Другие квартиры
Я не люблю, когда меня называют «Серый». Серыми бывают только волки и ничтожества. Так же, как косыми – зайцы и дожди… Ещё вот почему: Серый – какой-то никакой! Ни белый, ни чёрный, а так… Среди моих м-ских друзей Серым меня не называл никто, и это происходило отнюдь не по моей просьбе. Хочется надеяться, что я просто не был серым.
В другом городе этого статуса я пока не достиг.
Первый же звонок, который я сделал, вышел удачей. На вокзале я, отыскав телефонные автоматы, намеревался захватить их надолго, для чего наменял в кассе кучу мелочи. Раскрыл записную книжку. Первым в списке питерцев стоял Коротаев Паша. Его в Сочах я запомнил сразу: замороченный на сложных аранжировках гитарист «Люлякей Бяк». «ЛюлякиБяков»? О происхождении названия я уже упоминал. Черноволосый и полноватый, с нездорового цвета кожей. На сцене он козырял не только приличным знанием инструмента, но и длиннющим кожаным гитарным ремнём. На этом ремне гитара свисала чуть ли не до коленей, что обычно свойственно «металлюгам»… Он – нет, «металлюгой» не был и инструментом овладевал с некоторой даже нежностью. Гитара отвечала взаимностью в виде высоких, завывающих трелей в районе лада 12-ого и выше… Кстати, он почти не пил там, в Сочах… И почти не смеялся, что казалось признаком ума на фоне общего безумия. Эти качества служили в моих глазах ещё и признаком его надёжности.
– Будьте добры Павла, – произносил я, по беспристрастному «да» уже узнав его, Пашу.
– Я-а, – почему-то растерялся он.
– Паш, это Сергей из «Югов»… – «Юга» – так незамысловато называлась Осиная группа.
– Откуда? – переспросил он.
– Из М-ска, – ещё больше запутал его я.
– Так из югов или из М-ска, – попытался уточнить он.
– Степнов. Из М-ска… – выбрал я лучшую, как мне казалось, характеристику и добавил: – Я у вас…
Он долго соображал, потом спросил:
– На Марата?
– В Питере! – почти кричал я в трубку, запихивая в щёлочку аппарата ещё монеток.
– Сергей. Из М-ска… А-а, Серый… – потеплел вдруг его голос. Но за потеплением последовала неловкая пауза…
– Слушай, Паш, я в Питере! – всё ещё кричал я.
– А ты где? – непонимание росло.
– В Питере! – орал я, боясь, что прихотливый аппарат вдруг разорвет связь.
– Питер большой… – высказался он с усмешкой, и я его понял.
– На Московском вокзале…
На вокзале он и назначил мне встречу, хотя сначала долго объяснял, как дойти до его дома. Не доехать, а дойти! Потом мы оба плюнули на это дело, и я остался сторожить его прямо в зале ожидания.
Что ж, первый звонок – и уже успех! Неплохо начинаются мои дела.
Я вышел покурить с другой стороны вокзала. Незнакомая привокзальная площадь была в изморози и дымах от десятков наводнивших площадь автомобилей. Между высоких дверей вокзала грелись какие-то личности, потерпевшие поражения в алкогольных баталиях. Судя по всему – поражением довольные. Свекольная багровость их физиономий органично дополняла бесхитростные наряды. Шуба на голое тело… Брюки с чужого плеча… И тут я решил избавиться от телогрейки. Привязанная к сумке, она болталась туда-сюда при ходьбе обременительным довеском, и возможности облачиться в неё я всё же не видел. Клеймо провинциала казалось мне несмываемым.
Отвязав телогрейку, сквозь резкий запах я продвинулся к ним.
– Возьмите, – говорю, – ватник…
Личности недоверчиво сделали несколько шагов назад. Двое других представителей алкогольной породы уставились на меня без признаков интереса.
