1. Дома

По четвергам у Алленов готовили пиццу. Последний прием в тот день у меня был назначен на одиннадцать утра, а в три я должен был сидеть в поезде на Вестпорт, просматривать карточки пациентов и отвечать на звонки. Мне нравилось, как отступает город, как кирпичные здания Бронкса скользят назад вдоль путей. Медленно вырастают деревья, победно врывается солнечный свет – словно крики ура при свержении старой тирании. Каньон становится долиной, долина переходит в поле. В поезде я чувствовал простор, слово бежал от судьбы, представлявшейся неизбежной. Странно, ведь я вырос в Нью-Йорке, дитя асфальта и бетона. Но уже давно я стал задыхаться среди прямых углов и вечного воя сирен. Поэтому десять лет назад я перевез семью в Вестпорт штата Коннектикут. Мы поселились в пригороде, обзавелись мечтами и надеждами, свойственными семьям из пригородных домиков.

Я был ревматологом – заведовал отделением ревматологии в Пресвитерианской больнице Колумбийского университета на Манхэттене. Мало кто разбирается в моей специальности – она слишком часто ассоциируется со слезящимися глазами и влажным кашлем от острой пыльцовой аллергии. А на самом деле ревматология – подраздел терапии и педиатрии. Термин происходит от греческих корней «ревма», означающего «текучее, как река или поток», и «логос», означающего «учение». Ревматологи имеют дело с заболеваниями суставов, мягких тканей и сопутствующих осложнений на соединительные ткани. Мы часто оказываемся последним бастионом, к нам попадают пациенты с необъяснимыми симптомами, охватывающими целые системы организма – нервную, дыхательную, кровообращения. Ревматолога зовут, когда не удается поставить диагноз.

Я был диагностом по профессии – врачом-детективом: анализировал симптомы и результаты анализов, отыскивал стойкие последствия заболеваний и забытые травмы. За восемнадцать лет эта работа мне не наскучила, и я часто брал ее с собой в постель, перечитывая истории болезней в минуты между явью и сном, отыскивая смысл в хаосе симптомов.

16 июня было солнечно, не слишком жарко, но угроза нью-йоркского лета висела в воздухе. Уже чувствовалась поднимающаяся от дорожек душная влага. Скоро любой бриз станет похож на горячее дыхание незнакомца. Скоро автомобильный выхлоп можно будет, дотянувшись, размазывать по небу, как масляную краску. Но пока это была лишь угроза: легкая духота, испарина под мышками.

Я в тот день поздно вернулся домой. Дневной прием затянулся дольше обычного, и с поезда я сошел почти в шесть часов. Прошел пешком девять кварталов до дома между рядами ухоженных газонов. Над почтовыми ящиками висели американские флаги. Белый штакетник оград, и гостеприимный, и отстраняющий, мелькал на краю поля зрения, как велосипедные спицы. Чувство движения – мимо щелкает одно, другое… Здесь жили состоятельные люди, и я в их числе: врач-специалист, лектор, преподаватель из Колумбийского.

Я защитил диплом в эпоху до ГМО, до девальвации врачебного звания, и вполне состоялся. Деньги обеспечивали некоторую свободу и роскошь. Дом на четыре спальни, несколько акров всхолмленной земли с плакучими ивами и линялым белым гамаком, лениво раскачивавшимся на ветру. В такие теплые вечера я, проходя тихим пригородом, ощущал покой и завершенность – не мелочное самодовольство, а глубокое человеческое чувство. Триумф марафонца после забега, ликование солдата по поводу завершения долгой войны. Человек принял вызов, справился с ним и от этого стал лучше, мудрее.

Фрэн, когда я вошел, уже занималась тестом – раскатывала его на мраморной столешнице. Близнецы терли сыр и подбирали крошки начинки. Фрэн – моя вторая жена: высокая, рыжая, с плавными изгибами ленивой реки. После сорока ее красота из атлетического блеска волейболистки перешла в томное сладострастие. Вдумчивая и уверенная в себе, Фрэн любила планировать все заранее, подходила к любой проблеме без спешки. В этом она напоминала мою первую жену, хотя та была при этом порывиста и носила в себе вагоны эмоций. Хочется думать, что я умею учиться на своих ошибках. И если предложил Фрэн брак, то потому, что мы, за неимением более романтического понятия, совместимы в лучшем смысле этого слова.

Фрэн работала виртуальным секретарем, то есть, не выходя из дома, согласовывала встречи и бронировала авиабилеты для людей, которых ни разу не видела. Вместо серег она носила наушники блютуз – вставляла их, едва проснувшись, а вынимала, только ложась в постель. Большую часть дня со стороны она выглядела так, будто ведет долгую беседу с самой собой.

Близнецам, Алексу и Вэлли, в этом году исполнилось десять. Дружные братья, но совсем непохожие. У Вэлли заячья губа и вид чуть угрожающий, словно мальчик только и ждет, когда вы повернетесь к нему спиной. На самом деле из двоих он более милый ребенок и более простодушный. Из-за генетической ошибки он родился с расщепленным нёбом, и, хотя операция это исправила, лицо осталось несовершенным, неточным, уязвимым. Его брат Алекс, при сравнительно ангельской внешности, в последнее время имел неприятности из-за драк. Для него эта проблема ненова – он еще в песочнице мигом вступал в бой со всяким, кто насмехался над его братом. С годами инстинкт защитника развился в непреодолимую потребность отстаивать изгоев: толстяков, «ботаников», детей со скобками на зубах. Несколько месяцев назад – после того как меня третий раз за полугодие вызвали в дирекцию, – мы с Фрэн, угощая его обедом в кафе, стали объяснять, что одобряем защиту слабых, но ему нужно научиться действовать не одной силой.

– Если ты хочешь, чтобы задиры усвоили урок, – говорил я, – должен их чему-то учить. А насилием, поверь мне, ничему научить нельзя.

У Алекса всегда был острый ум и хорошо подвешенный язык. Он очень быстро стал первым в классе спорщиком. Теперь каждое требование доесть овощи или помочь в уборке он обращал в аристотелевский диспут.

Мне некого было винить, кроме самого себя.

Это наша первичная семья. Отец, мать и двое сыновей. Дэниел, сын от моего первого барка, в трудном подростковом возрасте год прожил с нами, но отбыл так же внезапно, как и появился: разбудил меня однажды на рассвете и попросил подкинуть до аэропорта. Когда мы с его матерью разошлись, ему было семь, и, когда я уехал на восток, он остался с ней на западном побережье.

Через три года после короткого пребывания у нас восемнадцатилетний Дэнни поступил в колледж. Но бросил, не проучившись и года, сел в машину и поехал на запад. Позже он станет говорить, что хотел «посмотреть страну». Нам он не сообщил об отъезде. Я сам послал ему в общежитие открытку, которая вернулась со штампом: «Адресат больше не проживает». Так у него велось с детства. Маленький Дэнни никогда не задерживался там, где его оставили, а выныривал в самых неожиданных местах. Теперь мы нерегулярно созванивались и перебрасывались электронными письмами через интернет-кафе в равнинных штатах Среднего Запада. В минуты летней ностальгии он мог накорябать открытку. Но всегда как было удобно ему, а не мне.

В последний раз я виделся с ним в Аризоне. Прилетел туда на медицинскую конференцию. Дэниел был проездом, по пути на север. Я угостил его завтраком в хипстерском кафе неподалеку от своего отеля. Он отпустил длинные волосы и ел оладьи без пауз – вилка двигалась от тарелки ко рту как паровозный шатун.

Он рассказал, что много жил в палатках на юго-западе. Днем ходил пешком, ночами читал при свете фонарика. Он выглядел счастливым. Когда вы молоды, нет идеи привлекательнее свободы – безграничной уверенности, что можешь быть где хочешь и заниматься чем хочешь. И, хотя меня все еще тревожило, что он полгода назад бросил колледж, зная его, я был не слишком удивлен.

Дэниел рос в пути. Подростком он, как цыганенок, мотался между мной и матерью, Коннектикутом и Калифорнией. Дети разведенных родителей по самой природе соглашения о разводе оказываются самостоятельными. Сколько рождественских вечеров он провел в аэропортах, сколько летних каникул метался челноком от мамы к папе! Казалось, Дэниела это не травмировало, но я все-таки тревожился, как свойственно родителям. Не скажу что не спал ночами, но каждому дню эта тревога добавляла немного сомнений, чувства потери, ощущения, будто забыл что-то важное. Хотя он всегда был самодостаточным и к тому же толковым, обаятельным мальчишкой. И я убедил себя, что, куда бы он ни отправился, с ним ничего не случится.

Прошлой осенью, сидя напротив меня в той аризонской кофейне, Дэниел посмеивался над моим пиджаком и галстуком. Не понимал, зачем это надо в субботу.

– Я на конференции, – напомнил я. – Должен поддерживать профессиональную репутацию.

Эта мысль его рассмешила. Для него взрослые дяди и тети, послушно подделывающиеся поведением и одеждой под общепринятые представления о профессорах, выглядели нелепо.

Прощаясь, я дал ему пятьсот долларов, но он не взял. Сказал, что денег хватает – подрабатывает понемногу, и что не привык иметь при себе столько денег.

– Это выведет меня из равновесия, понимаешь?

Он обнял меня на прощание – крепко и надолго. Немытые волосы пахли мускусом, как у всех хобо. Я опять спросил, не передумает ли он насчет денег. Он только улыбнулся. Я смотрел ему вслед с чувством полного бессилия. Он был моим сыном, но я больше не имел над ним власти – если когда-нибудь имел. Я стал посторонним, зрителем, следящим за его жизнью с края поля.

На углу Дэниел обернулся и помахал мне рукой. Я махнул в ответ. Потом он шагнул на переход и затерялся в толпе. С тех пор я его не видел.

Теперь, в кухне нашего коннектикутского дома, Фрэн подошла и поцеловала меня в губы. Руки, испачканные в муке, она держала на отлете, как я, когда несколько часов назад работал в клинике Колумбийского университета.

– Алекс опять подрался, – сказала она.

– Не подрался, – поправил Алекс. – Драка – это когда кого-то бьешь, и он бьет в ответ. Это была скорее куча-мала.

– Мистер Умник на три дня отстранен от занятий, – сообщила она мне.

– Я намерен рассвирепеть, – сказал я Алексу, – как только напьюсь. – И достал из холодильника пиво.

Фрэн опять занялась пиццей.

– Мы решили сегодня делать с грибами и пепперони.

– Мне-то что, – заметил я.

Фрэн, словно некстати, произнесла:

– Да, рейс семь пятнадцать на Таксон.

Таксон? Я только теперь заметил голубой огонек.

– Да, машина нужна.

Я хотел заговорить, но Фрэн подняла палец:

– Прекрасно. Сообщите мне по е-мейлу? Благодарю.

Огонек погас, палец опустился.

– Чем могу помочь? – спросил я.

– Сядь за стол. И через десять минут вынешь – я все еще боюсь этой духовки.

Телевизор в углу показывал «Смертельный риск». Это тоже был наш домашний ритуал – смотреть игровые шоу. Фрэн считала, что детям полезно тянуться за участниками телеконкурсов. Я никогда не понимал, в чем тут польза, но каждый вечер после семи в нашем доме разражалась какофония бездоказательных споров.

– Джеймс Гарфилд! – сказал Вэлли.

– Мэдисон, – поправила Фрэн.

– Это вопрос, – сказал Вэлли.

– Кто такой Джеймс Гарфилд? – спросил Вэлли.

– Мэдисон, – поправила Фрэн.

– Кто такой Джеймс Мэдисон?

Я привык к ежевечерним перепалкам и даже ждал их. Семья определяется обыденными делами. Когда подхватить, где высадить. Футбол и дискуссионный клуб, визит к врачу и вылазка за город. Каждый вечер надо поесть и прибраться. Проверить, сделаны ли домашние задания. Твоя очередь выключать свет и запирать дверь. По четвергам оставляем машины на дорожке, по пятницам загоняем внутрь. За несколько лет даже размолвки становятся одинаковыми, словно раз за разом проживаешь один и тот же день. Это и успокаивает, и сводит с ума. Фрэн, как виртуальный секретарь, питала воинственное пристрастие к порядку. Мы были для нее не только семьей, но и вверенным подразделением. Она посылала нам сообщения почти ежечасно – корректировала расписание на ходу. Дантист перенес прием. Игровой клуб заменили на каток. В армии и то меньше порядка. У Алленов было заведено дважды в неделю сверять часы, как у спецназовцев при подготовке к взрыву моста. Поднимавшееся во мне временами раздражение смирялось любовью. Пережив неудачный брак, начинаешь понимать себя глубже и без сантиментов. Сходит флер стыда за свои слабости, особенности, и ты свободно выбираешь человека, который идеально подходит тебе настоящему, а не идеальному образу, созданному в собственной голове.

