Мёд поэтов
Хотите узнать, откуда берется поэзия? Где рождаются песни, что мы поем, и сказки, что мы рассказываем? Спрашивали ли вы себя когда-нибудь, как так получается, что некоторым из нас являются великие, мудрые, прекрасные грезы, которые они затем передают дальше, в мир, под видом стихов и песен, которые будут петь и рассказывать, пока встает и садится солнце на небе, и пока луна не устанет прибывать и убывать? Вам когда-нибудь было интересно, почему одним из нас дано создавать прекрасные песни, стихи и сказки, а другим нет?
Это долгая история, и чести она никому не делает. В ней есть и убийство, и хитрость, и обман, и глупость, и соблазн, и поиск. В общем, слушайте.
Началась она вскоре после рассвета времен, во время войны богов: асы воевали с ванами. Асы были воинственные боги сражений и завоеваний. Ваны же – мирные боги и богини, но оттого ничуть не менее могущественные: братья и сестры, делавшие землю плодородной, пускавшие растения в рост.
Слишком достойны друг друга были асы и ваны: ни одна сторона не могла выиграть войну. Более того, еще сражаясь, они поняли, что нужны друг другу и что нету радости в самой отважной битве, если никакие поля и фермы не накормят тебя после нее на пышном празднестве.
И вот сошлись они вместе договариваться о мире. А когда мир, наконец, был заключен, все они, асы и ваны, один за другим плюнули в большой чан, и как смешалась слюна их в чане и не разделится впредь, так и договор их сделался нерушим.
Ну а после сели они пировать. Боги ели и пили, бражничали и веселились, болтали и хохотали, хвастались и шутили, пока дрова в очагах не прогорели до угольев и солнце не выглянуло над горизонтом. Тогда поднялись асы и ваны и закутались в меха и плащи, готовясь выйти наружу, на хрусткий снег, в утренний туман, но тут Один сказал:
– Неправильно будет бросить нашу слюну вот так.
Кивнули в ответ Фрейр и Фрейя, предводители ванов, что должны были, по условиям мира, остаться жить в Асгарде.
– Надо бы сделать из нее что-нибудь, – сказал Фрейр.
– Надо бы сделать из нее человека, – сказала Фрейя и запустила руку в чан.
И стала слюна богов обретать форму у нее под пальцами и вскоре приняла облик человека, и встал он нагим перед богами.
– Ты – Квасир, – сказал ему Один. – Тебе известно, кто я?
– Ты – Один-Всевышний, – ответил Квасир. – Ты – Гримнир и Третий. Много имен у тебя – слишком много, чтоб перечислить их все, но мне известны они, а еще песни, сказанья и кеннинги, что к ним прилагаются.
Квасир, порожденье союза асов и ванов, оказался мудрейшим из богов, ибо и голова была у него, и сердце. Боги принялись толкаться вокруг: каждый хотел задать ему вопрос, а ответы были неизменно мудры. Внимательно он наблюдал и толковал увиденное точно и верно.
Вскоре обратился Квасир к богам и сказал так:
– Теперь я отправлюсь путешествовать. Я хочу посмотреть девять миров и Мидгард вместе с ними. Надобно ответить на вопросы, которые мне покамест никто не задал.
– Но ты же вернешься к нам? – спросили его.
– Я вернусь, – пообещал Квасир. – Есть ведь еще и тайна сети, которую рано или поздно придется распутать.
– Чего-чего есть? – вмешался Тор, но Квасир лишь улыбнулся и оставил богов размышлять над его словами.
Надел он дорожный плащ, и вышел из Асгарда, и зашагал по радужному мосту.
Из города в город шел Квасир, из деревни в деревню. Самых разных людей встречал он, и со всеми был любезен, и всем отвечал на вопросы. И не было такого места, где отказался бы остановиться Квасир.
А были в те дни два темных альва, которые жили в крепости у берега моря. Там занимались они магией и алхимией. Как и все карлики, делали они у себя в мастерской и в кузне вещи невиданные, чудесные, поразительные. И были вещи, пока что не сделанные, но успевшие целиком захватить разум карликов. Братья были они и звались Фьялар и Галар.
Прознав, что в город по соседству пришел Квасир, они затеяли повидать его. В большом зале нашли они его: он отвечал на вопросы горожан, а те дивились и слушали. Он рассказывал людям, как очищать воду и как делать ткань из крапивы. Одной женщине он сказал, кто украл ее нож и почему. А когда закончились разговоры, и горожане его накормили, вперед выступили карлики.