– Ну вы возьмите… Мне не надо, – зачем-то добавил я и отрицательно покачал головой в знак подтверждения, что «не надо»… На их лицах я прочёл такое недоумение, будто я беседую с иностранцами и мне требуется переводчик. Тогда я сделал по-другому… Я положил сверток на снег и сделал несколько шагов назад. Они – вперёд, соответственно. Расстояние между нами не увеличивалось, но и не уменьшалось. Мы как будто бы перетягивали невидимый канат, где проигравшему в качестве приза достанется моя старая телогрейка. С торжеством победителя я наблюдал, как иностранцы сцапали телогрейку и, развязав верёвочку, молча, с пристрастием осматривали её сомнительные достоинства.
От группы отделился один, приблизившись, оказавшейся одной, и кокетливым шёпотом пробасил:
– А у вас сигаретки не найдётся?
Так, как будто и не я делился с ними одеждой…
Пришлось расстаться ещё и с сигаретой.
Я стоял в тени вокзала и курил, глядя на нагромождения домов вокруг площади, на непонятную мне стелу в её центре, на барабанчик станции метро на той стороне. В ослепительном солнце эта красота сияла несколько утомительно. Я не спешил познакомиться с ней прямо сейчас. Мне хотелось дозировать восторг, распробовать Петербург на вкус, но понемногу… Плюс ко всему, наслаждаться чем-то сполна мешали низкие температуры…
– А-а, Серый! Привет, дружище… – восторг его был не совсем естественным. К тому же какой я ему дружище – так себе, знакомый. Как известно, ранние проявления дружбы нередко исключают саму дружбу в дальнейшем.
– П-привет, – отстучал я ему зубами, подавая холодную, побелевшую руку.
– Ну пойдём, кофейку выпьем, расскажешь…
Мы отдалились от площади, пересекли широкую улицу. Зашли в первое попавшееся кафе. Тонконогие столики на алюминиевых ножках, искусственные цветы в пластмассовых стаканчиках на столах… Голубоватый свет, льющийся из ниоткуда.
– Тебе «вписка» нужна? – начал Паша, когда я выпил полчашки кофе почти залпом, стуча зубами о её край.
Вопрос мне не понравился. Отсутствовала минимальная прелюдия. Вот представьте: вы знакомитесь с девушкой. Приглашаете её в кафе… Ждёте, возможно, даже переживаете… А она вам с порога:
– Переспим завтра. Вы мне нравитесь!
Что-то подобное было и здесь…
Да и про Осу мне хотелось ему сказать. Вместо этого я тупо ответил:
– Ну, – и продолжал трястись.
– Сейчас пойдём ко мне, сядем на телефон… – он закурил, туго пуская в холодный даже здесь воздух ядовитые кольца.
– Слушай, Пашка, – попытался сориентировать его я, – мне нужна нормальная комната. Я хочу снять жильё.
– Есть деньги? – заинтересованно поглядел он на меня впервые.
– Почему нет? – даже удивился я.
– Слушай… Ну слушай, – как-то вдруг засуетился он. – Надо подумать…
– Подумай, – разрешил я.
«Чего он боится?» – думал я. Я пока ещё даже не напрашивался.
– Как ребята? – попытался я разгладить разговор.
– Люляки-то? Ну как, играем, – солидно выговорил он. – В марте в Москву едем, потом Тверь. Сейчас вот из Петрозаводска приехали…
– Ого! – нечестно восхитился я. Нечестно потому, что всю эту кухню я знал изнутри. Организаторы обычно оплачивают проезд и проживание. Селят при том в каком-нибудь заброшенном детском саду. Чтобы поиметь деньги с этих мероприятий, нужно уметь себя ставить – в «Югах» я это умел. «Люляки» ещё в Сочах мучились проблемой оплаты их труда. В крупных городах такие проблемы возникают чаще. Побочный эффект переизбытка хороших музыкантов…
– А мы ещё трубача взяли! Мощный дядька – сорок восемь лет. Двое детей!