Это и привело меня к Фрэн после восьми лет брака с Эллен Шапиро. Хотя я долго считал себя непосредственным и открытым человеком, после того как наш брак распался, понял, что на самом деле являюсь сторонником упорядоченности и рутины. Я не переносил оплошности и забывчивости. Наивная безалаберность хиппи, привлекавшая к Эллен с первого взгляда, скоро начинала бесить. А Эллен угнетали и наводили скуку те самые качества, которые делали меня хорошим врачом: скрупулезность, перестраховка, усидчивость в работе. Дело было не столько в моих или ее поступках, сколько в нас самих. И разочарование, которое мы обращали друг на друга, было досадой на себя за неудачный выбор. Это было поучительно. И хотя наш брак породил Дэнни, союз был из тех, которым лучше распасться, пока не случилось худшее.

Я достал из буфета стакан и перелил в него остатки пива. Голова была занята пациенткой, из-за которой я сегодня задержался в клинике, – Элис Краммер. Она обратилась ко мне две недели назад с жалобой на боли в ногах. «Как огнем жжет», – сказала она. Боли появились за два месяца до того. Несколько недель назад начался кашель. Поначалу сухой, потом с кровью в мокроте. Раньше она бегала марафон, а теперь ее утомляла даже короткая прогулка.

До меня она обращалась к другим врачам. Ходила к терапевту, неврологу и пульмонологу. Но окончательный диагноз поставить не удалось. Несмотря на все наши усилия, слабость и одышка у нее сохранялись.

Если не считать кашля, она казалась здоровой. В легких чисто. Умеренная слабость мышц правого бедра, но суставы, кожа и мускулатура в норме. Симптомы предполагали нарушения в нервной и дыхательной системе. Это необычно. Не синдром ли Шегрена? При этом заболевании иммунная система атакует собственные железы, производящие жидкость. Однако пациенты с синдромом Шегрена обычно жалуются на боль в глазах и сухость во рту, а у нее этого не было.

Или склеродермит, вызванный перепроизводством коллагена? При этом состоянии возникает утолщение кожи, могут страдать и другие органы. Я направил ее сделать анализ крови и, ожидая результатов, вернулся к истории болезни. Как врач последнего бастиона, ревматолог должен свежим взглядом пересмотреть все подробности. Я изучил сканы осевой томографии и МРТ. На томограмме грудной клетки заметил легкое помутнение в обоих легких. Само по себе оно ничего не значило, но в контексте остального обретало смысл. Когда я просмотрел снимки, на место встал еще один кусок головоломки.

Я заказал биопсию легочной ткани. Результат показал воспаление. Когда образец ткани вернулся, я вместе с патологом пересмотрел слайды под бинокуляром. И на них увидел ключ к загадке: гранулему – клеточное образование, клетки которого в сто раз превышают нормальную величину. Такие встречаются в легких при очень немногих заболеваниях. Чаще всего при саркоидозе и туберкулезе. А поскольку у пациентки не имелось симптомов туберкулеза, я уже не сомневался, что она страдает саркоидозом – хроническим заболеванием, сопровождающимся воспалением тканей.

Сегодня днем я сообщил ей диагноз. Элис расплакалась. С первого проявления симптомов прошел не один месяц. Она обращалась к десятку врачей, многие из них говорили, что болезнь у нее в голове. Но моя работа – верить обратившимся ко мне пациентам, брать не сходящиеся фрагменты и складывать головоломку.

Телеконкурс прервало новостное сообщение. Огромный анонс, тревожные цвета. Сначала никто из нас не обратил на это внимания. Мы были поглощены обрядом над пиццей. Раскатывалось тесто. Накладывались слои сыра и соуса. Детей укоряли в неумеренности по части начинки.

– Я не инженер, – сказал я, – но ни один круг такого веса не выдержит.

Вэлли принялся рассказывать, что выучил за день: Фредерик Дуглас был рабом-вольноотпущенником. Джордж Вашингтон Карвер изобрел арахис.

– Вряд ли изобрел, – заметила Фрэн.

– Открыл?

– Думаю, тебе стоит заглянуть в тетрадь, – посоветовал я, допив пиво и потянувшись за новой бутылкой.

Фрэн спохватилась первая. Обернулась к телевизору, а там вместо ехидных ведущих и азартных участников показывали трансляцию какого-то митинга. Камера дрожала.

– Что такое? – спросила она.

Мы все стали смотреть. На экране была съемка какого-то политического собрания в Лос-Анджелесе. Мы видели кадры с толпой, красно-бело-синие знамена на стенах. Кандидат в президенты произносил речь на сцене. Звука не было: дети привыкли, пока крутят рекламу, убирать звук, предоставляя актерам восхвалять товар пантомимой. У нас на глазах политик вздрогнул и качнулся назад. За его спиной двое агентов Секретной службы достали оружие.

– Звук! – сказала Фрэн.

– Где пульт? – Я пошарил вокруг.

На поиски ушли драгоценные секунды, еще много времени заняли поиски кнопки. Дети орали над ухом – нажми ту, нажми эту. Когда мы наконец включили громкость, диктор говорил: «…сообщают, что неизвестный сделал два выстрела. Сигрэм доставлен в ближайшую больницу. О тяжести ранений пока не сообщают».

На экране повторили те же кадры. Кандидат на трибуне, звук выстрелов из толпы. На этот раз кадры задерживали долго, давали приближение.

– Мы пытаемся подобрать лучший ракурс, – сказал ведущий.

Я переключил канал. На CNN то же самое. И на ABC, и на NBC.

– Повторяем: полчаса назад Джей Сигрэм, сенатор-демократ от Монтаны и лидер президентской гонки, был ранен выстрелом неизвестного.

– Тэд, мы слышали, что сенатор Сигрэм в операционной. У него как минимум два пулевых ранения – в грудь и шею. Прогноз пока не дают.

Вот как бывает: ничего – и вдруг что-то. Семья готовит ужин, смеется, и внезапно врывается внешний мир.

Фрэн отослала детей в гостиную. Им рано такое смотреть. Она расстроилась. Она слушала выступление Сигрэма в нашем городе. Он был молод, красив, говорил авторитетно. Она поверила, что этот, как она выразилась, «настоящий».

– Кто мог это сделать? – спросила она.

Я, как врач, понимал, что Сигрэму нелегко будет пережить эту ночь. По сообщениям репортеров, первая пуля пробила легкое, вторая повредила сонную артерию. Скорая помощь быстро доставила его в больницу, но такие ранения ведут к массивной кровопотере. Потеря крови нарушит кровообращение, затруднит дыхание и без того пострадавших легких. Чтобы исправить такой ущерб вовремя, нужен искусный хирург.

Мы ели пиццу в разных комнатах – каждый прилип к своему экрану. Фрэн сидела за кухонным столом, искала последние слухи в Сети на своем лэптопе. Дети в гостиной любовались, как диснеевские пираты ищут приключения в бурных морях, и гадали, надолго ли мы зависли на своих новостях. Я каждые несколько минут заглядывал проверить, все ли у них в порядке. Так всегда в трудные времена – хочется проверить, все ли хорошо у тех, кого любишь.

Свидетель на экране рассказывал: «Я смотрел на них, и вдруг – блям-блям-блям…»

Три выстрела? В новостях говорили о двух.

– Два часа, – сказала Фрэн, – но вам придется сделать пересадку в Далласе.

Сидя за компьютером, она совмещала два дела. Горел огонек на наушниках, а на мониторе в одном окне был открыт сайт авиалиний, в другом – политическая программа в прямом эфире.

– Включи MSNBC, – крикнула мне Фрэн, оторвавшись от монитора. Я переключил канал и успел увидеть кадр, снятый под другим углом. Обычной видеокамерой из дальнего правого угла сцены.

– То, что вы сейчас увидите, весьма наглядно и может причинить вред детям.

Я проверил, в гостиной ли ребята. Камера на экране дала приближение, сфокусировалась на лице говорящего Сигрэма. Аудиозапись была нечеткой, любительской. На этот раз от звука первого выстрела я подскочил. Казалось, снимающий стоит у самой сцены. Сенатор пошатнулся, из его груди брызнула кровь. Снимающий обернулся, и на долю секунды мы увидели, как над толпой поднимается пистолет. Стрелок был в белой рубахе на пуговицах. Движение смазало его лицо. Люди на заднем плане с воплями разбегались. У нас на глазах стрелок развернулся и стал проталкиваться к двери. Агенты Секретной службы прыгнули в толпу, бросились за ним.

– На кого-то он похож, – сказала Фрэн. – На какого-то актера? У тебя такое бывает? Чувство, будто ты видел человека раньше. Или он кого-то напоминает. Может, просто дежавю.

Камера дико заметалась. Зрители схватили стрелка. Подоспели агенты и полиция. Камера их потеряла.

Я подошел ближе к экрану, но вблизи рассмотреть было еще труднее.

– Нам сообщили, – сказал ведущий, – что полиция установила личность стрелка.

В дверь позвонили.

Мы с Фрэн переглянулись. Я мысленно перебрал все несчастья своей жизни. Смерть отца, автомобильную аварию в старших классах и три операции после нее, распад первой семьи, каждую смерть пациента. Я взвешивал каждое, сравнивал. Стоял теплый весенний вечер, я был доволен жизнью и счастлив. Счастливчик, привыкший ждать только хороших известий. Я вытер руки салфеткой и пошел открывать.

Перед дверью стояли двое мужчин в костюмах, на газоне еще несколько человек. На дорожке я увидел несколько машин: маячки вспыхивали то красным, то синим, сирены молчали.

– Пол Аллен, – заговорил один из мужчин.

Высокий белый мужчина, невероятно чисто выбритый. От воротничка к его левому уху тянулся проводок в пластиковой изоляции. Стоявший рядом с ним был черный, широкоплечий. Возможно, когда-то играл в полузащите.

– Я – агент Мойерс, – сказал белый. – Это агент Грин. Мы из Секретной службы. Просим проехать с нами.

В том, что я видел, не было никакого смысла. И в его словах.

– Извините, – сказал я, – вы уверены, что не ошиблись домом?

Фрэн тихо подошла сзади и остановилась в коридоре, глядя круглыми глазами. Блютуз из уха она вынула. Из гостиной до нас добрался оркестровый проигрыш капитана Джека Воробья.

– Они говорят, это Дэниел, – сказала Фрэн. – По телевизору. Говорят, он стрелял.

Я взглянул на секретных агентов. Те бесстрастно смотрели на нас стальными глазами.

– Мистер Аллен, – повторил Мойерс, – вам следует проехать с нами.

Я чувствовал себя боксером, получившим апперкот от невидимого противника.

– Подождите, возьму пиджак, – сказал я.

И вернулся на кухню, шагая как под водой. Подумал о выпитом пиве, о поездке домой. Подумал об изгородях, газонах и о соседях, знакомых много лет. Как они теперь будут на меня смотреть. По телевизору показывали фото моего сына. В нашем мире такие скорости: не успеваешь опомниться, а все уже случилось. После выстрелов прошло меньше часа. Где они достали фотографию? Этой я не помнил: Дэниел стоял на широкой лужайке в свитере и джинсах. Щурился, глядя против солнца; поднял руку, заслоняясь от света. На вид лет восемнадцати. Может, снимали в колледже? Я вспомнил день, когда отвез его в Вассар – тощего мальчишку, уложившего все свое имущество в сундучок. Мальчика, который с четырнадцати лет отращивал усы, но обзавелся только несколькими кошачьими волосинками по краям губ.

«Что ты наделал?» – думал я. Но, спрашивая, не знал, обращаю вопрос к Дэниелу или к самому себе.

Я один сидел на заднем сиденье внедорожника. Запах новой машины добавил подступающей тошноты. Другая машина шла впереди, еще одна сзади. Ехали быстро, включив сирены и мигалки. Агент Мойерс с агентом Грином сидели впереди, Мойерс за рулем. В первые минуты, пока мы тащились по улицам поселка, на скорости подскакивая на «лежачих полицейских», они молчали.

Я представлял Дэниела таким, каким видел в последний раз: длинные волосы, медвежьи объятия, прощальный взмах руки, – и свои чувства – чувства человека, который смотрит непонятный ему фильм. Почему я его отпустил? Надо было тащить в отель, заставить вернуться домой вместе со мной. Отмыть, постричь, подкормить. Жить в семье, среди любящих людей – разве это не глубочайшая из человеческих потребностей? А я просто смотрел, как он уходит.

– С моим сыном все в порядке? – спросил я.

Они не ответили. Я смотрел, как убегают назад дома моих соседей с теплыми огоньками окон. Семьи по своим логовам, слушают музыку, смотрят телевизор. Они уже видели фото Дэниела? Узнали его?

– Мой сын, – повторил я. – Как он?

– У вашего сына пуля в бедре, – ответил агент Мойерс.

– В каком бедре? Бедренная артерия не задета? Прошу вас, я врач…

Грин обернулся с пассажирского места. Мне был виден наушник у него в ухе. Под цвет кожи белого человека. Я задумался, не раздражает ли его, что никто не считает нужным подгонять лучшие технические средства для людей его расы.

