно отсылал будущего читателя к классической литературе, с неуклюжих страниц глядели «достоевские», уцененные моим недоталантом символы. Мостики, каналы, громада Исаакиевского собора… Дворы-колодцы встречались чаще людей, о которых шла речь… Сам город – чахоточный, что естественно для приезжего с юга и безобразно для человека пишущего, каковым я собирался становиться. Чахотки, кстати, здесь было не больше, чем на юге. Тут я её тоже не замечал. Я, кажется, даже не был уверен в том, что под романтической чахоткой скрывается открытая форма туберкулёза. Город же при этом оставался непременно чахоточным.
Слыша и чувствуя что-то петербургское, за этим петербургским я не слышал себя и пока этого не понимал.
Краснодарское, м-ское в особенности, было родным и понятным. Холмы, река… Петербургское, не ставшее пока родным, было книжным, прочитанным и записанным, как… как выпускное сочинение девятиклассника.
Я блуждал по экрану компьютера до рези в глазах. Заменял слова там, где надо было менять вектор направленности. Писать свой Петербург, Петербург приезжего…
От компьютера и сигарет глаза казались замусоренными песком. Я встал от экрана. Надо было отвлечься, а я вспомнил вдруг, что обещал Паше посадить цветы на его балконе.
Через дорогу от дома в полуподвале находился магазин. Я заприметил его недавно и как-то не доходил до него. Магазин назывался «Садоводу и огороднику». Я накинул телогрейку, залез в сапоги. Спустился в ветер.
Я хотел бы завести собаку. На худой конец – котёнка, но с моим образом жизни живые существа не вязались. Будем довольствоваться цветами.
Тишина помещения с моим появлением нарушилась резким звоном колокольчика на двери. Пожилая женщина-продавец подняла от кроссворда скучные глаза. Оценив меня, вернула глаза на место.
От обилия семян, вернее, пакетиков с картинками многообещающего урожая рябило в глазах.
– Молодой человек… – окликнула меня женщина, поняв, что зашёл я туда, куда мне надо, но ищу то, не знаю что. – Может, я смогу помочь? – и отложила газету.
– Мне нужны семена… – пробормотал я, не отрываясь от картинок.
– Я уже поняла, – хохотнула она. – Какие? Цветы? Овощи?
– Помидоры! – ответил я, совершенно не думая о том, что сказал. Зачем мне помидоры? Просто в тот момент взгляд добрался до вожделенных красных плодов на этикетках.
– Ну я не знаю… Возьмите «Мичуринские». Или «Дюймовочку». Вы где их сажать будете?
– Да я не себе… – солгал я, пресекая дальнейшие расспросы. – Давайте «Дюймовочку»…
– Один пакетик? – огорчилась продавщица.
– Ну, – подтвердил я, улыбаясь. У всех Маши, Наташи, а у меня будет Дюймовочка. Хорошее название для сверла.
Я помнил краснодарскую рассаду у нас на балконе, матушка высаживала её в обрезанные пакеты из-под кефира… Потом в обрезанные коробки из-под вина «Изабелла» она безуспешно высаживала окурки.
Я опустил пакетик в карман, расплатился и опять вышел в ветер.
Дома я рассмотрел покупку, надорвал пакетик, высыпал на ладонь засохшие, казалось бы, навсегда семечки.
Помня, как делала мать, намочил марлечку в блюдце, распределил семена по желтоватой поверхности марли. Пусть растут! Мне отчего-то казалось это хорошим делом. И вот только я закончил городить свой огород, позвонил Птицын.
К коридорному телефону я успеваю быстрее всех. Ещё и потому, что всегда жду звонка. Мои запечные старухи выползают медленно и нехотя. Хотя старухи разные: одна из них – старуха-колобок в натянутых на непомерный живот рейтузах и очках-биноклях – всё-таки бодра. Что-то варит на нашей маленькой кухне, перекидывается со мной фразочками. Дочка замужем за африканцем! Живёт, соответственно, в Африке. Так говорит бабка, считая Африку государством. Есть плюс – с апреля по октябрь уезжает в какую-то дальнюю деревню, где нет ни врачей, ни телефона. Короче, нам с ней недолго осталось.
Вторая – интеллигентная. Потому как не задаёт вопросов. Здоровается, хотя имени моего знать не знает. Приходя с улицы, верхнюю одежду снимает у себя в комнате.
В общем, телефон – моё негласное дежурство. С которым я негласно согласен.
– Сергей? – послышалось из трубки. – Это Птицын. У меня тут ваши рассказы лежат. Мне их Супрун передал. Можем встретиться… – создавалось ощущение, что Птицын одновременно говорит и грызёт орехи, такой трескучий и картавый был у него голос.
– Хорошо, – сглотнул я холодную слюну, соображая, что Супрун – это скорее всего Слава.
– Приезжайте, – небрежно пригласил он. – Сегодня можете?
– Могу, – я пытался совладать с непонятным волнением.
– Ну до вечера…
– Ага.
– Может, спросите, куда ехать? – в трубке растрещался добродушный смех.
– Куда? – опять сглупил я, хотя его смех подействовал на меня расслабляющее.
– Станция метро «Горьковская». На выходе я вас встречу.
– А как…
– У вас, говорят, внушительный рост? А я буду в очках и чёлке, – он опять ухмыльнулся. – Найдёмся.