– Чем он их кормит? – не удержался я, жестоко намекая на финансовую сторону предприятия.
– Не знаю, – уклончиво отозвался Паша.
Вопросы оплаты в музыкальной среде, повторяю, стояли… В общем, дай бог такой эрекции. Поначалу каждый музыкант рвался на сцену. Готов был играть, доплачивая. Со временем это проходило – музыканты обзаводились семьями и начинали роптать. На этой стадии многие просто спивались, зачисляя себе в качестве оплаты дармовую выпивку. Желая при этом получать прилично. Любителей играть и получать от музыки кайф было мало. К таким, кстати, относился Макс. Короче, до той стадии, когда имя работало бы на тебя, музыкантами доживали немногие. Потом если не большая, то очень немаленькая их, музыкантов, часть, сидя на одинаковых кухнях или, как у нас в М-ске, на ночных скамеечках в обществе сигаретного дыма и низкокачественной выпивки, в обществе подержанных подруг, беззубо жаловались:
– Пробиться очень тяжело… – при этом, глотнув из бутылки, хмуро затягивались. Потому как пробиться – очень тяжело… А вот глотать – проще простого.
– Ну а вы? Не играете? – Паша задал не интересующий его, но обусловленный ходом беседы, вопрос. «Как вы? – А как вы?»
И тут я понял, что говорить про Осу ему не стоит. Я не хотел ни фальшивого сочувствия, ни дополнительных, неприятных вопросов.
– Разбежались, – скупо отдал я ему. Пускай додумывает, что угодно.
– А-а… – протянул он… – Это же у вас чувак пел в смирительной рубашке?
У на-ас… Это Оса и его артистические прибамбасы… Но тогда, кстати, было ничего себе…
– Ну, – говорю.
– Помню, помню… Пойдём? – он привстал, доставая кошелёк.
– Я заплачу, – притормозил его я, доставая крупную купюру.
Пройдя по Лиговскому проспекту (я прочел название), мы свернули в переулок, потом снова пошли по широкой улице. Беседовать на улице было невозможно – от мороза губы пробуксовывали согласные, поэтому я, отчаявшись говорить, смотрел. И многое из того, что я читал о Питере, узнавал… Особенно – норы арок, в которых жили похожие на прозрачных мокриц петербургские тайны…
Возле круглого жёлтого здания, в которое упиралась улица, свернули во двор. Поднялись на второй этаж по широкой каменной лестнице с фигурными перилами.
– Заходи… – эхо гулкого замка скрежетало в лестничных изгибах.
Я с облегчением нырнул в тёплое, пахнущее кошкой помещение.
– Значит, так, – хозяйничал Паша, утверждая на гудящую конфорку чайник и указывая мне место за столом. – Тебе хата на какое время нужна? На месяц, на два?
– Не знаю, – злясь на себя, пробормотал я. Я как-то не готов был так сразу… Поэтому, чтобы смягчить глупость, добавил: – На два – точно!
Этот вывод я сделал только что, вспомнив количество денег на карточке, с которыми я готов был расстаться.
– На два? – соображал что-то он, и я на всякий случай подтвердил:
– На два.
– Серый, хата есть… Но чтобы тебя поселить, надо сперва оттуда кой-кого выселить… Ценник умеренный, – и Паша назвал сумму, которая меня в общем устраивала.
Он объяснил: комната сдается какой-то девице из Мариуполя. Она тоже (тоже!) приехала покорять Питер, простодушно не зная, что Питер не очень-то покоряемый город. Более того – сделала даже несколько шагов по его покорению. Собрала группу, что уже само по себе – событие. Шаги вскоре оказались неубедительными. Группа распалась, просуществовав около полугода. Девица же хочет уехать…
– Обратно? – подытожил я.
– Не-е… – Паша ухмыльнулся. – В Москву.
– Ого! Она что, думает…
– Серый! Она ничего не думает, – напирая на «ничего», перебил меня Паша.