– Когда агенты Секретной службы слышат выстрелы, – начал Грин, – то встают во весь рост, чтобы представлять собой удобную мишень.

Я настолько не видел смысла в его словах, что усомнился, по-английски ли он говорит?

– Мы стараемся оттянуть огонь на себя – от объекта, – продолжал он. – Если вы пересмотрите запись, увидите, что так поступили и агенты в Лос-Анджелесе. Они бежали навстречу выстрелам.

– К сожалению, – сказал Мойерс, – ваш сын был хорошим стрелком.

– Прошу вас, – взмолился я, – тут, должно быть, какая-то ошибка.

Грин отвернулся.

– Нам велели доставить вас в расположение службы для опроса, – сказал он. – Остальное нас не касается.

– Он мой сын.

– Доктор Аллен, ваш сын убил будущего президента Соединенных Штатов.

Его слова вспыхнули и охватили меня пламенем. Я слышал гул – кровь билась в ушах.

– Он умер?

– Мы доставим вас в расположение, – повторил он.

– Моя семья…

– Вашей семье ничего не грозит, – заверил Мойерс. – К дому приставлены агенты. В подобных случаях люди теряют самообладание. Действуют неразумно.

– В каких случаях?

– Политических убийств. Выборы – это надежды.

Мы уже выехали на шоссе, вой сирен заглушил рокот мотора. Спидометр показывал 106 миль в час.

– Простите, – сказал я. – Вы сказали «Выборы – это надежды»?

Он не ответил. Я закрыл глаза, глубоко подышал. За годы работы в неотложной помощи я научился: чтобы ясно мыслить в хаосе, нужно замедлить ход вещей. Подходить к проблеме шаг за шагом. Как ученый, я должен был оставаться в стороне, накапливать факты. Я не мог позволить себе эмоции, они замутняют сознание, делают безрассудным. Я попытался пересмотреть факты. Мой сын в Лос-Анджелесе. Арестован на политическом митинге и обвинен в покушении на сенатора. Есть видеозаписи, но пока ни на одной не было его лица. Стрелок сделал два выстрела или три и скрылся в толпе. Возможно, полиция ошиблась. Схватили не того.

Проносясь по шоссе, я думал о депутате Конгресса из Феникса. О женщине, в которую стреляли у супермаркета. Как ее звали – Гиффордс? Солнечный январский день. Расставляют карточные столики. «Приходите на встречу со своим представителем!» Собирается толпа. Женщина выходит на солнце, улыбается, машет рукой. Пожимает руки своим избирателям, и тут бледный круглолицый мужчина подходит сбоку и открывает огонь из полуавтоматического пистолета – одна пуля в упор пробивает женщине голову. Убиты еще шестеро. Тринадцать раненых – в 9-миллиметровом «Глоке» больше тридцати патронов.

Я вспоминал сумасшедшего убийцу. Джаред Лофнер, двадцати двух лет. В первые недели после покушения его можно было видеть повсюду. Диковатая улыбка на пухлом лице подозреваемого – похож на толстяка, выигравшего первый приз на праздничной ярмарке. Почему-то от его вида делалось холодно. Желтые вспышки камер придавали его коже болезненный оттенок сходящего синяка. Лысая голова выглядела неестественно: уродливая, как опухоль. И на его лице с немигающими глазами – один в тени – застыла шутовская ухмылка. Он не был нормальным человеком. Сумасшедший, «браток» из «Заводного апельсина».

Я попытался представить в этой роли сына – маньяком с навязчивой идеей, – но мозг буквально отказывался их совмещать. Дэнни – нормальный ребенок из нормальной семьи. Допустим, пережил развод родителей, но разве в наши дни это не норма? Пятьдесят процентов пар разводятся, и не заметно, чтобы их дети вырастали безумными убийцами. Нет, это ошибка. И я ее исправлю.

– Послушайте, – сказал я, – я требую, чтобы моему сыну немедленно оказали медицинскую помощь.

– Со всем почтением, сэр, – сказал Грин, – идите вы со своим сыном…

Больше он до конца пути не сказал ни слова.

Через двадцать восемь минут мы подъехали к неприметной офисной многоэтажке в Стэмфорде штата Коннектикут. Охранник с автоматом молча пропустил нас в ворота. Мы затормозили у заднего хода. Вооруженные агенты выбирались из всех трех машин, дверцы хлопали, как выстрелы. Ночь была теплой. Воздух пах фритюром – аромат выплывал из забегаловки по ту сторону шоссе. В вестибюле мы разминулись с людьми, вооруженными пехотными винтовками. В лифте поднимались молча: шестеро мужчин следили, как меняются светящиеся цифры. На пятом этаже я увидел механизированную сутолоку – мужчины и женщины в строгих костюмах говорили по телефонам, склонялись над клавиатурами, вели переговоры онлайн, собирали данные. Атмосфера упорядоченной паники. Все ходили так быстро, что галстуки хлопали по груди. По коридорам метались женщины с распечатками срочных факсов.

Агенты провели нас по коридору. Через открытую дверь конференц-зала я увидел белую доску, исписанную подробностями жизни сына: всеми, что успели собрать за два часа федеральные агенты. История моей семьи в банковских счетах и сведениях из федеральной базы данных. Здесь она выглядела нереально. Даты и события, когда мы их проживали, назывались жизнью, а для этих людей, собирающих ее по кусочкам, это были просто факты, данные посмертной экспертизы. Следственная информация: наши решения; дома, в которых мы жили; люди, которых мы знали.

Я рассмотрел снимки Дэниела, рапорт об аресте, черные завитки отпечатков пальцев. Были еще стоп-кадры, снятые в зале. Позже я узнаю, что по ним его и опознали. Отпечатки позволили установить имя – его недавно арестовали за бродяжничество и жизнь под чужим именем. Начатая таблица – события жизни: дата рождения, годы учения в школе. Были снимки из школьных альбомов, переснятые и увеличенные. Все это я увидел с десяти шагов, проходя мимо открытой двери.

Из командного центра услышал голос: «А мне плевать, кто ее отец. Никто не выйдет из зала без подробного досмотра».

Меня ввели в комнату без окон и сказали ждать. На полу – коричневый ковролин, на дальней стене – раковина. Странно для офиса. «Не здесь ли выбивают признания?» – подумал я. Хотя глупо стелить ковер в комнате, где проливается кровь.

Сидя там, я вспоминал все, что знал о молодых людях, стрелявших в политиков. Хинкли, Чепмен, Освальд. Подробности их преступлений помнились смутно. Лофнер яснее других, он был недавно. Меня, как и всех, потрясла жесткость преступления, я читал статьи и смотрел бесконечные репортажи. Двадцатидвухлетний студент с 9-миллиметровой пулей, вытатуированной на предплечье. Благополучный юнец с пунктиком на новой валюте. Это не мой Дэнни. Лофнер однажды явился в колледж, напившись так, что его отправили в больницу. Писал в Фейсбуке, что его любимые книги – «Майн Кампф» и «Коммунистический манифест». Подростком он нервировал людей улыбкой, когда улыбаться было нечему. Агрессивный юнец, пытавшийся вступить в армию, но забракованный из-за наркотиков.

Я сидел там и пытался найти что-то общее между Лофнером и сыном. Может, ребята из Вассара тоже считали Дэнни чокнутым? Может, и мой сын буянил на занятиях и угрожал учителям за критику его работ? Если так, я об этом ничего не слышал. Я несколько раз бывал в колледже, встречался с деканом. Дэнни учился средне, вел себя адекватно. Все говорило, что он нормальный студент, не особенно одаренный, но и без отклонений.

Между тем Лофнера исключили из местного колледжа без права на восстановление, пока он не представит справку от психиатра, что не опасен. К двадцати годам симптомы душевной болезни были очевидны: из трудного подростка он вырос в полноценного параноидального шизофреника.

Дэнни был спокойным ребенком – немного замкнутым, но ничто не позволяло заподозрить в нем душевную болезнь. Газеты писали, что, когда Лофнер входил в местный банк, кассиры держали пальцы на тревожных кнопках. Он производил пугающее, угрожающее впечатление. Лофнер считал, что женщин нельзя пускать во власть. Татуировщику, набивавшему пулю у него на предплечье, он сказал, что проводит в грезах от четырнадцати до пятнадцати часов в день. Говорил, что не управляет своими фантазиями.

Это не мой сын.

В ночь перед тем, как открыть огонь на политическом собрании, Лофнер снялся в красных стрингах и с «Глоком» в руке. Когда наутро таксист высаживал его у супермаркета, попросил разрешения пожать ему руку. А потом достал пистолет и начал убивать.

Это не мой мальчик.

Сидя в холодном люминесцентном свете, я поймал себя на том, что начинаю сердиться. Атмосфера этих помещений не запугала меня. Я смотрел в лицо смерти во всех ее проявлениях. Я врач и привык контролировать ситуацию. Мои решения спасали людям жизнь. Я не спасую перед правительственными чиновниками. Если Дэниел ранен, его обязаны лечить. Он американский гражданин, у него есть права. Я жалел, что не позвонил своему адвокату, Мюррею Берману. Дэниелу немедленно нужен защитник. Я достал телефон, начал набирать номер. Дверь открылась. С Мойерсом и Грином вошел пожилой человек в сером костюме. С крупными зубами, пожелтевшими от многолетнего курения.

– Мистер Аллен, меня зовут Клайд Дэвидсон. Я заместитель директора Секретной службы. Я пришел поговорить о вашем сыне.

– Я доктор Аллен.

– Конечно, доктор Аллен.

– Мне сказали, что сын ранен. Заявляю для протокола: я не отвечу ни на один вопрос, пока не буду уверен, что ему оказана помощь.

Дэвидсон сел, расправив складки штанин. Он был тяжеловесный, с короткими седыми волосами. В его возрасте следовало больше двигаться, сбросить вес. И немедленно бросить курить. После пятидесяти начинаются проблемы с сердцем: кровь в артериях тромбируется, резко возрастает угроза инсульта и инфаркта.

– Доктор Аллен, все произошло слишком быстро. Думаю, нам обоим нужно глубоко подышать.

Я рассматривал его, как интерна, только со студенческой скамьи.

– Мне сказали: ранен в бедро. Как о мелочи. Но пуля буквально сминает ткани. Пуля большого калибра могла порвать бедренную артерию. Малого калибра – срикошетив от кости, уйти в таз и нижнюю часть живота.

Дэвидсон оглянулся на Мойерса. Тот кивнул и заговорил себе в запястье. Дэвид выставил перед собой ладони – жест, изображающий великодушие.

– Вашему сыну немедленно окажут помощь, – сказал он.

– Я хочу говорить с его врачом.

Дэвидсон откинулся назад и скрестил ноги:

– Доктор Аллен, позвольте мне объяснить. Я за пятнадцать секунд могу связаться с президентом. Таков мой уровень полномочий. Когда я что-то приказываю, приказ исполняют.

Я подумал над его словами.

– Дэниел не мог этого сделать.

– У нас есть видео и фотографии. Его взяли с оружием в руках. Баллистические тесты и сравнение отпечатков еще проводятся, но вашего сына и так опознали с уверенностью.

– Ему нужен адвокат.

– Ему двадцать лет. Если он хочет получить адвоката, должен сказать сам.

Я чуть развалился на стуле, потер виски. До меня начинало доходить, что здесь я не властен и, в сущности, нигде не был властен. Контроль ситуации – иллюзия, игра ума. Если они не ошиблись, я создал жизнь, и эта жизнь отняла другую жизнь. Легкая тошнота, мучившая меня весь этот час, поднялась волной. Я стиснул зубы, сдерживая ее.

– Вы когда-нибудь слышали от сына имя Картер Аллен Кэш? – спросил Дэвидсон.

– Нет. Кто это?

– Так последние шесть месяцев называл себя ваш сын. Всех подробностей мы еще не знаем, но, кажется, он регистрировался под этим именем в мотелях Далласа в Техасе и Сакраменто в Калифорнии.

Картер Аллен Кэш. Имя как у исполнителя в стиле кантри.

– Мы называли его Дэниелом или Дэнни, – сказал я.

– Когда вы в последний раз разговаривали с сыном?

– Не помню, может три недели назад. Он был в разъездах. Я на прошлое Рождество купил ему сотовый, но он потерял.

– Вы с его матерью в разводе – так?

Я потер глаза:

– Мы развелись, когда Дэнни было семь.

– Он учился в колледже Вассар?

– Недолго. Бросил прошлой весной, не сказав нам.

– Вы могли бы сказать, что близки с сыном, доктор Аллен?

Я искал следы сарказма в его голосе и не нашел. На мгновение я увидел себя его глазами: равнодушный отец, который месяцами не видится с сыном, неделями не разговаривает. Слишком занят карьерой, чтобы быть отцом.

– Агент Мойерс сказал, что сенатор умер от ран, – заговорил я.