– У нас есть к тебе вопрос, – сказали они, – такой, какого тебе еще никогда не задавали. Но задать его нужно с глазу на глаз. Пойдешь ли ты с нами?
– Пойду, – просто ответил Квасир.
И пошли они в крепость. Чайки морские кричали над головой, а мрачные серые тучи были точно того же оттенка, что серые волны моря. Карлики привели Квасира в свою мастерскую, спрятанную глубоко за стенами твердыни.
– Это что у вас? – спросил гость, показав.
– Это чаны, и зовутся они Сон и Бодн.
– Понятно. А вот это там что?
– Какой же ты мудрец, если сам не знаешь? Это котел. Мы зовем его Одрёрир – даритель экстаза.
– Ага. А еще я там вижу ведра, полные мёда, незасахаренного, жидкого.
– Так и есть, – ответил на это Фьялар.
Галар же насмешливо поглядел на Квасира.
– Если б ты был так мудр, как о тебе говорят, ты бы знал наш вопрос еще до того, как мы его зададим. И зачем все эти штуки нужны, тоже знал.
Квасир покорно кивнул.
– Сдается мне, – молвил он, – что если бы вы были не только умны, но и злы, то могли бы убить своего гостя и сцедить его кровь в чаны Сон и Бодн. А потом нагрели бы ее на медленном огне в котле Одрёрир и вмешали бы туда жидкий мёд, и поставили бы бродить, пока не превратился он в превосходный напиток, что опьянит всякого, кто его выпьет, и вдобавок даст отведавшему дар поэзии и дар учености.
– Мы и правда умны, – признал Галар. – И найдутся такие, кто скажет, что мы еще и злы.
И с этими словами перерезал он горло Квасиру, и подвесили они его за ноги над чанами и сцедили всю кровь до последней капли. А потом нагрели ее вместе с мёдом в котле по имени Одрёрир и проделали еще всякие штуки, которые сами придумали. Ягоды они положили туда и мешали мёд длинной палкой. Мёд кипел и бурлил, а потом перестал кипеть, и вкусили его оба карлика и засмеялись, и каждый из братьев ощутил внутри себя поэзию, что никогда прежде не ведала выхода.
На следующее утро явились к ним боги.
– Квасир, – сказали они. – Последний раз его видели с вами.
– Да, – сказали карлики. – Он пришел сюда с нами, но убедившись, что мы всего лишь карлики, глупые и обделенные мудростью, он подавился собственным знанием. Ах, если бы только мы успели спросить его…
– Так он умер, вы говорите?
– Ну да, – ответили Фьялар и Галар и выдали богам обескровленное тело Квасира – забрать домой, в Асгард, для божественных похорон и, быть может (ведь боги – они не как все остальные, и смерть для них – дело не обязательно вечное), для последующего божественного возрождения.
Вот так и вышло, что карлики заполучили себе мёд мудрости и поэзии, и всякий, кто хотел причаститься, должен был теперь выпрашивать его у них. Увы, Галар и Фьялар давали мёд только тем, кто им нравился, а значит никому, потому что им на самом деле никто не нравился – кроме них самих.
Однако были и те, перед кем у них имелись кое-какие обязательства. Великан Гиллинг, например, с женой. Карлики сами пригласили их в гости, и как-то раз зимним днем те и вправду явились к ним в крепость.
– Пойдемте покатаемся на нашей лодочке, – сказали карлики Гиллингу.
От великаньего веса лодка низко села в воду, и карлики погнали ее на веслах прямо на скалы, скрывавшиеся под самой поверхностью моря. До сих пор лодка всегда безопасно ходила над ними – да только не в этот раз. Суденышко налетело на камни и перевернулось, выбросив великана в море.
– Плыви скорее к лодке, – закричали братья Гиллингу.
– Да я плавать не умею! – отвечал он им, и это были его последние слова, потому что волна захлестнула ему рот соленой водой, голова ударилась о камни, и через мгновение он скрылся из виду.
Фьялар и Галар перевернули лодку обратно и поплыли себе преспокойно домой. Жена Гиллинга уже с нетерпением их поджидала.
– Где мой муж? – спросила она.
– Кто? А, муж, – сказал Галар. – Он умер.
– Утонул, – услужливо пояснил Фьялар.
Тогда жена великана заплакала и заголосила, да так, словно каждое рыдание у нее прямо из глубины души вырывалось. Она взывала к покойному мужу и клялась любить его вечно, и ревела, и стонала, и выла.
– Тише ты! – сказал ей Галар. – От твоих воплей у меня уши болят. Слишком они громкие. Надо думать, это потому, что ты великанша.