Сидя на чемоданах, девица, понятное дело, платит за квартиру неохотно. И ждёт человека или нескольких, которые смогут помочь погрузить её пожитки в автобус, идущий до Москвы. Автобус она закажет, как только найдётся человек… Лучше несколько. И тут я… Обоюдная удача.
В двери снова заскрежетал ключ.
– Жена… – почему-то насторожился Паша. Если бы у нас была бутылка, я бы смог его объяснить. Усмехнулся бы при этом…
– Здрасьте, – голос из коридора потянул холодным воздухом.
– Насть, у нас гости, – предупредил жену Паша.
– Я поняла по ботинкам, – она заглянула в кухню, снимая пальто. – Здрасьте…
От неё, от Пашиной жены, тянуло холодным воздухом в помещение, погода и принесённые с мороза в квартиру холодки были ни при чём. Она была красива, как снежные пики гор на солнце – холодной, высокомерной красотой. Правильное, с беспристрастными, тонкими губами лицо, лицо умное, такое, на котором так сложно представить улыбку и почти невозможно – смех. Высокая, с широковатыми плечами пловчихи и паучьей (не осиной, нет) талией, она была соскользнувшей с глянцевых журналов моделью, по случаю переодевшаяся в теплолюбивые, мешковатые, пусть не безвкусные тряпки.
Теперь Пашино поведение было объяснимо. Хотя с таким поведением долго не живут. Я имею в виду жизнь совместную, естественно…
Не замечая меня, Настя выставляла на стол продукты. Наш с Пашей разговор завял, как срезанный тюльпан в потной руке неудачливого поклонника.
Появилась кошка, с которой я успел познакомиться посредством запаха. Потребовала пищи на своём, кошачьем, языке. Потёрлась о ноги хозяйки, распушенный хвост кошки при этом стоял дыбом. Я её понимал, кошку.
– Насть, Серый хочет у нас комнату снять, – сообщил жене Паша.
Она обернулась. С минимальным интересом поглядела в мою сторону, чуть подняв нарисованную бровь, сделавшую лицо ещё интереснее.
– Ага… – бровь вернулась на прежнее место, придав лицу симметричность, при которой её красота снова становилась глянцевой.
Мне хотелось к ней прикоснуться. Вдохнуть её холод, провести рукой по той загадочной коже, что скрывалась под узенькими джинсами… Наполнить руку податливым мрамором… или молоком… кофе со сливками… Мне неприятно было думать, что она – Пашина жена. Со всеми вытекающими…
– Захвати мусор, – попросила она, когда мы уже одевались. Я на секунду подумал, что это обо мне, и покраснел. Провинциальное зерно во мне дало первый росток.
– Она – модный дизайнер, – похвастался Паша, когда мы вышли на улицу. Я ничего не ответил, а через минуту, к моему счастью, губы снова замёрзли так, что разговаривать было бессмысленно.
Мы снова шли, и я снова околевал. Кожаная куртка задубела и скрипела при каждом движении. Когда мы вернулись к вокзалу – а шли мы тем же путем, – мне захотелось зайти в первый же магазин одежды.
– Серый, это же Невский… Тут цены…
Невский? Так вот он какой – Невский! Так где же тогда Нева?
Паша указал в обе стороны проспекта. Я потребовал пояснений, но он только махнул рукой:
– У Майки посмотришь. У неё карта есть… – Майка – сценический псевдоним девушки из Мариуполя.
Выражаясь терминологией шахматиста, ходили мы конями. То есть прошли несколько длинных и парочку покороче букв «г». Дорога заняла не более получаса. В иное время я обалдел бы от восторга, сейчас – от холода…
– Вот, пришли… – он бросил руку в сторону старинного дома красного кирпича. – Вход с другой стороны.
Я чувствовал себя краснодарским купцом, покупающим весь дом сразу. Такое меня охватило волнение. Даже если бы местом жительства оказалась тёплая конура, я бы уже не отказался от её гостеприимства.