– Около получаса назад. Первая пуля пробила не только легкое, но и аорту. Доктор Харден сделал все возможное.

– Я знаю доктора Хардена. Хороший хирург.

– Недостаточно хороший, – вставил Мойерс.

Дэвидсон взглядом заставил его замолчать.

Я подумал, во что превратилось тело Сигрэма. Пуля входит в тело человека ударом кувалды. Пробитая грудная полость быстро заполняется кровью, сжимает легкие, удушая раненого. Если еще задето и сердце, у Сигрэма не было шансов.

– Его жена, – сказал я.

– Ехала с ним в машине «Скорой помощи». Двое детей дома в Монтане.

Двое детей: десятилетний Нил и тринадцатилетняя Нора. Их фото показывали в новостях. Теперь они будут расти без отца – дети будут спать, положив под подушку фото покойного.

– Что будет с моим сыном? – спросил я.

– Возможны варианты, – ответил Дэвидсон. – Формально ваш сын террорист.

– Кто?

– Политическое убийство приравнивается к террору. Это дает федеральным властям большую свободу в определении наказания и формулировке обвинения.

Он помолчал, давая мне усвоить эту мысль. «Что превращает преступление в терроризм?» – думал я.

– Вам следует знать, – сказал я, – что издатель «Нью-Йорк таймс» – мой пациент.

Если мои слова и произвели впечатление, Дэвидсон этого не показал.

– Если хотите, – продолжал он, – мы можем отнести вашего сына к военнопленным. Его может судить трибунал. Это позволит нам ограничить его доступ к адвокату. Позволит задержать его, если не до бесконечности, то, по крайней мере, оттягивать суд на годы.

– Я не позволю, – сказал я.

– Как мило, – сказал Дэвидсон, – что вы считаете себя в силах нам помешать.

Мы смерили друг друга взглядами.

– Вам повезло, – продолжал он, – что правительству нужна победа. Слишком много следствий по делам террористических групп заканчиваются безрезультатно. Не хватает улик, задержание производится до преступления. Умысел на совершение чего? А тут у нас свидетели, не остывшее оружие и мертвый сенатор. Тут дело верное.

Глядя на него, я впервые начал понимать, что означает это событие. Кандидат в президенты убит. Дэнни обвиняется в его убийстве. За долю секунды мой сын стал достоянием публики. Орудием в политической борьбе, жертвой на алтарь. Для большинства он уже не ребенок, даже не человек. Действовать надо быстро, пока мой сын не стал рабом истории.

– Я имею в виду, – сказал Дэвидсон, – что за Дэниела можете не волноваться. Или лучше звать его Картером? В наших интересах сохранить ему жизнь и здоровье.

«Не спеши! – приказал я себе. – Хладнокровнее».

– Я где-то слышал, – сказал я, – что в этой стране человек невиновен, пока его виновность не доказана.

Дэвидсон пожал плечами:

– Этот вопрос мы и пытаемся решить. С кем дружил ваш сын? Зачем приехал в Техас? Почему в Сакраменто? Где встречался с инструктором? Мы должны знать, действовал ли ваш сын в составе группы.

– Не знаю, – ответил я. – В последний раз, когда звонил, он сказал, что в Сиэтле.

– Насколько нам известно, – сообщил Дэвидсон, – в Сиэтле ваш сын не бывал.

Мойерс, стоявший у двери, тронул ухо пальцем и, подойдя к Дэвидсону, прошептал что-то.

– Любопытно, – заметил тот. – Оказывается, ваш сын волонтером участвовал в агитационной компании Сигрэма в Остине, Техас. Вы знали?

Я не знал. Оказывается, я ничего не знал о сыне.

Мойерс снова зашептал. Выслушав его, Дэвидсон встал:

– Простите.

Меня оставили одного. Я сидел, сцепив зубы, рубаха под мышками промокла. Во рту стоял вкус металла. Я слышал гнусавое гудение люминесцентных ламп, сливавшееся с приглушенным гулом голосов из командного пункта за стеной. Я представил, что сына сунули в допросную, за грубый барьер. Ему придется отвечать на вопросы под дулом пистолета, в окружении злобных мужчин с намозоленными кулаками. Если слишком долго думать об этом, потеряешь сознание. Неужели и правда с последнего нашего разговора прошло три недели? Хуже, может быть, и пять. У меня заболел бок. Возможно ли, что Дэнни стрелял в сенатора?

В медицине, когда случаются серьезные ошибки, принято проводить экспертизу и посмертную консультацию. В Колумбийском университете такие собрания проводились по четвергам, в пять дня. Присутствие обязательно. Там разбирались все ляпы. Экстренная трахеотомия, случайная передозировка обезболивающих. Мы заново рассматривали симптомы, хронологию событий. Оценивали решения хирурга и резидентов. Мы не искали виноватого, а пытались учиться на ошибках. Это единственный способ совершенствоваться. Врачи знают: рано или поздно каждый допускает роковую ошибку. Такова природа нашей профессии. Врач за свою карьеру занимается тысячами пациентов, принимает тысячи решений, от которых зависит жизнь или смерть. Как же его не защищать? Тайну посмертных консультаций защищает закон. Сказанное там не может быть использовано в суде. Разве могли мы наказывать других за то, что каждый день совершаем сами? Вот почему в больницах наказывают только за самые вопиющие случаи халатности. Мы принимаем свои ошибки как уроки.

Сидя в той комнате, я позволил струйке сомнения подточить мою решимость. Что, если он это сделал? Что, если они правы: мой ребенок – убийца? Почему он совершил такой ужасный поступок? Из-за политики? Или это болезнь? Или моя вина? Или его матери? Она сломала его, безнадежно лишила детства? Слишком много вопросов, слишком много мучительных вариантов. Едва эта дверца приоткрылась, я твердо захлопнул ее.

Не спеши. Продумай все. Для постановки диагноза недостаточно данных.

Надо увидеться с Дэниелом. Надо познакомиться с уликами. Пока я не увижу картину в целом, могу быть уверен в одном: мой сын был в той толпе и теперь арестован. Я доберусь до дна. Я – человек, который ничего не принимает на веру; человек без предрассудков, не позволяющий эмоциям встать на пути фактов. Пока власти не предъявят неопровержимые доказательства вины моего сына, я сохраню объективность. Буду собирать факты и делать обоснованные выводы. Меня всю жизнь этому учили.

Чтобы узнать все, понадобилось много месяцев.

Есть качество, которым обладают не все политики. Величие. Они будто заполняют собой пространство. Говорят, таким был Джек Кеннеди. То же самое говорили о Рональде Рейгане и Билле Клинтоне. Такие мужчины (обычно именно мужчины) в каждую, самую будничную беседу привносят остроту и сосредоточенность. Мои друзья, общавшиеся с Клинтоном, отмечали, что он как никто умел вцепиться в каждое слово собеседника и полностью сосредоточиться на нем даже в короткой и незначительной встрече. Его внимание ошеломляло, приводило в смущение, помещало человека, пусть и на секунду, в центр чудесной вселенной. Такой разговор хотелось продолжать и продолжать.

Тем же качеством обладал Джей Сигрэм. До прихода в политику он служил федеральным прокурором и вел крестовый поход за то, чтобы каждый преступник, будь то физическое лицо или корпорация, нес наказание. Сын матери-одиночки, он рос в бедности. Первый раз пробился в Сенат в возрасте тридцати четырех лет. Красавец шести футов ростом. Умел улыбаться и говорить с пылом баптистского проповедника. За годы работы с судами присяжных он усвоил, что манера преподнесения не менее важна, чем содержание речи. За шесть лет в Сенате он вырос в лидеры демократов. Был скор на шутку, с ним люди чувствовали себя свободно. В комнате, полной пустых улыбок, его улыбка оказывалась настоящей. 20 января, когда он объявил, что выдвигает свою кандидатуру, над страной словно включили свет, и светофоры на всех перекрестках загорелись зеленым.

Молва гласила, что на него вся надежда.

Многие: и демократы, и республиканцы – чувствовали, что наша страна сбилась с пути. Были уверены, что власти лгут. Политический дискурс последних лет был дискурсом варваров и акул. Мы стали нацией врагов, мстительных и бесправных. В это всеобщее недоверие ворвался Сигрэм, бесхитростный кандидат, говоривший то, что думает, и ведущий бой с открытым забралом.

Избиратели видели в Сигрэме человека, который женился на своей школьной любви: Рэйчел, миловидная брюнетка с добрыми глазами, председательствовала теперь в Красном Кресте. В их взглядах, когда они смотрели друг на друга, была любовь. Газетные фотографы постоянно подлавливали их, когда пара рассеянно держалась за руки или урывала украдкой поцелуй. Но их семья пережила трагедию. Первый сын, Натан, утонул в шесть лет: провалился под лед во время зимнего отдыха в Вермонте. После этого Сигрэм на три недели слег. Не мылся. Не брился. Не ел. Вырвавшись из депрессии, он решил отдать все силы служению обществу. Чувствовал, по его словам, сильную потребность отдать долг.

В Сенате его прозвали «сенатором-благотворителем». Он спонсировал программы искоренения бедности в стране и за рубежом. Говорил, что не успокоится, пока не покончит с голоданием детей в разных городах страны. Но в душе он оставался прокурором и давал немилосердный отпор преступникам, внешней угрозе. Он снова и снова голосовал за дополнительное финансирование военного сектора, но всегда настаивал, чтобы в него включалось финансирование программ помощи ветеранам. Он считал, что необходимо думать о будущем, а не только бороться с бедами сегодняшнего дня.

Лично я относился к Сигрэму настороженно. Мне не хотелось бы пускать в Белый дом законника. На мой взгляд – взгляд врача, стоимость лечения в нашей стране так выросла за последние два десятилетия именно из-за лавины бессмысленных обвинений. Врачи, опасаясь, что им вчинят иск, без нужды назначали анализы и процедуры. Мы позволяли пациентам самим определять курс лечения в надежде снизить страховые убытки. Кроме того, я опасался, что Сигрэм, придя к власти, поднимет налоги. Он никогда не произносил этих слов, но весной 20.. года американская экономика еще не оправилась, а Сигрэм призывал американцев к «ответственности», что обычно означает призыв взять финансовую ношу на свои плечи.

Однако я бы солгал, говоря, что не поддался его риторике и обаянию. В стаде скучных, как здоровое питание, кандидатов Сигрэм выделялся искрой величия, харизмой политического гиганта. А я тоже изголодался по реформам.

С приближением выборов становилось ясно, что Сигрэм станет кандидатом от демократов. Он покорил партийный съезд в Айове и праймериз в Нью-Гемпшире, легко выиграл Супервторник. Он был кандидатом, который устраивал всех: демократов и республиканцев, молодых и старых. И вот утром 16 июня он прилетел в Лос-Анджелес, чтобы встретиться со спонсорами кампании и произнести речь перед студентами в кампусе Калифорнийского университета.

Жена прилетела с ним. В самолете спала, положив голову ему на колени. Двое детей остались дома в Хелене, чтобы не пропускать школу. Сигрэм говорил с ними через Интернет перед самым выходом на трибуну. Позже остававшаяся с детьми домработница опишет эту сцену перед полным залом Конгресса. Дети хвастались, шутили. Дочь Нора сказала папе, что у него усталый вид. Сын Нил прочитал сонет, который написал в классе.

Он сказал: «Слушай, пап! Корова с белкой едят мороженое. Корова спрашивает: „Нравится? Это из моего молока“. Белка говорит: „Страшно подумать, откуда в нем орешки!“» Сигрэм посмеялся. Обещал вернуться в понедельник и сводить их в парк. «Я вас очень люблю», – сказал он.

В три пятнадцать, после того как известный голливудский актер произнес вступительное слово, Сигрэм под шквал оваций вышел на трибуну.

Ему было сорок шесть лет.

Мои часы показывали 9:45. Я полчаса просидел в одиночестве. Достал мобильный, позвонил. Мюррей ответил со второго гудка.

– Мюррей, это Пол.

– Господи, – отозвался он. – Я слышал.

– Послушайте, я прошу вас связаться с кем-нибудь в Лос-Анджелесе. Дэнни нужен адвокат.

– Какая глупость, – сказал Мюррей. – Вокруг столько республиканцев, зачем было стрелять в этого парня?

Мюррей представлял меня на двух разбирательствах по обвинению во врачебной ошибке. Его фирма заверяла мое завещание и вела дела с недвижимостью. Седовласый юрист, пятьдесят один год, недавно развелся. Теперь стал надевать под костюм нелепые джемпера с воротом-хомутом и высокие сапоги. Водил «порше». Гонялся за девушками, которые годились ему в дочери.

– Ему нужен адвокат, – повторил я. – В него стреляли. Я не уверен, что его лечат.

– Я созвонюсь кое с кем, но в таких делах…

– Ко мне домой явилась Секретная служба. Я сейчас у них в Стэмфорде. Они сунули меня в комнату с раковиной. Как думаешь, что это значит?

