Ледяные страсти
На перроне было такое количество народа, что я испугался. Как в такой толпе я разыщу Олю? Сделав буквально несколько шагов по направлению движения, услышал её голос:
– Серёжа!
Взглядом я попытался отыскать среди прочих её хорошенькую головку.
– Я здесь! – и я увидел, как она помахала мне рукой и двинулась ко мне, расталкивая старушек с рассадой.
– Ну вот и я, – сказала, когда очутилась рядом.
– Ну вот и мы! – уточнил я и поцеловал её в макушку.
– Скоро поезд. Подержи, – она стащила с плеча рюкзачок и, отойдя в сторонку, стала завязывать шнурок на высоких ковбойских сапогах, поставив ногу на урну.
– Пойдём вперёд, – позвала меня.
Оделась она по-походному. Синие, заправленные в сапоги джинсы, крупной вязки свитер под кожаной коричневой курткой, одинаковой с цветом волос. В этой одёжке ей ещё больше шёл макияж. Темноватые в этот раз губы, подрисованные контуром, подкрашенные ресницы. Клоунские печальные слёзы, о которых знаю только я.
Медленно подползающий поезд вызвал сумятицу на платформе. Старушки подхватили пакеты с торчащей ботвой. Вот бы им мои сигаретные помидоры…
Нас с ней притиснули друг к другу в тамбуре, и от этих прикосновений веяло устаревшей советской эротикой. Я был вынужден обнять Олю раньше, чем планировал. И уж совсем не так, как хотел. Разговаривать было невозможно – каждое твоё слово слышал весь тамбур, и поэтому мы только ойкали и хихикали, когда толпа, тесно обжимавшая нас, активизировалась.
– Ехать долго? – спросил я её.
– Минут двадцать…
Я дотрагивался до неё осторожно. Злился, когда нас толкали особенно сильно. При людях заниматься прелюдией не хотелось.
А потом мы всё-таки, разъединившись, выскочили на платформу.
От озера тянуло прохладой. Оно находилось метрах в ста от платформы. Впереди, по ходу поезда, озеро вообще было с двух сторон от железнодорожной насыпи. Оно было настолько огромным, что противоположный берег его терялся в весенней дымке.
Мы спустились с платформы, пошли вдоль железнодорожного полотна…
– Нам туда! – показала Оля в далёкие, стоящие плечом к плечу сосны.
– А там что? – спросил я, все ещё надеясь на какое-то жилище.
– Там – ничего! – ответила она. – Но главное – никого!
– Это плюс! – отозвался я.
– Несомненный! – засмеялась Оля.
Тем временем береговая линия сделалась неровной, тропинка кончилась, и впереди начались бесконечные и непроходимые заросли ивняка. Мы поднялись наверх и пошли по шпалам. Сосны стали ближе, и я заметил, что путь к ним преграждает болото.
– Я там тропинку знаю, – хитро сообщила Оля, когда я указал ей на преграду.
Мы подходили к болоту, воздух сделался сырым и холодным. В синеватых тенях сохранились островки потемневшего снега.
Обогнув болото, мы вышли на ярко освещённую, неожиданную поляну. И на этой поляне, окружённой соснами, было тепло.
– Тебе нравится? – спросила она, подойдя к самой кромке воды. Солнце било прямо в лицо и нагревало черноту моей куртки.
– Как на сцене! – пошутил я. – Вот мы, а вот кулисы, – я обвёл руками темные от влаги сосновые стволы. – Только занавеса не хватает…
– Нам не нужны зрители, – серьёзно сказала Оля. Я обнял её сзади, и она взяла в холодные руки мои ладони.
Мы оживили дремавшее всю зиму, невостребованное кострище. Я натаскал опавших сосновых веток, и задымило бело и густо. Когда огонь разгорелся, мы сели на бревно, очевидно, лежащее здесь не первый год и отполированное многими туристами.
Ольга скинула куртку, и то же сделал и я. Становилось жарко. Я вспомнил о сигаретах… Достал из кармана пачку.
– Здесь? – засомневалась Оля, когда я предложил сигарету ей. – Ладно, давай. Не-не, я от костра, – отбранилась она от протянутой ей зажигалки. Закурив, оправдалась:
– От костра вкуснее…
Воцарилась тишина, и, видно, что-то почувствовав в этой тишине, мы побросали в костёр недокуренные бычки. Хотя, наверное, дело было не в тишине. Просто здесь нам никто не мешал…
– Нет, нет, хороший мой, давай не так, сыро…
В прибрежных камышах, обречённый, плавал ноздреватый лёд. Неподалеку от нас, в зарослях ивняка, щебетала птица неизвестной породы. Мы вернулись на бревно, сидели, обнявшись, слушали весну. Смотрели весну… Наше внимание переключилось с друг друга на окружавшие нас красивые вещи…
Говорить было незачем. Всё было сказано и сделано уже в предыдущие минуты. Теперь же нам хотелось побыть статистами, и время и место с лёгкостью позволяли нам насладиться этой ролью…
От костра толчками исходило к нам тепло, рождённое почти невидимым в солнечном свете пламенем. Ольга сидела, набросив на спину крупно вязанный свитер, который мешал нам немного раньше. Я поленился надевать даже футболку.