Мы опять поднялись на второй этаж. И почти по такой же лестнице. Паша загрохотал ключами.
Длинный коммунальный коридор вдоль стены с почему-то мокрым паркетом и отсутствием лампочки… Несколько дверей, из которых Паша подтолкнул меня к последней… Постучал, потом вставил свой ключ. И мы вошли в моё будущее жилище…
От яркого света комната казалась бесцветной. Свет тёк отовсюду, два огромных окна впускали свет с избытком. Высокие потолки недвусмысленно намекали, что когда-то здесь жили не люди – атланты. На потолках кое-где сохранялись остатки лепнины. В других местах клочьями висела штукатурка, но эти места мне были не интересны.
– Это была танцевальная зала, – предвосхищая вопросы, поведал Паша, создавая при этом вопросы другие, новые…
– Пришли большевики и выгнали прошлых владельцев. Залу поделили пополам. Видишь, куда лепнина уходит…
А лепнина, да, уходила прямо в смежную с соседней комнатой стенку.
– Так… Диван, естественно, мой. Стол тоже. Компьютер я тебе оставлю… Майка вернётся – разберёмся…
Я ликовал – даже такая роскошь, как компьютер, переходит в мои владения.
– Это не балкон – по пьяни не перепутай, – он подошёл к двери на… улицу. За ней я увидел небольшое пространство, огороженное решёткой. На нем мог стоя поместиться какой-нибудь карлик.
– Там можно поставить горшки с цветами… – скромно предложил я.
– Займись, – парировал Паша. – Надо Майку ждать… Пойдём перекурим, – и он направился в сторону выхода, уточняя: – Майка съедет, можешь курить здесь.
Спустя полчаса явилась Майка.
– О, привет, – немного в нос поздоровалась она, замерев на пороге. Из-под шапки глядела на меня длинноносенькая, большеглазая девица. Ещё из-под шапки вываливались крупные мариупольские кудри. Казалось, будто Майка надела на себя воротник из человеческих волос.
В доходящем до колен неприталенном пальто Майка была похожа на колокольчик.
– А чего вы? – выговорила она, как будто ожидала ответа на свой непростой вопрос.
– Нового жильца привёл, – произнёс Паша и сделал паузу, позволяя девушке переварить ответ.
– Сергей, – представился я, паузу не поняв.
– Ну, Коротаев, ты бы хоть позвонил, – вдруг занедовольничала она довольно гнусавым и при этом звонким голосом.
– Человек сегодня приехал. Из… С юга, – так я понял, что Паша забыл мой город.
– Ну, Коротаев… – обидчиво загнусавила Майка, забыв, вероятно, всю шаткость своего положения. Хотя загнусавила обречённо.
– Я человека тебе оставляю…. Он тебе поможет с вещами. Сейчас мы покурим, и я пойду, у меня дела… Вечером позвоню.
Он снова повлёк меня на лестницу. На разговор, понял я.
– Серый, я тебя с ней оставляю, обживайся. По-моему её никто не трахает, можешь попробовать…
«А ночевать – с ней, что ли?» – хотел спросить я, но не спросил.
– Всё, я убежал, – подытожил он и направился вниз по лестнице.
– Вечером позвоню, – услышал я уже с первого этажа. А потом хлопнула входная дверь, породившая очередной сквозняк.
Когда я вернулся, Майка переоделась в голубые домашние брюки и толстовку с фотографией какого-то западного музыканта в полный рост.
Пашина подачка, конечно, не шла ни в какое сравнение с его женой. Тоненькая и безгрудая, она неуловимо напоминала веточку мимозы. Белая кожа, худой подростковый зад…
– Ты вино пьёшь? – спросил я её с порога.
– Мартини, – ловко озадачила она меня в ответ. На деньги, истраченные на это детское пойло, можно жить неделю. Ладно, один раз живём!