– Не говорите больше ни слова, я выезжаю. Уже оделся.

– Я не знаю адреса. Где-то в районе Грин-стрит.

– Я знаю, кому позвонить. Буду через сорок пять минут.

– Я хотел позвонить Олверсону, – сказал я.

Он помолчал, словно раздумывал:

– На его месте я бы держался от этого подальше. Позвоните Кену Саншайну. Вам понадобится представитель в прессе.

– Нет.

– Дружище, послушайте меня. Ваш сын только что застрелил самую популярную личность в Америке.

– Он невиновен.

– Для суда, но не для прессы. Сейчас он – лес, который им легко поджечь. Репортеры будут преследовать вас месяцами, если не годами. Будут пресс-конференции. Вас будут винить во всем. Вам понадобится советчик. И чтобы для Дэнни это не кончилось летальной инъекцией, понадобится доброжелательное жюри.

Я обдумал его слова. Месяцами на лужайке перед домом будут стоять машины прессы, копы будут задавать вопросы, по почте будут приходить угрозы и оскорбления. Это уже слишком.

– Добудьте ему адвоката, – сказал я.

Повесив трубку, набрал домашний номер. Фрэн ответила со второго гудка.

– Пол, – спросила она, – ты в порядке?

– Все хорошо. Как ребята?

– Наверху, подглядывают из-за ставней. У крыльца репортеры из Испании.

– Из Испании?

– Отовсюду. CNN, NBC, BBC. Столько прожекторов, что на дворе белый день.

– Не выходи к ним. Никому ничего не говори. Я звонил Мюррею, он едет.

– По телевизору сказали, что полицейский стрелял в Дэнни. Показали кровь на ковре в зале.

– Он ранен в бедро. Я этим занимаюсь.

Я слышал страх в ее дыхании. Мы прожили с ней двенадцать лет, я знал ее до последнего дюйма.

– Эллен звонила. Твоя первая жена.

– Я знаю, кто такая Эллен.

– Она просила тебя позвонить.

– Не сейчас. Придется и этим заняться.

– Звонят люди.

– Знакомые?

– Есть знакомые, есть незнакомые. Ничего хорошего не говорят.

– Не бери трубку. Я пришлю тебе сообщение на мобильный, когда что-то узнаю.

– Я тебя люблю.

– И я тебя люблю.

Я повесил трубку. Нашел в списке номер Дина Олверсона. Дин почти десять лет лечился у меня: он страдал ревматоидным артритом. Его жена подружилась с Фрэн, и мы временами бывали у них в гостях.

При Билле Клинтоне Дин был заместителем госсекретаря. Ушел в отставку после долгой и успешной дипломатической карьеры. Если кто-то и мог мне помочь увидеться с сыном, только он.

Дин ответил с первого гудка.

– Пол, – сказал он, – я не могу с тобой говорить.

– Он мой сын, Дин. Я должен знать, что с ним все нормально.

– Он застрелил кандидата в президенты. Уверяю тебя, о нем позаботятся.

Этого было мало. Отец Дэнни с каждой минутой все глубже увязал в бюрократических лабиринтах.

– Мне этого мало, – сказал я. – Его объявили террористом. Ему нужен адвокат. Нужно справедливое разбирательство. Он никак не мог этого сделать. Мой сын всегда был либералом и демократом. Состоял в Гринпис. Ради бога, он же в Техасе работал на этого типа. Стал бы такой мальчик стрелять в Джея Сигрэма?

Молчание было таким долгим, что я испугался, не разъединили ли нас.

– Жди звонка, – сказал мне Олверсон и повесил трубку.

Джей Сигрэм не был первым политиком, убитым теплым июньским вечером в Лос-Анджелесе. 5 июня 1968 года в кухне отеля «Амбассадор» застрелили Роберта Кеннеди. Это случилось через несколько минут после полуночи. Он только что победил в праймериз Калифорнии и уже считался будущим президентом Соединенных Штатов. В своем выступлении он сказал: «Итак, благодарю вас всех, продолжим в Чикаго и давайте победим и там». Сошедшего с трибуны Кеннеди провели через буфетную и кухню при бальном зале. Маленький темноволосый человечек преградил ему дорогу со словами: «Кеннеди, сукин ты сын!» Он сделал несколько выстрелов из автоматического пистолета 22-го калибра. В Кеннеди попали три пули: две – в туловище, одна – в голову.

Убийцу свалили наземь присутствующие, среди которых были футболист Рузвельт Гриер и писатель Джордж Плимптон. Плимптон позже вспоминал «огромные умиротворенные глаза» молодого человека. В больнице Доброго самаритянина Кеннеди сделали переливание крови. Врачи провели срочную трахеотомию, после чего – операцию на мозге с целью удаления пули.

Он умер через двадцать четыре часа.

Арестованный убийца отказался назвать свое имя.

«Я желаю сохранить инкогнито», – сказал он.

Говорил о бирже и задавал философские вопросы о природе справедливости. Его описывали как «темнокожего, с курчавыми волосами». Кто-то считал его филиппинцем, другие мексиканцем или кубинцем. Позже, когда фотографию показали по телевизору, его опознал брат Адиль. Убийцу звали Серан Серхан. Он был иммигрантом из Палестины, уроженцем Иерусалима. Пятый из девяти детей, Серхан в возрасте двенадцати лет иммигрировал с семьей в Америку. Он признавал себя антисемитом и ненавистником Израиля. Посещал школу Джона Мюира и городской колледж Пасадены. Некоторое время работал на бегах в Санта-Аните и в магазине здорового питания в Пасадене.

После опознания полиция отправилась к нему домой, где нашла подробные записи уличающего содержания. В дневниковой записи от 18 мая 1968 года Серхан писал: «Моя решимость уничтожить РФК все неколебимее… РФК должен умереть… РФК должен умереть. Роберта Ф. Кеннеди необходимо убить до 5 июня 68». Воспитанный в ненависти к Израилю, которая в месяцы перед убийством стала маниакальной, он говорил: «За кулисами повсюду евреи». И признавался, что он «не псих, если речь не идет о евреях».

Отец Серхана был властным человеком, склонным к физическому насилию. В 1957 году, через год после переезда в Америку, он, бросив семью, вернулся в Иорданию. Серхану было тринадцать. Больше он не виделся с отцом.

После убийства друзья Серхана рассказывали, что он часто восхищался Адольфом Гитлером и его «решением» еврейского вопроса.

Через десять лет после отъезда отца, 5 июня 1967 года, Израиль и Египет начали войну. Иордания, подписавшая с Египтом пакт о взаимной обороне, атаковала Израиль с востока. За шесть дней Израиль захватил контроль над Синайским полуостровом, сектором Газа, Западным берегом и Голанскими высотами. Египет и Иордания проиграли войну, проигрывать которую не имели права.

Той осенью безработный Серхан почти все время проводил в библиотеке Пасадены, читая все, что мог найти, о Шестидневной войне. Он читал «Вестник Бнай-Брит», чтобы отслеживать, как он выражался, «замыслы сионистов». Он прятал ярость в своей спальне, словно зверя, – кормил, питал, растил…

26 мая 1968 года Роберт Кеннеди произнес в синагоге Портленда в Орегоне речь в поддержку продажи Израилю новейших военных самолетов. Через неделю, 4 июня 1968-го, Серхан увидел газетное объявление о марше по Уилширскому бульвару в память первой годовщины победы Израиля в Шестидневной войне. Это стало для него «важным знаком, чем-то вроде основания… во мне разгорелся огонь… Я думал, что сионисты, или евреи, или кто они там, бахвалятся тем, что побили арабов».

На суде Серхан говорил: «Это вернуло меня к шести июньским дням прошлого года… я к тому времени был страшно зол на американскую справедливость. Во мне разгорались те же эмоции, те же чувства, тот же огонь… при виде того, как эти сионисты, евреи, израильтяне бахвалятся прошлогодней победой над арабами… увидев то объявление, я решил пойти туда и разобраться, что затевают эти собачьи дети».

После долгой беседы с Серханом дипломированный психиатр Джордж И. Эйб назвал его политические взгляды иррациональными. Он сказал, что Серхан параноидален, особенно в области политики, но прямых свидетельств бреда или галлюцинаций нет.

Психиатр от защиты уверял, что Серхан страдает параноидальной шизофренией и в момент убийства находился в диссоциативном состоянии. Обвинение возражало, что повторяющиеся в записях восклицания «РФК должен умереть!» свидетельствуют о предумышленности и планировании.

На суде Серхан показал, что возненавидел Роберта Кеннеди после телевизионного репортажа о его участии в праздновании Дня независимости Израиля. На вопрос своего адвоката, не вложил ли кто-то ему в голову мысль, что Кеннеди «плохой человек», Серхан ответил: «Нет, нет, это все я сам… я поверить не мог… лучше умереть… чем жить с этим… меня это потрясло… унижение и все эти разговоры о торжестве евреев…»

В апреле 1968 года, за два месяца до убийства, Серхан говорил о ненависти к РФК своему приятелю, мусорщику-афроамериканцу. Альвин Кларк под присягой свидетельствовал, что Серхан хотел застрелить Кеннеди.

По словам Кларка, Серхан услышал по радио передачу, где Кеннеди выступал, по словам ведущего, «в том еврейском или сионистском клубе в Беверли-Хиллз». Кеннеди говорил: «Мы полны решимости сохранить Израиль. Мы полны решимости противостоять любой попытке уничтожить Израиль, от кого бы она ни исходила. И мы не можем и не должны допустить, чтобы наша решимость поколебалась». Серхан вышел, зажимая уши руками и чуть не плача.

По словам одного из адвокатов, после той передачи «Серхана тревожило, что его мать и братья не видят в Кеннеди того опасного, преступного злоумышленника, какого видит он, и, кажется, по этому поводу произошло несколько ссор».

5 июня 1968 года, ровно через год после начала Шестидневной войны, Серан Серхан отправился в отель «Амбассадор». На кухне он дослушал до конца речь Кеннеди. А потом, когда Кеннеди проходил через кухню, достал восьмизарядный 22-миллиметровый «Ивер Джонсон» и, преградив ему дорогу, выстрелил.

Таковы факты. Однако, если Серан Серхан стоял перед Кеннеди, каким образом он трижды попал ему в спину?

Мюррей приехал в половине одиннадцатого. Я слышал, как он орет в коридоре. Через несколько минут Мойерс ввел его в комнату.

– Берите пиджак, – сказал мне Мюррей.

В лифте мы молчали. Я хотел заговорить, но Мюррей приложил палец к губам.

Температура упала на несколько градусов, поэтому я задрожал, проходя через стоянку к его машине.

– Существует миф, – заговорил Мюррей, – что агенты Секретной службы клянутся на крови защищать президента не щадя жизни. На самом деле такой клятвы нет.

Мы сели в его «порше», я пристегнулся.

– В вашей машине всегда чувствую себя пилотом истребителя.

Он завел машину и вырулил за ворота, на ходу показав охраннику средний палец.

– Последние новости, – сказал он. – Я связался с министерством юстиции. Меня послали в госбезопасность. Я позвонил в госбезопасность, там сказали – звоните в Секретную службу. Тогда я позвонил своему знакомцу из ФБР. Тот сказал, что Дэнни держат в центре Лос-Анджелеса. Ему оказали первую помощь, но в больницу не отправили. Насколько известно моему знакомому, пуля еще в ноге.

– Он может лишиться ноги, Мюррей.

– Спокойнее. Тогда я позвонил другому знакомому, из CBS, и слил ему сюжет о том, как Секретная служба отказывает Дэнни во врачебной помощи. Это попадет в одиннадцатичасовой выпуск новостей.

Опустив глаза, я увидел на своей рубашке красное пятно. Порезался? Потом я вспомнил, как мы с Фрэн жевали пиццу перед телевизором. Кажется, двести лет прошло.

– Мой приятель сказал еще, что на некоторые фотографии попал Дэнни, спускающий курок, – продолжал Мюррей. – Это точно он, ручаюсь.

Я не верил. Этот мальчик плакал, когда умер соседский кот. Пока сам не увижу снимки, не поверю, что он не оказался рядом случайно.

– Его кто-то подставил, – сказал я.

Мюррей поднял бровь, словно успокаивая: «Конечно-конечно». Но я видел, что он уверен в обратном.

Как врач, я спросил себя, что могут дать фотографии. Сын с пистолетом или сын, стреляющий из пистолета. Это разные вещи. Мальчик был в толпе. Убийца стреляет, завязывается схватка со зрителями, мой сын затерт в свалке. В его руках оказывается пистолет. Правдоподобно? Нет, но возможно, а в моей профессии маловероятное иной раз оказывается правдой.

Два года назад у меня был пациент, который обратился в больницу с болями в груди. Обследование показало воспаление перикарда. Он жаловался на потерю веса и аппетита. Клинический анализ крови показал повышенное СОЭ, повышено было и давление. Осматривавший его резидент диагностировал классическое заболевание сердца и вызвал кардиолога. Две недели ему лечили сердце, а состояние ухудшалось. Заметив на его плечах и бедрах ливедо ретикулярис, лечащий врач вызвал меня.