Она вдруг зашевелилась, прогнулась, пролезла мне под руку и положила голову мне на колени. Я погладил её по плечу, потом по растрепавшимся волосам.
– Возвращаться не хочется, – сказала она тихо.
– Не хочется, – устало подтвердил я.
– Я, наверное, дура, но мне хочется плакать…
– Поплачь, – ответил я, очень понимая эту её фразу. Рукою почувствовал, как она вздохнула.
– Серёжа, как… – она подбирала слово, – как прекрасно. Но, выходит, по-предательски одновременно….
Она хотела ещё что-то сказать, но я прервал её.
– Жизнь многогранна, – произнёс я оправдательно (не мог же я обвинять её в неверности мужу), – как-то так и должно быть… Я раньше писал стихи, – признался я, – там была такая строчка: «Но страдать будет тот, кто достоин страдать…»
– Ты действительно так считаешь?
– Более чем.
– Забавно.
– Забавно – что? – не понял я.
– Забавно, как ты это коротко сформулировал… Я, наверное, думаю о чём-то подобном довольно часто. Но никак не могла найти подходящих слов.
– Дело не в словах – «А мое-то дело – в словах», – подумал вдруг. – Дело в чувствах… Точнее, в чувствительности… Я же не идиот, чтобы воспринимать мир однобоко. Говорить – «мир хорош». Или «не хорош».
– Не идиот, – услышал я и почувствовал, как она там, в коленках, улыбнулась. Я тоже таял, как последний в этом году майский лёд. Только в моём случае это было не от солнца, а от нежности…
– Ты не обижайся, Серёш, но я всё про Артёмку теперь думаю…
Я не обиделся, но прислушался к ней. Незримый Артёмка не вмещался в мои сегодняшние планы.
– Вот что я поняла, когда мы с ним около полугода прожили. Я поняла, что выходить замуж надо за того, с кем вдвоём можно… скучать!
– Скучать? – удивился я.
– Да… Страсти проходят, а остаётся скука… Если она совместная, из неё и выход ищешь вместе. А когда скука по раздельности…
– Мне никогда скучно не было, – возразил я.
– Ты никогда и в браке-то не был… Совместная жизнь – это ещё не брак. Всегда можно уйти, переждать скуку и вернуться. А потом – страсти, страсти… – она опять улыбнулась. – Я ведь хорошая жена хотя бы потому, что понимаю это.
– А мир при этом более многогранен, чем рамки, которые ты для себя поставила…
– Ну как-то так. У нас бы никогда ничего не произошло, если бы не тот разговор на кухне.
– Тогда с Берлиным?
– Ну да, да… Когда ты Артёмку потрепал. Я слышала, что ты хотел ему сказать, лучше, чем он сам. Ты правильно говорил неприятные вещи. И в понимании этого – твоя смелость. Мы вообще – специалисты по зарыванию таланта в денежные знаки.
Вот поэтому меня привлекает Точилин! Хотя он и омерзителен…
На её плечо села медленная весенняя муха. Я согнал её взмахом ладони.
– Талант, талант, – пробормотал я, – все говорят о таланте, а я и не знаю, в ком из нас он есть, а в ком его нету…
– Серёш! – Она привстала с моих коленей, натянула свитер. – У нас на Моховой был один парнишка. Саша Лесь такой. Его имя и фамилию все произносили одним словом. Когда нам было восемнадцать, ему – двадцать шесть. Как его приняли – я не знаю. Такой, знаешь, добродушный, улыбчивый пенёк. Говорили: «Ну что ты, как Сашалесь…» Высшая степень заторможенности! Таланта у него не было вообще! Как… как вот пальм в этом лесу. Или страусов. Но театр он любил начиная с вешалки. Над ним смеялись, а он молчал и занимался. Знаешь, где он теперь? – она выждала паузу, чтобы произвести наибольшее впечатление. – В театре… кукол! Да! И ему наплевать на бесталанность – своего-то он добился…
– Ну и пойду сочинять… этикетки на бутылках! – ухмыльнулся я.
– Пиши, дурачок… А что закопать – всегда найдётся.
Мы ещё помолчали, вглядываясь в водную гладь, освещённую высоким солнцем.
– Оль, а расскажи мне про Розина…
Она повела бровью, насторожилась.
– Зачем?
– Потому, что Розин – противоположность Артёма.