– Где магазин? – спросил я её и стал одеваться.
– В этом доме, – коротко ответила Майка, собирая в пучок красивые локоны.
Я опять вышел на мороз. Смеркалось. Мне вдруг перестало вериться во всё случившееся. Слишком много всего произошло со мной за эти дни, за сегодняшний особенно. Я почувствовал усталость, и алкоголь был бы сейчас очень уместен…
Как шахматный слон, передвинутый случайным моим попутчиком, я пересёк страну по диагонали… И замер от собственной наглости, не зная, что меня ждёт и каков будет мой следующий ход!
Я вернулся с бутылками, а Майка всё так же сидела на диване, не сделав ровно ничего для совместного застолья. Только взяла в руки большущую концертную гитару, но отношение к застолью это действие имело очень косвенное. Прижимала струны, дёргала их и потом долго слушала так, будто искала восьмую ноту…
Помимо выпивки мне ощутимо хотелось есть. Да и прочие половые потребности неуместно вышли на первый план.
Майка оторвалась наконец от своего инструмента, прошла к столу, смахнула с него невидимые крошки.
– Бокалы вот там, – указала. Потом мечтательно произнесла: – Чего-нибудь бы съесть…
Из этого я понял, что её вклад в застолье будет минимальный. Точнее – нулевой! Ещё точнее – она сама. А судя по её поведению – без особых перспектив на последующее общение, когда ближе уже некуда…
– Сергей, я позвонила насчёт машины. Завтра с утра начнём перетаскивать вещи.
– Хорошо, – говорю.
Увидев, что кроме её мартини я украсил столешницу бутылкой коньяка, она строго, даже излишне строго напомнила:
– Сергей, встаём часов в семь…
Майка не напрягала себя излишней деликатностью.
– Там пельмени… – попытался её подтолкнуть к созидательным действиям.
– Я в холодильник положу, – ответила. Ну тоже созидание…
Придвинули стулья, сели к столу. Она топнула пальцем по клавише магнитофона – заиграл «Аквариум».
– Мне Паша сказал, ты в Москву собралась? – чтобы начать разговор, потребовался неискренний интерес.
– Ага. Хотя Питер мне больше нравится. Но в Москве подход другой, там все более деловые. А куда без денег… Хотя здесь на «собаках» легче заработать…
Я непонимающе приподнял бровь.
– Ну на «собаках» – в электричках… В Питере больше дают, а главное – народу меньше…
Мы дежурно поговорили о разнице столиц. Пошутили над поребриком и бордюром. Я предположил, что целоваться лучше в парадном, она неохотно возразила – в подъезде… При этом окунала верхнюю губу в смешанный напиток, однако уровень жидкости в стакане даже не уменьшался.
Всё шло к тому, чтобы я попросил её сыграть. Это было видно по тому, как она поглядывала на гитару, нехотя отвечала, когда я уводил разговор в сторону от неё самой. И хотя я не очень и хотел слушать её песни, меня вполне устраивал фоновый «Аквариум», через какое-то время сдался…
Пела она хорошо. Но много. В перерывах между песнями отпивала по чуть-чуть. Жалуясь при этом на длинные ногти, цепляющиеся за струны…
«Обстриги», – думал я и чувствовал себя уставшим настолько, что не мог это выговорить.
Потом заставила меня себе подыгрывать. Вполне искренне похвалила за владение инструментом.
«Что же у тебя за музыканты были?» – опять захотелось сказать мне, но она и вовсе не делала пауз между песнями.
Репертуар её, казалось, был нескончаем… Всё это мне так надоело, что потом снова понравилось.
– Отвернись, – попросила она возможности переодеться.