Но великанья жена только зарыдала еще громче прежнего.
– А если мы покажем, где умер твой муж? – спросил Фьялар. – Тебе станет легче?
Та шмыгнула носом и кивнула, и завопила-запричитала пуще прежнего по мужу, который уже никогда не придет к ней назад.
– Встань вон там, и мы покажем то место, – распорядился Фьялар и показал, где именно ей встать: прямо под стеной крепости, выйдя через главные ворота.
А сам тем временем сделал знак брату, который быстро помчался на верх стены.
Жена Гиллинга послушно вышла из ворот, и Галар уронил на нее большой камень, наполовину размозжив череп.
– Отличная работа, – похвалил его Фьялар. – А то я уже уставать начал от этих жутких звуков.
Безжизненное тело они столкнули с утеса в море, где длинные пальцы серых волн тут же прибрали его, и так великан и его жена воссоединились по ту сторону смерти.
А карлики пожали плечами и решили, что они точно самые умные в своей крепости у моря. Каждую ночь пили они мёд поэзии и декламировали друг другу прекрасные и изумительные стихи, слагали величавые саги о гибели Гиллинга и его жены, которые потом орали в ночь с крепостной крыши, и засыпали мертвым сном, и просыпались наутро там же, где сели или свалились накануне.
Как-то раз они, как обычно, проснулись… вот только не у себя в крепости.
А проснулись они на дне лодки, и какой-то незнакомый великан греб, сидя на веслах, по серым волнам. Небо было темное от штормовых туч, а море – так и совсем черное. Волны катались высокие и злые, и соленая вода то и дело плескала через борт и мочила карликов.
– Ты кто такой? – спросили гребца карлики.
– Я – Суттунг, – отвечал великан. – И я слышал, как вы похвалялись ветрам, и волнам, и всему миру, как ловко убили моих отца и мать.
– А, – сказал Галар. – Это поэтому ты нас связал?
– Поэтому, – лаконично ответил великан.
– Наверное, мы едем в какое-то прекрасное место, – с надеждой сказал Фьялар, – где ты нас развяжешь, и сядем мы пировать и пить, и будем смеяться, и станем лучшими на свете друзьями.
– Это вряд ли, – ответил ему Суттунг.
Был как раз отлив, и над водой торчали верхушки скал – тех же самых, на которых в прилив перевернулась лодка братьев, потопив Гиллинга. Суттунг взял каждого карлика по очереди, вынул из лодки и поставил на скалы.
– Ночью, в прилив эти скалы скроются под водой, – сказал Фьялар, – а руки у нас связаны за спиной. Плавать мы не умеем. Если ты оставишь нас здесь, мы точно утонем.
– Так и было задумано, – ответил Суттунг и улыбнулся им в первый раз за все утро. – А я буду сидеть тут, в вашей лодке, и смотреть, как море постепенно забирает вас. Потом я вернусь домой, в Йотунхейм, и расскажу моему брату, Бауги, и моей дочери, Гуннлёд, как вы умерли, и буду доволен, что отец мой и мать должным образом отомщены.
Вот море начало прибывать. Сначала оно затопило карликам ноги, а потом дошло и до пупа. Вскоре бороды братьев уже плавали в пене, а в глазах плескался ужас.
– Милосердия! – возопили они.
– Это какого же? Такого, как вы оказали моим отцу с матерью?
– Мы выплатим виру за их смерть! Мы все тебе возместим! Мы тебе заплатим!
– Не думаю, что у вас есть хоть что-то, способное возместить мне смерть родителей, – сказал Суттунг. – Я великан богатый. Довольно слуг у меня в горной твердыне и все богатства, о каких я мог только мечтать, уже в моем распоряжении: золото и драгоценные камни, и железо – достаточно, чтобы выковать тысячу мечей. Я владею могущественным волшебством. Что вы можете дать мне такого, чего у меня еще нет?
Ничего не сказали на это карлики.
А вода между тем прибывала.
– У нас есть мёд! Мёд поэзии! – пробулькал Галар, которому вода уже заливалась в рот.
– Сделанный из крови Квасира, мудрейшего из богов! – подхватил Фьялар. – Два полных чана и еще котел! Ни у кого больше такого нет, а у нас есть – у нас одних на всем белом свете!
Суттунг почесал в затылке.
– А вот об этом надобно поразмыслить. Подумать… Покумекать…
– Пока ты будешь кумекать, мы утонем! – в один голос завопили карлики поверх рева вод.