– Да… Розин… – она встала, подняла с земли прутик, подошла к воде. – Серёш, ему просто было на меня наплевать. Наплевать на мои чувства, которые не относятся к нему. Он любил быстро, ел острое, пил только крепкое… Чай или коньяк – не важно. Словом мог ударить. Дела делал – мгновенно. В нём было понимание жизни! Он стал эгоистом потому, что разочаровался во всём остальном. Он никогда не восторгался – всегда снисходил.
Я с каким-то мазохистским восторгом дорисовывал себе черты этого человека. Привлекательный тип! Отвратительный до привлекательности.
– А ты?
– А что я? – она села на корточки, опустила в воду прутик. – Я устала… Как-то летом принёс золотые серёжки. «Подарю, – говорит, – если голой на балконе сигарету выкуришь». Хиханьки-хаханьки, а потом смотрю – он серьёзно! А у него третий этаж, и народу внизу толпы ходят. Я разделась и пошла! Он со мной. Покурили. Он протягивает серёжки, а я коробочку шварк с третьего этажа людям под ноги. А он мне: «Вот за это тебя и люблю!» Нежным ненадолго сделался…
Розин сказал мне об Ольге больше, чем она сама.
Оля достала из рюкзачка термос и бутерброды с колбасой и рыбой. Колбаса случилась сырокопченой. Лоскутки рыбы были ярко-алого цвета.
– А, у меня вот что ещё есть, – она вынула свёрнутую в несколько раз полиэтиленовую скатёрку.
– Потом постелим, – неопределённо произнёс я.
Поняв, куда я клоню, промолчала, отложив скатерть в сторонку.
Солнце было ещё высоко, когда в воздухе почувствовался вечер. Коротко свистнув, прошёл вдалеке железнодорожный состав. Скатерть-самобранка растерзанно отдыхала на возвышении…
– А я хотел, чтобы ты раздобыла ключи от подругиной квартиры… – улыбнулся я. Мы сидели, обнявшись, прикрыв голые спины одной на двоих курткой. Сзади дуло, но нам не хотелось одеваться.
– Дурачок… – она погладила меня по руке. – У меня нет таких подруг. У меня вообще нет подруг. Есть только приятельницы.
– И у меня. У меня тоже нет друзей.
Помолчали, ещё теснее прижимаясь друг к другу.
– Оль… – хотел задать я вопрос, который мучил меня с самого начала, с первого нашего поцелуя. Прозвучало до того хрипло и неуверенно, что она поняла, о чём речь… Поняла и прикрыла мне рот ладошкой.
– Ты хотел спросить, что будет дальше? – мы практически касались лбами.
Я согласно покивал головой.
– Я не знаю… – ответила. – Ведь мир многогранен. Так?
– Я, например, влюбился в чужую жену… – произнёс я осторожно и зажмурился. Произнёс признание, наверное, первый раз в жизни! Семнадцатилетние сопли не в счёт.
– Серёш, – она благодарно сжала мою ладонь, – не говори о любви. Ладно? Пока хотя бы…
Слова её были по-своему мудры. Любовь подразумевает под собой ещё и ответственность…
– Пора одеваться, – грустно сказала она и прижалась ко мне ещё крепче.
– Олька! – я обнял её крепко-крепко и не смог сказать того, что чувствовал.
Обратно мы брели, взявшись за руки. И чем дальше отходили от того заповедного места, что показала мне она, тем сильнее сжимал я руку, чтобы не отпустить Олю от себя. В мире, в котором кроме тебя есть ещё масса народу, удержать любимую куда сложнее…
Мы расстались в метро. Провожать её не стоило. Мало ли удивительных и ненужных встреч подсовывает нам судьба.
– Ты позвонишь мне завтра? Я буду ждать.
– Конечно. А когда приезжает Артём?
– Четвёртого…
– А завтра… – во мне промелькнула робкая надежда.
– Завтра я с Венькой…
Ах да! Я опять забыл про то, что у неё есть сын!
Я медленно шёл по своей улице. Идти домой не хотелось. Потому что дом с появлением Паши перестал быть мне домом, логовом – да. Хотя в логове звери зализывают, а не бередят полученные раны.
Теперь у меня была актриса. Но жизнь моя не сделалась слаще – напротив, долги и отсутствие человеческого жилья превратили роман с актрисой в мелодраму с отсутствием перспектив.
Как бы я хотел, чтобы какой-нибудь злополучный трамвай переехал Артёма, гуляющего с ребёнком. От мысли этой мне вдруг сделалось гадко, но при этом мысль никуда не девалась. Эта единственная мысль, в которой я видел – о ужас! – надежду.
Подходя, я поглядел на своё окно. Свет горел, а значит, меня ожидал тесный остаток вечера с Пашей под боком.
Что ж! Мир многогранен!