Я уставился в окно. По потолку проплывали отсветы от автомобилей. Она зажгла ночник, и в комнате сделалось уютно. Свет падал только в изголовье дивана – такой, какой нужен для долгого чтения длинной, как «Война и мир», книги…
– Всё, – зашуршало одеяло. Я обернулся. Скинувшая лет десять, в белой, сиреневенькие цветочки по белому, ночнушке, руки поверх одеяла, Майка не представлялась мне не только предметом страсти, но даже вызвала вдруг какую-то брезгливость. Брезгливость к стерильности. Не хватало Майке только ночного гномичьего колпака. Даже если бы она придумала вдруг обниматься…
– Я выключаю? – задала она усталый вопрос. Скучным, надо сказать, голосом.
– Да, – согласился я и сглотнул что-то шершавое. А если бы она вдруг придумала обниматься?
Я разделся и лёг с другого края. Мы шевелились, устраиваясь. Потом шевеление стало затихать, и в комнату потекла тишина.
Случайное касание её ноги под общим одеялом. В ноге текла не холодная лягушачья, как могло показаться, а вполне себе человеческая, живая кровь – нога была горячей. Я повернулся к Майке – очертания её худенькой спины, обтянутые лугом с сиреневенькими цветочками, были близкими и беззащитными… Я протянул руку и накрыл Майкино плечо…
– Но-но-но! С ума сошёл, – даже грубо как-то и вовсе не сонно одёрнула она меня. Как будто этого и ждала. И только одёрнув меня, могла наконец спокойно отдыхать. Действительно, что это я, с ума сошёл? Как это мужчина может приставать к женщине? Ах, я забыл – она же не женщина, а поющий гном-колокольчик…
Не комментируя происшедшее, я повернулся к Майке спиной. Пусть спит, ибо я не ошибся – лягушачья кровь наполняет её сосуды. А то, что она горячая, – то ошибка природы… Нам было бы уместно сейчас спрятаться друг в друге, согреться друг другом, но только если бы она была другой, Майка. С чувствами, прихотями и… сочувствием к другому живому существу…
Я вспомнил Пашину жену. Неужели это создание может быть подвержено земным страстям? Я мог бы думать об этом долго и с удовольствием, но мысли стали путаться, набегать друг на друга волнами, почему-то пищать, как голодные мыши…
Потом мыши замолкли, и кто-то стал трясти меня за плечо.
– Степнов, вставай… Ну вставай, – я открыл глаза и увидел склонившуюся надо мной Майку:
– Пора собираться! – голодные мыши, как я понял, были обыкновенным будильником.
Первый полноценный день в Питере должен был быть прекрасным! Волшебным! Медленная прогулка по набережной, созерцание архитектуры… Как бы не так! Полдня я таскал нескончаемые Майкины вещи. Ещё полдня – спал! Проснулся вечером.
Майка меня вымотала. Она считала, будто главным женским качеством является беспомощность. Беспомощность её была формой кокетства, ненужного мне после предыдущей ночи. Я таскал пузатые сумки с её нарядами, постельными принадлежностями, коробки с посудой и ещё бог знает с чем; разобрал без отвёртки – пользуясь медиатором – и вынес по частям не широкий, но глубокий шкаф с огромным количеством полок.
Она бегала рядом со мной, переставляя спичечные ножки, и давала бессмысленные советы. Потом, когда я на неё зарычал, сторожила увеличившуюся груду скарба внизу, сидя на лестнице.
Паша позвонил ещё утром. В коридоре лампочки так и не было, где-то в углу зазвенело…
Он объяснил мне, что делать, а именно: проводить Майку, забрать у неё ключи. Сам он зайдёт ближе к вечеру.
Когда я снёс наконец вниз последние Майкины пожитки, комната сделалась квадратной и лысой. Этакий объёмный кубик, как попало оклеенный багровыми (!!!) обоями. Цвет обоев я заметил только тогда, когда Майка бережно сняла со стен десятки постеров как со знакомыми, так и с незнакомыми мне мужчинами. Музыкантами, понятное дело.
Короче, кубическое наследство багрового цвета мне досталось. В кубике находился двуспальный диван, столик с компьютером, шкаф. Никаких излишеств.