Прилив нарастал. Волны уже перехлестывали карликам через голову. Фьялар и Галар судорожно хватали ртом воздух, а глаза у них были совсем круглые от ужаса, но тут великан Суттунг протянул руку и вытащил их из воды.
– Мёд поэзии будет достойной вирой. Вполне честная цена, особенно если вы накидаете сверху еще всякого. А я уверен, что у вас, карликов, найдется немало всякого. Я сохраню вам жизнь.
Он швырнул их, мокрых и связанных, на дно лодки, где они принялись сердито извиваться, будто пара бородатых омаров, – и погреб обратно, к берегу.
Вот так и вышло, что Суттунг забрал мёд, который карлики сварили из крови Квасира. Он еще много всякого забрал, но, в конце концов, покинул крепость и оставил в покое карликов, которые, приняв во внимание все вышеизложенное, были счастливы, что еще легко отделались.
Впрочем, всем, кто проходил мимо их крепости, Фьялар и Галар охотно рассказывали, как скверно обошелся с ними Суттунг. И на рынке, когда в следующий раз отправились торговать, тоже рассказывали.
Как это часто бывает, рядом невзначай случились вороны.
В Асгарде на высоком престоле восседал Один, а вороны Хугин и Мунин нашептывали ему на ухо все, что повидали и услыхали, пока странствовали по миру. Когда до него дошла весть о мёде Суттунга, Один полыхнул единственным глазом.
Те, кто слышал эту историю, называли мёд «кораблем карликов», ибо это он спас Фьялара и Галара с приливных скал и доставил их в целости и сохранности домой; а еще – мёдом Суттунга, как и было сказано; а еще соком – Одрерира, или Бодна, или Сона.
Один выслушал воронов, приказал подать ему шляпу и плащ, потом послал за богами и велел им изготовить три огромных деревянных чана – самых больших, какие они только сумеют построить, – и держать их наготове у врат Асгарда. Он сказал богам, что отправляется странствовать по миру и на это уйдет какое-то время.
– Две вещи возьму я с собой, – молвил Один. – Точильный камень для клинка, самый лучший из всех, что у нас здесь есть. И еще мне понадобится сверло по имени Рати.
«Рати», собственно, и означает сверло, и Рати было самым лучшим сверлом в Асгарде. Глубоко сверлило оно и могло продырявить даже самый твердый камень.
Точило Один подбросил высоко в воздух и снова поймал, а потом сунул в мешок вместе со сверлом. И на том он ушел.
– Интересно, что он задумал, – сказал Тор.
– Квасир бы знал, – заметила Фригг. – Он вообще все знал.
– Квасир мертв, – сказал Локи, – и что до меня, то мне все равно, куда ходит Всеотец и зачем.
– А я пошел делать деревянные чаны, какие он заказал, – сообщил всем Тор.
А тем временем Суттунг отдал драгоценный мёд своей дочери, Гуннлёд, чтобы она стерегла его в недрах большой горы по имени Хнитбьёрг, в самом сердце страны великанов. Туда Один не пошел, а направился вместо этого прямиком на ферму, что принадлежала брату Суттунга, Бауги.
Была весна, и высоко стояла трава на лугах, готовая к покосу. У Бауги было девять рабов, таких же великанов, как он, и все они косили траву огромными косами – каждая размером с небольшое дерево.
Некоторое время Один смотрел на них. Когда время подошло к полудню и солнце повисло высоко на небе, великаны сделали перерыв в работе, чтобы как следует подкрепиться. Тогда Один прогулочным шагом направился к ним.
– Я давно уже наблюдаю за вашей работой, – сказал он. – И только одного не понимаю: почему хозяин дает вам косить такими тупыми косами.
– И вовсе наши косы не тупые, – возразил один из работников.
– Ты зачем такое говоришь? – обиделся другой. – Наши косы – самые острые на свете.
– Разрешите, я вам покажу, на что способно действительно острое лезвие, – предложил Один.
Он вытащил из мешка точило и провел им по лезвию одной косы, потом другой – пока каждое не засверкало на солнце. Великаны неуклюже обступили его и глядели, как он работает.
– Вот, – сказал, наконец, Один. – Теперь испытайте их.
Великаны махнули косами по луговой траве и ахнули, и вскрикнули от восхищения. Лезвия были так остры, что косьба шла совсем без усилий. Косы резали самые толстые стебли без малейшего сопротивления.
– Поразительно! – сказали великаны. – А можно мы купим у тебя это точило?