Мы вместе пересмотрели симптомы. Потом я побеседовал с пациентом. Он рассказал, что несколько месяцев назад перенес острый гепатит В. Когда исследование функции почек показало азот мочевины более сорока миллиграммов на децилитр, я понял, что дело не в сердце. Пациент страдал узелковым полиартериитом – при этой болезни неизвестной этиологии иммунные клетки атакуют стенки артерий. Мы назначили ему преднизон и циклофосфамил, от чего состояние сразу улучшилось.

Все смотревшие его врачи уверяли, что проблема в сердце. Но в медицине не следует останавливаться на простейших допущениях. Факты бывают обманчивы. Люди склонны замечать только те симптомы, которые подтверждают предполагаемый диагноз, между тем обращать внимание следует на те, которые в него не вписываются.

Мы ехали на север по трассе I-90. У меня зазвонил мобильный. Я ответил. Звонил Дин.

– Тебе забронирован рейс из Кеннеди на Лос-Анджелес. Через час. Успеешь?

Я посмотрел на Мюррея:

– Аэропорт Кеннеди.

Он ушел на три полосы вправо, на пятидесяти вышел к развороту, надавил гудок, развернулся и погнал по шоссе в обратном направлении. Сердце у меня билось в подмышке.

– Дэнни увезли в больницу Седарс-Синай, – говорил Дин. – Утром переведут в федеральную тюремную, и тогда, чтобы добиться свидания, у тебя уйдет не одна неделя. Если успеешь до того, тебя наверняка пустят его повидать.

– Спасибо, Дин.

– Моего имени не называй, – сказал он. – Я всю жизнь служу демократической партии. Мне не хотелось бы, чтобы об этом проведала пресса.

– В могилу унесу, – пообещал я.

– Ну, – отшутился Дин, – в могилу не стоит. В такую даль ничего не стоит нести с собой.

Мы добрались до аэропорта с запасом в пятнадцать минут. Мюррей, высадив меня, сказал, что поедет прямо ко мне домой. Обещал беречь мою семью как свою. По его глазам было видно, что он подсчитывает, сколько часов проставить в счете. По пути к терминалу миновал три поста охраны. Чемодан Мюррею пришлось ставить на ленту не один раз, а дважды. Один из проверяющих объяснил, что госбезопасность повысила уровень угрозы с желтого до красного.

– Из-за того мальчишки, что застрелил сенатора, – сказал он.

«Тот мальчишка». Сюжет складывался. В нем были герой и злодей. Еще немного – и моего сына будет уже не спасти.

Аэропорт бурлил безумным котлом. Люди метались, выпучив глаза. Повсюду вооруженная охрана, военные. В наше время путешествие по воздуху и без того сравнимо с мытарствами беженца. Сегодняшний перелет был и того отчаяннее. Мы, путешествующие американцы, походили на африканцев, которых гонит по пустыне жажда; на албанцев, под оглушающие разрывы бомб бегущих в палаточные города. Мы раздевались, проходя через сканеры, наш багаж тщательно перебирали, суровые люди в форме обводили щупом наши тела, нас стерегли солдаты и собаки, обученные вынюхивать взрывчатку. Мы предъявляли проездные документы и паспорта, молясь о том, чтобы наши имена не всплыли в каком-нибудь списке.

Я, отец прославившегося на всю страну стрелка, не сомневался, что очень скоро меня опознают, и люди в белых рубашках с автоматическим оружием препроводят меня в темное нутро своей машины. Однако бюрократия славится нерасторопностью и несогласованностью действий. Я все ждал, что меня попросят отойти в сторону, а прошел досмотр почти без запинки. На самом деле мое имя попало в списки только через несколько недель – факт, вызывающий как облегчение, так и обеспокоенность по поводу способности государства обеспечить нам безопасность.

«Боинг-747» летел до Лос-Анджелеса без посадок. Дин взял мне билет в первом классе. Подавали закуски, была подушка под шею. Я пытался уснуть, но из головы не шли мысли о сыне. Самолет вывел наружу то, о чем я долго пытался забыть. Страшные и горестные воспоминания. Память с болью и чувством вины. В восемь лет Дэниел чуть не погиб в авиакатастрофе: он летел из Нью-Йорка в Лос-Анджелес. Это был первый год после развода с его матерью, и он прилетал ко мне на Рождество. Летел, как обычно, один, доверенный заботам замотанной стюардессы. В аэропорту он познакомился с девочкой, тоже летавшей на праздники между разведенными родителями. Ее звали Дженни Уинджер. Дженни месяц как исполнилось одиннадцать. Дети сидели рядом, в середине салона: Дэниел – у окна, Дженни – у прохода.

Я часто задумывался, чем были те перелеты для сына. Вероятно, он невольно их романтизировал: маленький мальчик без присмотра взрослых, наслаждающийся приключением. Разлука далась нелегко, но мне хотелось думать, что я помогаю сыну увидеть мир и что развод родителей ускоряет его взросление. Когда другие родители укоряли, что я отпускаю его одного, я указывал, что мой сын гораздо самостоятельнее, чем их балованное потомство. Разве не в этом наша родительская обязанность? Как можно лучше подготовить детей к самостоятельной жизни во внешнем мире?

Тот перелет случился в начале нашего развода. Кажется, Дэнни в третий раз летел один. Если приключения в аэропорту его когда-нибудь и пугали, мне он об этом не говорил. Рейс был ночной, вылет из Нью-Йорка около шести. Небо над аэропортом Кеннеди было чистым, но над Средним Западом не первый день ходили грозы: ливни, снег с дождем, снегопады. Я довез Дэнни на такси и заплатил водителю за ожидание. Провел Дэнни через досмотр до самых ворот, где нас встречала стюардесса. Сказал ей, что сын летит один и я прошу в целости доставить его в Лос-Анджелес. Стюардесса показала на Дженни, которая сидела одна и смотрела за стеклянную стену на вспышки огней у дорожек. Стюардесса сказала, что дети легче путешествуют по двое. И подмигнула Дэнни: может, заведешь подружку!

Я сам тогда жил один – разведенный мужчина, желавший и опасавшийся женщин, – и, признаться, обратил внимание на профиль стюардессы, когда та повернулась. Отметил обтягивающую юбку, блестки пирсинга в ухе – намек на мятежный характер и легкий сексуальный анархизм. Она была молодая, грудастая, светловолосая. Смешливая. Я сказал, что работаю врачом, и упомянул, что сын летит к бывшей жене. Стюардесса пообещала особо позаботиться о Дэниеле. И пожала ему плечо.

Дэниел взял в самолет «Спрайт» и крекеры в виде зверушек. Его ранец был набит одеждой, игрушками, комиксами. Всем, что, на мой взгляд, помогло бы ему скоротать долгий перелет. В салоне показывали «Титаник» – странный выбор для вида транспорта, который летает на молитвах и вере. После первой воздушной ямы капитан включил предупреждение «Пристегните ремни» и приказал стюардессам занять свои места. Он искал высоту, на которой не болтало бы. Самолет тряхнуло второй раз, третий. От четвертого толчка открылись несколько багажных ящиков над головами, вывалился багаж, разлились напитки. Одного пассажира ударило по голове чужим лэптопом. Тогда прозвучал первый крик.

За окнами пассажирам были видны вспышки молний. Дождь колотил по крыльям и фюзеляжу. Свет моргал и загорался снова. Потом отказала вся электрика. В кабине включилась сирена. Самолет начал неконтролируемое снижение. Что чувствуют те, кто падает с неба? Ужас невесомости. Насилие скорости. Самолет без управления горой рухнул вниз. В главном салоне визжали. Люди начали вскрикивать, молиться.

В кабине капитан пытался вывести машину из пике. Он знал, что на исправление ситуации у него секунды, потом машина и все, кто на борту, погибнут. Его помощник остолбенел. Капитан понимал, что без электричества ему не удержать машину в воздухе. Единственная надежда – отключить все и заново запустить двигатели, в надежде, что вместе с ними включится и электричество. Он безумно рисковал. До земли оставалось семь – десять минут. Отключенные двигатели могли не запуститься, но другого выхода не было. Он с каждой секундой терял высоту, погружаясь в сердце бури. Капитан гаркнул приказ экипажу, коротко взмолился и протянул руку, отключая всё.

Мой сын в салоне вцепился в подлокотники. Ему было восемь лет. На последний день рождения мы купили ему пирог в «Карвеле» и сводили на игровые автоматы. Голубая лазурь пирога налипла ему на губы, превратив в крошечного бледного зомби. Дэнни это показалось смешным, и я с ним согласился. Я не был суеверным. Я знал, чем живой ребенок с голубой глазурью на губах отличается от трупа.

В подарок Дэниел получил от матери скейтборд, от меня – набор для опытов. Он выглядел счастливым. Казалось, его вовсе не тревожит, что отец с матерью не выносят друг друга. Что им, чтобы вести вежливый телефонный разговор, нужно разъехаться на три тысячи миль. В тот вечер он отправился в постель с липкими пальцами, гораздо позже обычного времени. И сказал, что он счастлив. Но правду ли сказал? Или уже тогда говорил мне то, что я хотел услышать?

Тогда, на высоте двадцать пять тысяч футов над Огайо, в свободном падении, мой сын вцепился в подлокотники мертвого самолета, падавшего комком бумаги, брошенным в мусорный бачок. В кабине капитан сосчитал до пятнадцати и включил запуск двигателей. В первый миг ничего не изменилось. Его молитвы не услышали. Команда и пассажиры уже мертвы. Потом взревел правый двигатель, за ним – левый. Электричество мигнуло раз, другой, и свет загорелся. Капитан с первым помощником вместе выводили машину на высоту. Мир стабилизировался. Вопли в кабине понемногу затихли, а потом еще не верившие в спасение пассажиры восторженно завопили. Кричал ли ура мой сын? Радовался ли он? Или плакал? Ребенок, совсем один перед лицом смерти. Стошнило ли его, или он описался? Я в тот вечер услышал в новостях о самолете, в котором отключилось электричество. Не в силах проглотить ком, вставший в горле, позвонил матери Дэниела, которая сказала, что с ним вроде все хорошо. Самолет сел вовремя, а на вопрос, как летел, Дэнни ответил: «Долго».

Я всю ночь проплакал, представляя смерть сына. Мой бедный мальчик. Перед таким ужасом никто не должен быть один.

Я думал о нем теперь, представляя пристегнутым наручниками к кровати, с пулей в ноге, арестованным за убийство, которого он не совершал. Какой страх хуже? Правда ли, что с возрастом страх смерти растет? В этом отношении у ребенка есть преимущество перед взрослым. И все же, какой отец не желал бы оградить сына от всех страхов, скрыть от него правду о смерти? После того рейса я поклялся, что никогда больше не отправлю его одного.

Несколько месяцев мы пытались разговорить Дэнни: спрашивали, что случилось, что он чувствовал. Он отвечал без интереса. Самое большее, признавался, что было «страшновато», когда самолет стал падать, но что он был занят и старался, чтобы Дженни «не слишком развизжалась». Каким героем он мне тогда казался: мальчик, сохранивший хладнокровие в опасности, первым делом заботившийся о других. Я гордился им и чувствовал себя в чем-то вознагражденным тем, что у меня растет сильный, невозмутимый сын.

А сейчас, сидя в салоне первого класса и летя в неизвестность, я гадал, не случилось ли в том рейсе через всю страну чего-то еще. Какого-то глубинного сдвига. В миг перед верной смертью мой сын оказался лицом к лицу с отверженностью. Не понял ли он в падающем самолете, что одинок в жизни, что родители, которым полагалось защищать от всех опасностей мира, бросили его в пустоту? Не застыло ли в ту минуту в восьмилетнем мальчике что-то такое, чему следовало оставаться мягким и хранить надежду? Какой взгляд на мир родился в ту минуту – не тот ли, который разделил его как раз с теми людьми, что должны быть самыми близкими? Не потому ли он бросил учебу и пустился бродяжничать? Не потому ли не звонил и не писал? Не тогда ли я потерял его?

И, если так, как я мог быть таким слепым, чтобы этого не видеть?

Я приземлился в Лос-Анджелесе в три ночи. На выходе из терминала меня приветствовал выхлоп какой-то колымаги. Я взял такси и назвал водителю адрес. Мы молча ехали по залитым желтым светом городским улицам. Здесь я был резидентом при медицинском центре Святого Иоанна в Санта-Монике. Там и познакомился с Эллен на вечеринке у другого резидента. Зеленоглазая девчонка курила самокрутку на балкончике. Я был резидентом по второму году, прямо с двух суток дежурства. Даже не снял хирургический комбинезон.

– Меня не предупредили, что здесь карнавал, – сказала она.

– Не карнавал, – ответил я. – Я врач.

У нее было тело девушки, которая знает, как попасть в беду.