Майка передала мне ключи, впрыгнула в микроавтобус, её жизнь для меня захлопнулась автобусной дверцей. За труды Майка наградила меня бутылкой коньяка. Интересно, держала для этих целей или просто бутылка не помещалась в распухшие сумки?
Овладев ключами, я вернулся в пустую комнату. Лёг на диван в предвкушении… в предвкушении всего. И неожиданно уснул. Проснулся, как я уже говорил, вечером…
Проснулся – хозяином.
Отец говорил, будто в его жилах текла какая-то капля немецкой крови – так рассказывала мать.
Кровь случилась, когда волна немецких переселенцев пришла на наши, российские земли Кубанского юга в середине XIX века. Некоторое количество немецкой крови проросло в кубанских наших полях, некоторое же количество немецкого семени проросло в горячих чревах красивых черноволосых казачек… Говорят, будто немцы помогали казачкам убирать хлеб…
Если всё так, как он, отец, утверждал, то восьмушечка немецкой крови есть и у меня. Если всё так, то восьмушечку эту выдаёт моя любовь к порядку. Даже словосочетание «творческий беспорядок» вызывает у меня тошноту. Тем более что многие мои знакомые называли «творческим беспорядком» даже раскиданные по всей квартире грязные и непарные носки. Почему-то «творческие беспорядки» свойственны в первую очередь поэтам. Хотя, если подумать, чем ещё может сопровождаться бардак в голове.
У меня творчество всегда ассоциировалось с чистотой. Для того чтобы разложить по полочкам слова, полки эти должны быть пусты и вытерты от пыли. Я не умею впихивать слова между бутылками и тарелками с остатками позавчерашней еды. В лучшем случае получаются плохие, липкие стихи…
Фигурально выражаясь, я нуждался в очистке полок. В первую очередь от немыслимого «оливье» из имён и фамилий последних дней: Георгиев и Майек, Степанов… Из не существующего больше Осы… Анемичной поэтессы. Ещё людей…
Вечером зашёл Паша. Паша показал, как включать компьютер и печатать на нём, как на пишущей машинке. Потом мы пошли в отделение банка, где я снял деньги и заплатил ему, как договаривались.
Я предложил ему коньяка. Паша отказался, я – обрадовался. Я нуждался в очистке полок, излишние возлияния и ненужная информация были мне ни к чему. У меня не было для них желаний и времени.
Паша между прочим спросил и про Майку.
– Как тебе Майка? – я услышал, что он спросил. А спросил он во всех смыслах.
– Никак, – честно ответил я. Мне немного не понравился его излишний интерес к моей половой жизни.
– Я так и думал… – развеселился он, и мне стало непонятно, в чей огород целил он свой камешек. А при такой его жене я вполне мог подумать, что и в мой… Цепочка умозаключений, правда, в таком случае сложновата.
Он уже собрался уходить, как вдруг что-то вспомнил.
– На, – говорит. Копается в своей сумке и протягивает мне свёрток. – В такую холодину почки простудишь…
Я протянул руку, почувствовав сквозь пакет знакомую мягкость. Мучаясь странной догадкой, заглянул внутрь.
У меня она была другого цвета. У меня – синяя, стройотрядовская. У него – военная, цвета хаки. В остальном же телогрейки были одинаковы.
– Я всю прошлую зиму проходил. Ей сносу нет. Уже и куртку купил, а всё в ней по привычке…
Ну раз всю прошлую зиму проходил… Это меняет дело.
После Пашиного ухода, когда я полноценно остался один и внешние силы уже были мне нипочём, я сел за стол, как прилежный школьник, расчертил себе на графы лист бумаги. На ещё одном листе размашисто написал: «дела». Перечислив несколько первых попавшихся, решил прикнопить лист над столом. Кнопок не было… Ниже слова «дела» тут же появилась ещё одна строка – «купить кнопки»…