– Купите? Разумеется, нет, – возмутился Всеотец. – Но мы можем сделать кое-что почестнее… и повеселее. Все вы, идите сюда. Станьте вместе, и каждый пусть крепко держит свою косу. Ближе, ближе.
– Да не можем мы ближе, – возразил один из рабов. – Косы уж больно острые.
– А ты, я смотрю, мудр, – заметил Один и поднял точило повыше. – Вот что я вам скажу: тот, кто поймает сей камень, тот и будет им владеть!
И он подбросил точило в воздух.
Девять великанов, как один, прыгнули за точилом – каждый протянул вперед свободную руку, совсем позабыв про другую (в которой была коса, наточенная самим Всеотцом, до просто-таки невероятной остроты).
В общем, они прыгнули – а лезвия ярко сверкнули на солнце.
А потом на солнце сверкнуло что-то красное и ударило фонтаном, и тела великанов, корчась, повалились на свежескошенную траву – одно за другим. Один перешагнул через них, подобрал точило богов и положил обратно к себе в мешок.
Девять рабов лежали на лугу, и у каждого горло было перерезано косою товарища – вот как оно бывает на свете.
А Один направился в чертог Бауги, брата Суттунга, и попросился переночевать.
– Звать меня Бёльверк, – представился он.
– Бёльверк… – повторил Бауги. – Скверное имя. Оно означает «тот, кто творит ужасное».
– Только моим врагам, – пояснила личность, назвавшаяся Бёльверком. – Друзья высоко ценят то, что я делаю. Я способен работать за девятерых и делаю это неустанно и не жалуясь.
– Ночлег – твой, – вздохнул Бауги, – но в недобрый день ты явился сюда. Еще вчера я был богат, и девять рабов работали на моих полях – сажали и пожинали, трудились и строили. А сегодня поля и скотина все еще при мне, а вот все слуги лежат мертвые. Поубивали друг друга, а почему – ума не приложу.
– Воистину, недобрый день, – отозвался Бёльверк (это был Один). – А почему бы тебе не взять новых работников?
– Только не в этом году. Уже весна. Все хорошие работники уже у моего брата, Суттунга, а до наших краев и так-то немногие доходят. Ты – первый путник, что попросил у меня гостеприимства за долгие годы.
– И повезло тебе, что так вышло. Ибо я могу работать за девятерых.
– Ты не великан, – вздохнул сокрушенно Бауги. – Ты – так, козявка какая-то. Куда тебе справиться с работой и одного-то из моих слуг, не говоря уже о девятерых?
– Если я не справлюсь с работой девяти твоих слуг, – пожал плечами Бёльверк, – ты мне попросту не заплатишь – делов-то. А вот если справлюсь…
– Да?
– Даже в наших далеких краях мы слыхали о необычайном мёде, что есть у брата твоего, Суттунга. Говорят, он дает всякому, кто его пьет, поэтический дар.
– Это правда. В годы нашей молодости Суттунг никогда не был поэтом. Поэтом в семье был я. Но вернувшись с мёдом, он у нас живо заделался стихоплетом и провидцем.
– Я буду работать на тебя, сажать и строить, и собирать урожай, и вообще делать всю работу твоих девяти слуг, а взамен я хочу отведать мёду твоего брата, Суттунга.
– Но… – Бауги наморщил лоб, – он же не мой, чтобы вот так его раздавать. Он принадлежит Суттунгу.
– Жаль, – сказал Бёльверк. – Тогда мне остается только пожелать тебе удачи в сборе урожая.
– Погоди! Мёд и правда не мой, но если ты сделаешь, что обещаешь, я сам пойду с тобой к Суттунгу и сделаю все, что смогу, чтобы ты вкусил мёда.
– Значит, договорились, – подытожил Бёльверк.
Свет еще не видывал работника усерднее, чем Бёльверк. Он пахал крепче двадцати человек, куда уж там девяти. В одиночку приглядывал он за скотиной. В одиночку собирал урожай. Он дарил земле свой труд, и земля тысячекратно одаривала его в ответ.
– Слушай, Бёльверк, – сказал ему Бауги, когда первые зимние туманы покатились по склонам гор. – Какое-то неправильное у тебя имя. Ибо не принес ты мне ничего, кроме добра.
– Ну, что, работал ли я и правда за девятерых?
– Воистину да, и еще девятерых сверх того.
– Так что, поможешь ли ты мне вкусить мёда брата твоего, Суттунга?
– Воистину, помогу!
На следующее утро поднялись они спозаранку и пустились в путь, и шли, шли, и шли, и только к вечеру покинули земли Бауги и достигли Суттунговых, у самых подножий гор. К ночи добрались они до чертогов Суттунга.