– Спорим, ты репетировал эти слова перед зеркалом, – сказала она.

И протянула мне самокрутку. Я покачал головой.

– Ну а я не врач, – сказала она. – Зато я ипохондрик.

– Небеса создали нас друг для друга, – сказал я.

Эллен была фотографом и работала в магазине одежды. Она выросла в муниципальном районе Беркли, ела льняное семя и плоды рожкового дерева, поклонялась мученикам Рабочей партии, пока ее отец, Бертран, не бросил мать, Молли, ради сестер Хеннеси, чем раз и навсегда доказал, что «свободная любовь» – просто новое оправдание для мужчин, таскающихся за собственным членом.

Эллен вместе с матерью, неожиданно оказавшейся матерью-одиночкой, переехала в дешевый район Глендейл. Эллен тогда было девять. На завтрак они ели хрустящие хлебцы, а днем смотрели телешоу о разочарованных бездельниках. Мать Эллен не спешила найти работу и не интересовалась образованием дочери. Как минимум дважды в неделю она находила предлог не пускать дочь в школу, чтобы не сидеть дома одной.

Молли воображала себя художественной и возвышенной натурой в стиле Гертруды Стайн и потому поощряла художественные наклонности дочери. Но учила следовать своим капризам, а не трудиться. В результате Эллен так и не приобрела настырности и трудолюбия, необходимых художнику, чтобы пробиться в современном мире. Не выработав дисциплины, она оказалась в числе тех, кто бесконечно ждет «настроения» и сражается с неотступным ощущением провала и своей ненужности. Она была из мечтателей, а не из деятелей, и, хотя поначалу меня привлекло именно это качество, со временем оно стало меня бесить.

В годы резидентуры я жил в домике у моря. В редкие разы, когда ночевал дома, бегал утром по песку, вдоль полосы прибоя, заливавшего мне лодыжки. Через два месяца Эллен перебралась ко мне. Говорила, что не знает другого способа со мной видеться. Я обычно вваливался домой, засыпая на ходу. Эллен наливала мне ванну, подавала выпивку и укладывала в постель. Ей эта роль чувственной няньки, кажется, подходила. Но продолжалось это недолго. Она слишком много времени проводила с призраком впавшей в депрессию матери. Как многие единственные в семье дети, Эллен болезненно переносила одиночество. Если бы она не забеременела, сомневаюсь, что мы продержались бы хоть год.

Мое такси остановилось перед медицинским центром Седарс-Синай в четверть пятого. В самолете я постоянно проигрывал в голове эту минуту. Дэнни был внутри: испуганный, раненый. Нас разделял необоримый вес федеральных властей и наша непростая история. Будет ли он рад меня видеть? Станет ли ему легче? Или он увидит в этом очередной раз, когда отец опоздал прийти на помощь? Я готов был исправить все, чего не сумел сделать в прошлом. Добиться, чтобы мой сын выжил. Добиться для него успеха. Бывают случаи, когда каждый мужчина ринется в бой с развернутыми знаменами. Для меня сейчас настал такой момент. Чем большим злодеем выглядел сын в глазах других, тем больше он значил для меня. Его спасение становилось для меня чашей Грааля.

Я задержался у входа, оправляя мятый костюм. Как врач, я знал, что персонал больниц часто отмахивается от родственников. Учитывая важность дела, мне лучше появиться на месте в роли доктора Аллена, а не взволнованного отца.

В вестибюле навстречу мне встал молодой человек в синем костюме. Он убрал в карман фотокарточку.

– Доктор Аллен, я Дэвид Толан из администрации. От нашего общего друга.

Я кивнул и пожал ему руку. Дин – хороший человек. Жаль, что ему пришлось так рисковать ради меня. Рука у меня дрожала. Теперь, на месте, я плохо представлял, что скажу сыну. Я говорил с сотнями пациентов в десятках больниц. И всегда точно знал, что сказать, даже если надо было преподнести им смертный приговор. Но здесь? Что бы я ни сказал, много ли изменят мои слова?

– Как он?

– Пусть вам врач скажет, – ответил Толан. – Но пулю вынули, и он, кажется, спокойно отдыхает. Спокойно, насколько возможно, когда ты пристегнут к кровати наручниками.

В лифте, кроме нас, никого не было.

– Я согласовал ваш визит с Секретной службой, – говорил Толан. – Они согласились из любезности к администрации президента. У вас будет десять минут, не больше. Вас попросят поделиться любыми его словами, которые могут пролить свет на случившееся, но я не удивлюсь, если вы промолчите. Единственное условие встречи – чтобы о ней не стало известно прессе. Если вы сообщите журналистам, что виделись с сыном, мы будем это отрицать.

Я кивнул и сказал:

– Хотелось бы выразить соболезнования жене сенатора.

– Она не ответит на ваш звонок. Не удивлюсь, если после сегодняшнего никто не будет отвечать. Ваше имя выпачкали в грязи.

Мои мысли метались. Как выглядит Дэнни? Что он скажет? Я обдумал фразу «имя выпачкали в грязи». Ее, насколько я знал, произнес доктор Сэмюель Мадд – хирург времен Гражданской войны, вправлявший сломаннную ногу Джону Уилксу Буту после убийства Авраама Линкольна. За помощь Буту его судили как сообщника убийцы и приговорили к заключению. Его имя стало символом позора, внушало отвращение. В тишине лифта я пытался разгладить заломы на пиджаке. Жалел, что без галстука. В начальной школе нас учили, что внешность – визитная карточка. «Будь я при галстуке, – подумалось мне, – я бы справился с чем угодно».

– Доктор Аллен, – заговорил Толан, перед тем как открылась дверь лифта, – не хочу вас обидеть, но после того, что сделал ваш сын, я надеюсь, он попадет на электрический стул.

Северную часть пятого этажа освободили от пациентов. Все крыло занимал один Дэнни. Я увидел у сестринского поста агентов Секретной службы, стерегущих выходы. Среди сестер и врачей замешались служащие полиции Лос-Анджелеса и люди в костюмах – как я догадывался, из Службы или ФБР. Плотнее запахнув пиджак, чтобы скрыть пятно на рубашке, я почувствовал себя маленьким и беспомощным перед превосходящими силами.

– Я хочу видеть медкарту сына, – сказал я.

Толан переговорил с одним из агентов Службы. Тот велел мне поднять руки. Меня охлопали с ног до головы и обвели щупом металлоискателя. Я отдал мобильный и пейджер, бумажник и ключи, ремень и шнурки от ботинок. Они боялись, что я пронесу к сыну что-то, что поможет ему причинить себе вред или бежать. Когда обыск закончился, подошел Толан с немолодым человеком в лабораторном халате.

– Это доктор Коппола, – представил он.

Я протянул руку. Коппола чуть помедлил, прежде чем ее пожать.

– Я читал вашу прошлогоднюю статью о фибромалгии, – сказал он мне.

Я кивнул. Он подал мне карту Дэнни.

– Вашего сына доставили с пулевым ранением левого бедра. Пуля располагалась вблизи бедренной артерии. Кроме того, множественные ушибы лица и рук, полученные, как я полагаю, при задержании полицией.

Я не дал воли гневу.

– Кровотечение?

– Минимальное, – ответил доктор Коппола. – Я обошелся местным наркозом при удалении пули, зашил рану. Мы его наблюдаем, но я считаю, что заражения не будет и через несколько дней пациент сможет вставать.

Я ощутил облегчение. И следом – панику. Когда о его здоровье позаботились, подступили более насущные заботы.

– Кто в него стрелял? – осведомился я.

– Точно не знаем, – ответил мне Толан. – Присутствовавшие на месте сотрудники силовых структур не докладывали о применении огнестрельного оружия. Согласно первым сообщениям, в свалке Дэниел сам нечаянно выстрелил себе в ногу.

«Дэнни выстрелил». Как нелепо это звучало. Мой сын ненавидел оружие. Терпеть не мог охотников. Два года в старших классах придерживался вегетарианства.

– Значит, по вашим словам, он сам себя ранил? – переспросил я.

– Пока мы полагаем, что так.

«Удобная теория», – подумал я.

– Он просил адвоката?

– Насколько мне известно, – сказал Толан, – с момента ареста ваш сын не произнес ни слова.

Я смотрел на их лица. Я видел это в их глазах. Все считали, что он виновен. Видели в нем монстра, а во мне, его отце, в лучшем случае грустного жалкого человека, в худшем – отца, виновного в почти преступном небрежении. В конце концов, монстрами не рождаются. Их создают в лабораториях домашнего насилия и равнодушия. И кто в этом виноват, как не родители? Даже Толан, проявлявший максимальное сочувствие, старался не подходить ко мне слишком близко.

– Я хочу его видеть, – сказал я.

Толан переговорил с агентом Секретной службы. И в 4:37 17 июня меня провели к сыну.

В день убийства Роберта Кеннеди конспирологические теории бурлили, как рвущиеся из-под земли токсичные воды. С убийства его брата Джека прошло всего четыре года, и много месяцев после того шли разговоры о неустановленных стрелках, хобо из железнодорожных вагонов и боевиках с Кубы. Всего за два месяца до убийства РФК снайпер застрелил из «Ремингтона 780» стоявшего на балконе мемфисского отеля Мартина Лютера Кинга. Джеймс Эрл Рэй был задержан, но никто не верил, что он действовал в одиночку.

В такой атмосфере произошло убийство РФК. И хотя его застрелили в тесной кухне при десятке свидетелей, хотя убийство, пусть и не попавшее на кинопленку, сохранилось на аудиозаписи, никто не верил, что этот одинокий маленький араб убил золотого мальчика Америки. Кеннеди, что ни говори, был противоречивой фигурой. Он вел долгую и шумную войну с Дж. Эдгаром Гувером, пресловутым главой ФБР. В президентство своего брата он был генеральным прокурором и преследовал итальянскую мафию. Заметный человек. У него были враги – в этом никто не сомневался.

Очень скоро возникли вопросы. В пистолете, отнятом у Серана Серхана, было восемь патронов, но некоторые свидетели показывали, что слышали, по меньшей мере, десять выстрелов. Странным было и расположение ран: две пули попали Кеннеди в спину под правой лопаткой, и оба выстрела произвели снизу вверх. Третья пуля вошла в голову сзади, под правым ухом и пробила мозг. Все свидетели сходились в том, что Серан Серхан стоял перед Кеннеди. Как же он умудрился попасть ему в спину?

Еще была «девушка в платье в горошек». Несколько свидетелей заявили, что видели ее выходящей из отеля с каким-то мужчиной почти сразу после выстрелов. Сандра Серрано, участвовавшая в предвыборной кампании и сидевшая на пожарной лестнице отеля, вспомнила, как девушка выбежала из дверей с криком: «Мы его убили!» Серрано уверяла, что с девушкой были двое мужчин.

Винсент Ди Пьерро, официант в отеле «Амбассадор», показал, что видел девушку в платье в горошек рядом с Серханом перед самой стрельбой.

Таксист Мелвин С. Холл показал, что посадил в машину девушку и двух мужчин через несколько минут после события.

Организатор кампании Букер Гриффин описывал высокого мужчину и девушку, которых видел в кухне перед стрельбой.

Список был длинным. Что он означал? Нас, медиков, учили методике дифференциальных диагнозов – предполагать все возможные объяснения представленных симптомов. Нас учили упорядочивать историю болезни: основные жалобы, сопутствующие симптомы, прошлые заболевания, существенные сведения о жизни, терапию, полученную в прошлом и текущую. Эти критерии помогали диагностировать болезнь, но не каждый симптом оказывался связан с заболеванием. Бывают побочные симптомы. Работа врача – учесть все данные и определить, какие симптомы существенны, а какие нет.

В кухне было множество народа – и мужчин и женщин. Девушка в платье в горошек. Она выходит из отеля с двумя мужчинами. Свидетели слышат ее крик: «Мы его убили!» Но, возможно, она кричала: «Там его убили!»

Доктор Томас Ногучи, коронер Лос-Анджелеса, осматривал тело в первые часы после смерти. Он извлек одну целую пулю и несколько фрагментов. При вскрытии присутствовали три судебных патологоанатома из Института вооруженных сил и два городских коронера. В отчете Ногучи писал, что пуля, убившая РФК, «прошла через сосцевидный отросток височной кости на дюйм ниже правого уха и, отклонившись вверх, рассекла ответвление верхней мозжечковой артерии». Самый крупный фрагмент этой пули застрял в стволе мозга.

Вторая пуля вошла Кеннеди в подмышку и вышла в верхней части груди под углом пятьдесят девять градусов. Коронер писал, что Кеннеди должен был в момент выстрела поднять руку. Третья пуля прошла на полтора дюйма ниже предыдущей и засела в шее, возле шестого шейного позвонка. Именно эту пулю извлекли целой.

Пуля, убившая Кеннеди, – та, что попала в заднюю часть шеи, раскололась и осталась в стволовой части мозга, – была выпущена в упор, так что на коже остался пороховой ожог. По оценке Ногучи, с расстояния не больше полутора дюймов. Но Серан Серхан стоял перед Кеннеди на расстоянии не менее полутора футов.