Нашлись. У него был лихой вид и совершенно не похожая на других походка. Походка человека, который никогда не спешит, но при этом двигается с нормальной скоростью. И было ему лет тридцать пять. Я сделал шаг в его сторону, машинально доставая сигарету.
– Привет, – орехи зашевелились у него во рту. – Привет, писатель Сергей, – добавил он, и я не понял, издёвкой это было? Иронией?
Я молча пожал руку – не знал, как его называть. На «вы» или всё-таки на «ты». Более того – я даже не знал имени Птицына.
– Пойдём, – позвал он, и мы двинулись в сторону парка.
– Супрун тебе что-нибудь обо мне рассказывал, или придётся сначала? – обернулся он ко мне. За очками в близоруких глазах у Птицына проживали озорные, колючие ёжики.
– Нет. Он сказал, что ты – классный человек, – обрушившаяся вдруг на меня провинциальность при виде такого Птицына сковывала мысли.
К счастью, «классного человека» он пропустил мимо ушей. Как мне показалось, его уши не были настроены на приём всякой чепухи.
– Я – журналист. Работаю в двух журналах. Пишу при этом – что хочу. Культурные обзоры в основном. Или некультурные… – он хохотнул. – Мне раньше нравились «Люляки» – я про них написал…
Он сделал тихую паузу, должную показать значительность поступка.
– Ну?
– СМИ – такая штука… Короче, вместо ста человек на них пришло сто пятьдесят… Потом двести. Да и сарафанное радио… Они же прилично играли!
– Они и сейчас… – вставил я.
– Да гниют они, а не играют… Паша женился, и пошло-поехало. Точнее, наоборот. Никуда ничего не пошло и не поехало.
Я вспомнил завораживающую Пашину красотку. Пожалуй, с такой всё только встанет.
– Я посмотрел твои рассказы… – перескочил он вдруг.
Я напрягся.
– Работать надо…
Я был согласен с Птицыным, ожидая при этом отзывов восторженных. Так всегда.
– Везде вот это «недо»… Мне всегда чего-то не хватало. Хотя и стиль необычный, и истории увлекательные… И к русскому языку вроде претензий нет. Вот мне скажут: «Верховенский, а напиши-ка статью»…
– Кто? – не понял я.
– Фамилия моя – Верховенский. Артёмом зовут. Просто подписывать статьи такой фамилией… Я и взял псевдоним жены. То есть она стала Верховенской, а я Птицыным… В общем, скажут: «Напиши»! А я не стану! Потому что сомнения есть.
Я погрустнел. Неприятно, когда говорят, что в тебе есть сомнения.
– Я дорожу «Птицыным». Он не должен ошибаться. Вот когда я пойму, что в тебе не ошибся… – исправился он в моих глазах.
Мы вышли из парка, перешли дорогу в неположенном месте. Куда-то свернули. Напротив нас объявились вдруг замысловатые строения с надписью «Рынок».
– Куда мы идём? – спросил я бодро, хотя лгал. Мне было всё равно.
– Как куда? Ко мне мы идём. Я своё в барах отсидел… – опять криво улыбнулся он и потёр щетинистый подбородок.
– Я тебя позвал не потому, что это мне Супрун сунул… Супрун – говно и пустяк, – («Эк он как с приятелями», – подумал я). – Ты его словечко знаешь?
– Словечко?
– Есть у него словечко – «сюр».
– Сюр? – глупо переспросил я.
– Сюр, – подтвердил Птицын-Верховенский. – Сюрреализм. Вот у Супруна всё – сюр. Бомж валяется в клумбе – сюр. Луна на небе не такая какая-нибудь – сюр. Вся хорошая, по его мнению, музыка – сюр. Он, наверное, и в горшок после себя смотрит, и там у него иногда – сюр.
Первый раз мы дружно рассмеялись.
Мы ещё раз свернули, и по тому, что Артём стал побрякивать ключами в кармане, я догадался, что мы рядом.
Он набирал код парадной, а я, стоя чуть позади, рассматривал его. Правильнее было бы сказать, рассматривал и нюхал.
Он был обычной комплекции человек. Вешалка фигуры говорила о нелюбви к физическим упражнениям. На вешалке же, ловко подобранная и очень недешевая, висела расчудесная кожаная куртка. Укреплённые чем-то плечи делали Артёма шире, куртка пахла новой, магазинной ещё кожей. На коричневой спине раскинулась аппликация с картой, как было написано – «Алабама». Тут же всплыло: Well show me the way to the next… Я клянусь, спина Артёма не у одного меня вызывала такую ассоциацию. Новенькие, узенькие джинсы и сапожки с острыми носами и вообще говорили о его принадлежности к какой-то суб– или не субкультуре. Я в этом не силён. О субпродуктах я знал больше, чем о субкультурах.
– Оля, я привёл гостя… – прокаркал Артём.
– Да понятно… – изувеченный домофоном, откликнулся вдруг женский голос.
Открывая дверь, Артём пояснял:
– Жена у меня дома.
Мы поднялись на последний этаж и подошли к крепкой металлической двери. Артём вставил ключ и бесшумно распахнул дверь.
В глубине светлого коридора, босая, нас встречала Артёмова жена. Из-за её спины глядел на нас осторожный, недоверчивый ребёнок.
– Здравствуйте, – буркнул я, не поднимая глаз. Ожидая увидеть, впрочем, лет тридцати пяти барышню…
– Привет… – ответила она нам, и я поднял взгляд на голос.
И на всё то, что впоследствии станет для меня трагедией.