– Привет тебе, брат, – сказал ему Бауги. – Это Бёльверк, мой летний работник и друг.
Тут он поведал родичу о том, какой договор они заключили с Бёльверком.
– Так что, как видишь, у меня к тебе просьба: дай ему отведать мёду поэзии.
Глаза Суттунга были подобны осколкам льда.
– Нет, – просто ответил он.
– Нет? – переспросил Бауги.
– Нет. Ни единой капли мёда не потрачу я на него. Ни единой! Надежно хранится он у меня: в чанах Бодне и Соне, в котле Одрёрире. Глубоко спрятаны чаны в недрах горы Хнитбьёрг, и открывается она лишь по моему повелению. Дочь моя, Гуннлёд, стережет их, и не достанется мёду ни слуге твоему, ни тебе.
– Но, – возразил Бауги, – то была кровавая вира за смерть наших родителей. Неужто я не заслуживаю даже чуть-чуть мёду, чтобы доказать Бёльверку, что я – уважаемый великан?
– Нет, – сказал на это Суттунг. – Не заслуживаешь.
Так, несолоно хлебавши, гости покинули чертог.
Бауги был безутешен. Сгорбился он и голову повесил, и каждые несколько шагов извинялся перед Бёльверком.
– Вот уж не думал я, что брат окажется таким неразумным, – твердил он.
– Да уж, и правда неразумным, – кивал в ответ Бёльверк (а это был Один, сменивший обличье). – Но мы с тобой могли бы сыграть с ним одну шутку… ну, или две – чтобы он не заносился так в будущем. И в следующий раз слушал, что говорит его брат.
– Это да, – сказал Бауги, и выпрямился, и даже рот сложил во что-то вроде улыбки. – А делать-то мы будем что?
– Ну, для начала мы взберемся на гору Хнитбьёрг.
И они действительно поднялись вместе на Хнитбьёрг: великан лез первым, а за ним Бёльверк, с куклу размером в сравнении с ним – но ведь не отставал! Они шли по тропинкам, что протоптали овцы да козы, и карабкались по камням, пока не очутились высоко на вершине горы. Первые снега новой зимы уже легли на льды, так и не растаявшие с прошлой. Ветер свистел вкруг горы; где-то внизу, под ними, кричали птицы. И был еще один звук… вроде как человеческий голос.
Он шел прямо из камня, но как будто бы издалека – словно сама гора пела.
– Это еще что за шум? – спросил Бёльверк.
– Сдается мне, это моя племянница, Гуннлёд, поет, – отвечал Бауги.
– Тогда тут и остановимся, – решил Бёльверк.
Из кожаного мешка своего добыл он сверло по имени Рати.
– Вот, – сказал он. – Ты у нас великан, большой да сильный. Возьми-ка сверло и пробури дырку в склоне горы.
Бауги взял сверло, приставил к горе и начал крутить. Бур вгрызся в камень, будто штопор – в мягкую пробку. Бауги крутил, крутил и крутил, а потом сказал:
– Готово, – и вытащил сверло из дыры.
Бёльверк наклонился над дырой и подул в нее. Мелкие обломки и каменная пыль полетели оттуда ему в нос.
– Я только что узнал две вещи, – сообщил он.
– И какие же? – осведомился Бауги.
– Что мы еще не пробурили гору насквозь. Надо продолжать.
– Это всего одна, – возразил Бауги, но Бёльверк больше ничего не сказал, и только ледяной ветер продолжал кусать их и жалить высоко на склоне горы.
Бауги сунул сверло Рати обратно в дырку и принялся снова сверлить.
Уже темнело, когда Бауги вынул сверло.
– Вот я и пробурился во внутренности горы, – сообщил он.
Бёльверк ничего не сказал, а только подул тихонько в дыру и на сей раз увидел, как пыль улетает вглубь, на ту сторону.
А еще он почувствовал, как что-то приближается к нему сзади. Тогда Бёльверк недолго думая обратился в змею, и тут же сверло воткнулось в камень там, где только что была его голова.
– А второе, что я узнал, когда ты солгал мне, – прошипела змея, глядя на Бауги, который стоял, остолбенев и держа перед собой сверло, как оружие, – это что ты вскоре предашь меня.
И в мгновение ока змея исчезла в дыре.
Бауги еще раз стукнул по камню сверлом, но змея была уже такова; он в гневе отбросил инструмент, и тот загремел по склону вниз. Он подумал, что надо бы пойти обратно в чертог Суттунга и там рассказать брату… но что он скажет? Что сам отвел могущественного волшебника к Хнитбьёргу и даже помог ему забраться внутрь горы? Вот обрадуется Суттунг таким вестям!
И тогда, сгорбив спину и повесив голову, Бауги побрел вниз по склону горы, а там решительно повернул к дому, в собственный чертог и к собственному очагу. Что бы там ни случилось в будущем с братом или с его драгоценным мёдом, к нему, Бауги, это не будет иметь ни малейшего отношения.
А тем временем Бёльверк полз в обличье змеи по тоннелю в камне, пока тот не кончился, и он не очутился в огромной пещере.
Холодный свет кристаллов освещал ее. Один вновь обратился из змеи в человека и даже не просто в человека, а в огромного, ростом с великана, и к тому же хорошо сложенного, – и двинулся вперед, на звуки песни.
Гуннлёд, дочь Суттунга, стояла в пещере перед запертой дверью, за которой скрывались чаны по имени Бодн и Сон и с ними котел Одрёрир. Острый меч был у нее в руках, а еще она пела – сама для себя.
– Что за приятная встреча, отважная дева! – сказал ей Один.
Гуннлёд так и уставилась на него.
– Понятия не имею, кто ты такой, – сказала она через некоторое время. – Назови себя, незнакомец, и растолкуй заодно, почему я должна оставить тебя в живых. Я – Гуннлёд, хранительница этого места.
– А меня зовут Бёльверк, – отвечал Один, – и я заслуживаю смерти за то, что осмелился прийти сюда. Но удержи руку свою и дай мне взглянуть на тебя.
– Мой отец, Суттунг, поставил меня здесь стеречь мёд поэзии, – предупредила его дева.
– Что мне за дело до мёда, – пожал плечами Бёльверк. – Я пришел сюда лишь потому, что прослышал о красоте, отваге и достоинстве Гуннлёд, дочери Суттунга. Если она хотя бы даст посмотреть на себя, дело уже будет стоить того, сказал я себе. Если она, конечно, так хороша, как о ней говорят. Вот так я и подумал.
Гуннлёд продолжала таращиться на стоявшего перед ней пригожего великана.
– И как, стоило оно того, Бёльверк, который-вот-вот-умрет?
– Более чем стоило, – заверил он ее. – Ибо ты прекраснее любой сказки, какую я слышал в жизни, и любой песни, какую в силах сложить бард. Прекраснее горного пика, прекраснее ледника и прекрасней, чем целое поле свежевыпавшего снега на заре.
Гуннлёд опустила очи и зарделась.
– Можно, я присяду рядом? – спросил Бёльверк.
Та ничего не ответила, но кивнула.
У нее была еда, там, в горе, и было питье, и вместе они ели и пили.
А, поев, стали тихонько целоваться во тьме.
После всего, что было потом, Бёльверк сказал, пригорюнившись:
– Хотел бы я испить один только глоток мёда из чана по имени Сон. Тогда я сложил бы песнь о твоих глазах, и всякий мужчина на земле стал бы петь ее, когда пожелает рассказать о чем-то прекрасном.
– Один глоток? – переспросила она.
– Такой маленький, что никто вовек не узнает, – сказал он. – Но я совсем не спешу. Ты мне куда важнее. Позволь, я покажу, насколько ты важна для меня.
И он притянул ее к себе.
А после любви, когда все уже закончилось, они лежали, свернувшись во тьме и шепча ласковые слова, и нагое тело касалось тела. Бёльверк горестно вздохнул.
– Что такое? – спросила Гуннлёд.
– Хотел бы я сложить песню о твоих устах – о том, какие они мягкие и насколько лучше уст любой другой девушки. Вот была бы отличная песня!
– Это и правда очень досадно, – согласилась Гуннлёд, – потому что губы у меня и впрямь хороши. Я даже часто думаю, они – лучшее, что у меня есть.
– Может, и так, но у тебя столько всего превосходного, что выбрать лучшее будет непросто. Но если бы мне перепал самый маленький глоточек из чана, что зовется Бодн, поэзия вошла бы мне в душу, и я сумел бы сложить песнь о твоих устах, которую будут петь, пока волк не пожрет солнце.
– Но только самый-пресамый маленький, – сказала она. – Потому что папа ужасно разозлится, если решит, что я тут раздаю его мёд всяким симпатичным незнакомцам, которым удалось проникнуть в гору.
И они двинулись в глубину пещер, держась за руки и время от времени слепляясь губами. Гуннлёд показала Бёльверку двери и окна, которые она могла открыть изнутри горы: через них Суттунг подавал ей еду и напитки, но Бёльверку это все было неинтересно. Ничего ему не надобно, что не Гуннлёд, объяснил он, – ничего, что не ее глаза, ее губы, ее пальцы или волосы. Гуннлёд в ответ хохотала и говорила, что он все это не серьезно, и слишком хороши его слова, и он уж точно не захочет снова любить ее. Он живо заткнул ей рот своим, и они снова предались любви.
Когда оба были уже совсем удовлетворены, Бёльверк вдруг принялся тихо плакать во тьме.
– Что случилось, любовь моя? – всполошилась Гуннлёд.
– Убей меня, – всхлипнул Бёльверк. – Убей меня сейчас же! Потому что я никогда не смогу сочинить стих о совершенстве твоих волос и кожи, о звуке твоего голоса, о прикосновении твоих пальцев. О, красота Гуннлёд – ее невозможно описать никакими словами!
– Ну, – сказала она, – описать такое действительно вряд ли легко. Но не думаю, что невозможно…
– Быть может…
– Да?
– Быть может, самый малюсенький глоток из котла Одрёрира придал бы мне достаточно дара, чтобы запечатлеть твою красоту для грядущих поколений, – предположил Бёльверк, временно перестав рыдать.
– Может, и так. Но это и правда должен быть самый малюсенький-премалюсенький глоточек…
– Покажи мне котел, и я покажу тебе, насколько маленькие глотки я умею делать.
Гуннлёд отперла дверь, и через мгновение они с Бёльверком стояли перед котлом и двумя чанами. Вся пещера была пропитана благоуханием мёда поэзии.
– Совсем крошечный глоток, – сказала она ему. – На три стихотворения обо мне, которые останутся в веках.
– Ну, конечно, любимая, – Бёльверк широко улыбнулся во мраке.
Если бы только Гуннлёд могла его видеть… Уж наверное она бы догадалась, что дело нечисто.
Первым же глотком Бёльверк осушил котел Одрёрир до дна.
Вторым – чан Бодн.
А третьим опустошил чан Сон.
Гуннлёд была далеко не дура. Она догадалась, что ее обманули, и бросилась на него. Стремительна и сильна была дева, но Один не стал пытать счастья в битве. Он пустился наутек, выскочил за дверь и запер ее за собою, замкнув Гуннлёд внутри.
В мгновение ока превратился он в огромного орла. Заклекотал Один и захлопал крыльями, и отворились двери горы, и прянул он прямо в небо.
Вопли Гуннлёд огласили рассветные горы.
Суттунг у себя в чертоге пробудился и выскочил наружу. Он поглядел в небо, увидел орла и понял, что произошло, – и тоже обернулся орлом.
Так высоко взлетели орлы, что казались с земли крошечными точками на светлом небосклоне. И так быстро летели они, что крылья их вздымали ревущий ураган.
– Пора, – сказал Тор в Асгарде и выкатил три огромных деревянных чана на двор.
Боги Асгарда смотрели, как несутся к ним два исполинских орла. Опасной была погоня: Суттунг летел быстрее и настигал Одина. Клюв его уже почти касался хвостовых перьев Всеотца, когда подлетали они к Асгарду.
У самого чертога Один изверг из себя драгоценный груз: фонтан мёда ударил у него из клюва, наполнив один за другим все три чана, – так птица-отец кормит своих птенцов, отрыгивая им пищу.
С тех самых пор люди знают, что всякий, кто способен творить волшебство словами, слагать стихи и саги, ткать сказки, причастился мёду поэзии. Заслышав прекрасного поэта, мы говорим, что он отведал дар Одина.
Ну, вот. Такова история о мёде поэзии и о том, как он попал в мир. Много в ней бесчестия и обмана, много убийств и лукавства. Но вообще-то это еще не все. Осталось сказать еще кое-что. Особо чувствительным советуем заткнуть уши или прекратить читать.
Это последнее, что мне надлежит вам поведать, и оно немного стыдно. Когда Всеотец в обличье орла уже приближался к чанам – с Суттунгом, можно сказать, на хвосте, – он изверг некоторое количество мёда из задней своей оконечности. Хорошую такую мокрую плюху зловонного мёда. Прямо Суттунгу в рожу. Это ослепило великана и сбило его со следа.
Никто – ни тогда, ни сейчас – не пожелал отведать мёду из задницы Одина. Но всякий раз, услыхав дурного поэта, декламирующего свои дрянные вирши, полные поганых сравнений и скверных рифм, вы теперь будете знать, какого мёду он отведал.