Выпущены восемь пуль. Три попали в Кеннеди. Стрелок стоял впереди. Пули попали в спину. Как такое возможно? Может быть, первый выстрел прошел мимо, и он повернулся, чтобы бежать? Каковы симптомы? Какого заболевания?

Конспирологи быстро вспомнили Тейна Юджина Сезара, в последнюю минуту нанятого телохранителем Кеннеди. Именно этот человек в форме и с оружием в кобуре, по описаниям, вел Кеннеди под правую руку. Известно, что у него был пистолет 22-го калибра. Был ли он при нем в ночь убийства? Не он ли после первых выстрелов Серхана обнажил оружие и трижды выстрелил в Кеннеди снизу? Если так, на кого работал Сезар?

Обвинения против Сезара чисто умозрительны, и тот, конечно, отрицал всякое участие в убийстве Кеннеди. Но совпадения наводили на размышления и запускали работу аналитической мысли.

Пациент страдает обмороками. Кровяное давление понижено. В последнее время появились головные боли, правая нога опухла. Врач должен решить: все ли эти симптомы относятся к заболеванию, вызывающему обмороки? А может быть, у пациента подагра? Она объясняет отек, но не обмороки. Отбросим отек, вернемся к остальным симптомам. Ключ к диагнозу в том, чтобы найти взаимосвязь в море камуфлирующих факторов.

Девушка в платье в горошек. Нанятый в последний момент телохранитель. Восьмизарядный пистолет. Запись, на которой слышно, по меньшей мере, десять выстрелов. Что здесь важно, а что нет? Для постановки верного диагноза необходимо отказаться от предвзятости. Не подгонять симптомы под условие. Выводить заключение по симптомам. Ваши убеждения несущественны. Как и ваше самолюбие. Это научный вопрос, вопрос фактов.

Так меня учили думать. При постановке диагноза врач создает древо клинических решений. Стрелка от основного симптома разветвляется к другим симптомам, результатам анализов, семейной истории. Повышена ли температура? Страдали ли от подобных симптомов другие члены семьи? Точное следование до конца этих разветвлений должно привести к верному диагнозу и соответствующему лечению. На практике, имея дело с живым человеком, приходится полагаться на опыт. Врач обдумывает диагноз, едва пациент вошел в кабинет, а потом ответы на вопросы и результаты исследований помогают уточнить решение. Такое сокращение поиска врачи называют «иерархическим».

Но скачки в рассуждениях бывают опасны. Вот почему диагностика – рискованная игра. Буквально соблюдая методику, рискуешь ограничить воображение, подсказывающее скрытую болезнь. Излишне положившись на интуицию, рискуешь забыть о важных критериях.

Пациент страдает смертельным заболеванием. Он сознательно и искусно скрывает симптомы. Без верного диагноза ему грозит смерть. Он уже госпитализирован. Состояние ухудшается. Я как специалист должен пересмотреть данные анализов и исследований – рентгенологии, МРТ. Меня ждут тупики, ошибки мышления. Будут появляться новые симптомы, опровергающие предварительный диагноз. Я, его врач, не вправе сдаваться. Чем сложнее диагностика, тем упорнее я обязан работать и тем более творчески подходить к делу.

Так хороший врач становится великим.

Так я узнаю правду о том, что случилось.

Дэнни был пристегнут к кровати наручниками. Это первое, что я заметил. Наручники скользили по металлической раме с таким звуком, будто сдвигали занавеску в душе. Открыть – закрыть. Открыть – закрыть. Он сидел, уставившись в установленный под потолком телевизор. Лицо было в синяках. На щеке царапины, кожа вокруг левого глаза потемнела. Его белая рубаха порвалась и пестрела брызгами крови. Дэнни смотрел прогноз погоды так, словно ничего важнее на свете не было. Как обычный парень, строящий планы на завтрашнее утро. Но Дэнни не придется выходить на улицу. Скоро он станет обитателем тесных камер, холодных беспощадных плоскостей – металла и бетона, помещений, которые легко отмыть от крови, мочи и экскрементов. И погода для него будет меняться только внутри – бури раскаяния или гнева на просторах души.

У его кровати сидел агент Секретной службы. Когда Дэвид Толан ввел меня в палату, агент встал.

– Десять минут, – сказал он и прошел мимо нас к выходу.

Толан, задержавшись в коридоре, закрыл за мной дверь. Впервые за несколько месяцев я остался наедине с сыном.

Во рту пересохло. Я вспомнил новорожденного Дэнни. Шесть фунтов десять унций, голубые глаза. Я отогнал эту мысль. Дешевые мысли, легкие слезы. Сейчас не время упиваться горем. Надо было спасать.

– Я пытаюсь добыть тебе адвоката, – заговорил я.

На экране щеголеватый синоптик с гримом под загар рассказывал, что готовит эта неделя Цинциннати и окрестностям.

– Когда уйду отсюда, собираюсь повидать твою мать, – сказал я.

Шторы были закрыты, люминесцентные лампы отбрасывали плоские тени. Я бывал в тысячах больничных палат, говорил с тысячами пациентов. А сейчас не знал, куда девать руки.

Он шевельнулся на кровати, брякнул наручниками о раму.

– Единственный канал, по которому этого не показывают без конца, – объяснил он.

Я кивнул. «Этого». Не показывают этого. Как будто преступление, в котором его обвиняют, – мелкое неудобство, испортившее просмотр любимой передачи.

– Публичное событие, – кивнул я. – Сотни студентов с камерами, репортеров, операторов местных и крупных каналов. Это месяцами будет в новостях, с фотографиями…

Метеоролог на экране сказал: «Сильные ветра в равнинных штатах, возможны воронкообразные облака».

– Ты не мог бы раздобыть мне второе одеяло? – попросил он.

Я ловил его взгляд, пытался установить между нами связь, но он приклеился глазами к экрану, словно прогноз погоды определял его судьбу.

Я нашел в шкафчике тонкое полотняное покрывало, укрыл его. Я не знал, что сказать. Не было слов для трагедии такого масштаба. Такие события затмевают солнце. Для них нужно изобретать новые слова, новые идиомы. А все же я должен был спросить. Напрямик. Он ведь скажет мне правду, да? Я ведь его отец. Но я не мог. Что-то во мне отказывалось знать.

– Ты что-нибудь ел? – спросил я.

Он мотнул головой. Я прошел к раковине и очень тщательно вымыл руки. Вытер их бумажным полотенцем, подошел и проверил повязку у него на бедре. Хоть какое-то конкретное дело. Я надеялся, что привычная работа врача даст мне опору, успокоит бьющееся сердце.

– Рана хорошо выглядит, – сказал я. – Может быть, даже шрама не останется.

Он улыбнулся одними губами.

– Жаль. Там, куда я попаду, пожалуй, пригодились бы несколько шрамов. Шрамы и носок, набитый монетами.

Стройный паренек, среднего роста, хорош собой. Как называли красавчиков осужденные в фильмах о тюремной жизни? Петушками.

– Мне сказали, ты побывал в Остине, – заговорил я.

– Все там объездил, – помолчав, отозвался он. – Горы, пустыню. Совершено потрясающие места.

«Ты любил природу, поэтому выстрелил в политика», – хотелось сказать мне. Но я не стал. Здесь не место сарказму. Кроме того, он был невиновен. Я хотел, чтобы было так.

– Дэнни…

– Я теперь Картер, – сказал он.

– Я с таким не знаком, – возразил я. – Но Дэниела Аллена я знаю. Я знаю своего сына. Я знаю, что он не мог такого сделать. Застрелить человека. Я это знаю. Просто расскажи, что случилось. Тот человек стоял рядом с тобой. Он достает пистолет. Делает несколько выстрелов. Ты выхватываешь у него пистолет как раз перед тем, как попадаешь в кадр. Такое часто случается.

Так ли? Произнесенное вслух, это звучало бредом. Мы живем под объективами. Прозвучал выстрел, и стрелок тотчас попал на пленку. Где место для ошибки?

Мы оба помолчали. Завтра в Оклахоме и в некоторых районах юго-запада будет жарко. В Портленде штата Орегон ожидаются грозы.

– Не хочу об этом говорить, – сказал он.

– Как это понимать? – спросил я. – Ты арестован за убийство сенатора. Он шел в президенты. Самое время об этом говорить, стучать кулаком по столу и кричать, что ты невиновен.

Дэнни смотрел на метеоролога.

– Я устал, – сказал он.

Я осторожно присел на край постели. Чувствовал, как разделяет нас прошлое. Я отец, который развелся с его матерью, когда ему было семь лет. Отсутствующий отец, который забывает поздравить по телефону в день рождения, прислать подарок. Папа на выходные, папа на каникулы. Лицемер, твердивший: «Не связывайся с наркотиками». Советовавший не слишком серьезно относиться к девушкам и погулять, прежде чем жениться. Таких отцов обсуждают с психотерапевтами. Чем он мне обязан? С какой стати я ждал прямого ответа?

– У нас мало времени, – сказал я. – Десять минут. Ты же слышал. Дай мне хоть что-то. Что передать твоей матери? Что сказать мальчишкам? Скажи, что это не ты, и я буду драться за тебя до последнего дыхания.

Он повернулся ко мне. Левый глаз наполовину закрылся. Под носом засохла кровь.

– А если это я? – спросил он. – Будешь драться?

Я слышал слова, но мой мозг их не распознавал.

«А если это я». С тем же успехом он мог спросить: «А если солнце состоит изо льда?» Или: «А если дождь падает вверх, а не вниз?» Разве такое возможно? Разве возможен мир, в котором мой сын способен на убийство?

Нет. Я понял, это проверка. Он проверяет безусловность моей любви, ищет доказательств, что я в любом случае его отец, что не отступлю и не брошу. Когда-то мы были близки, потом разошлись, и он проверяет, в самом ли деле я остался отцом.

– Да, – сказал я, – конечно. Ты мой сын.

Он обдумал эти слова. Я видел по лицу: он не знает, верить ли. Потом снова положил голову на подушку и закрыл глаза. Повторил:

– Я устал.

Я хотел взять его за руку, но он ее отдернул.

– Прости, – сказал я.

Он молчал. Я потянулся к его щеке. Повторил:

– Прости.

Дверь открылась. За ней стоял Толан с двумя агентами. Их лица сказали все. Время вышло. «Драться, – подумалось мне. – Вцепиться в сына и отказаться уходить. Дайте мне занять его место! Я отбуду срок, это я виноват».

Я взглянул на Дэнни. Он открыл глаза и смотрел на агентов в костюмах, с кобурами на ремнях. Потом перевел взгляд на меня и пожал плечами:

– Слишком поздно.

Я встретился с Эллен в столовой в Малибу. По телефону она просила не приезжать домой. Сказала, что операторы расположились перед крыльцом. Она решила выйти задним ходом, перелезть через соседский забор и выбраться по оврагу. Было восемь утра. Я сидел за столиком в глубине зала и смотрел, как качаются на волнах серферы. Из головы не шло лицо Дэнни. На столике передо мной лежали сегодняшние газеты. «Нью-Йорк таймс» отдала событию большую часть первой полосы. Огромный заголовок кричал: СИГРЭМ УБИТ. СТРЕЛОК РАНЕН, ЗАДЕРЖАН.

Я просмотрел статью: искал нестыковки, расхождения в подробностях. Записал имена свидетелей. Джейн Чепмен восемнадцати лет рассказала, что стояла за спиной мужчины в белой рубашке, который сделал три выстрела по сцене, развернулся и побежал. Лица она не видела. Оскар Делрой двадцати двух лет рассказал, что слышал выстрелы и видел, как мужчина в белой рубашке проталкивался сквозь толпу в его сторону. Других студентов и преподавателей на момент сдачи номера в печать еще опрашивали федеральные агенты. Я полагал, что завтра появятся новые факты. И новые фотографии.

На восьмой странице нашел схему Ройс-холла. На ней было отмечено место на сцене, где стоял Сигрэм, и место, где зрители видели Дэнни. Как он пронес в зал пистолет? Это оставалось вопросом. Все должны были пройти рамки металлодетектора. После Феникса меры по охране политиков резко усилили. Больше агентов, дальше от зрителей, никаких выступлений под открытым небом. И все равно оказалось мало.

Люди с оружием находили способы. По этому поводу провели слушание в Конгрессе. На утренних программах политики требовали ответов.

Я дважды перечитал статью. В ней были факты, но информации недостаточно. Мне нужны были донесения полиции, секретные доклады. Нужно прочесть показания свидетелей, пересмотреть каждый кадр записей. Наверняка в море улик отыщется доказательство, что мой сын невиновен.

Вошла Эллен. На ней был свитер с капюшоном, бейсбольная кепка и темные очки. К ней оборачивались, принимая за известную актрису инкогнито. Она проскользнула между столиками, подошла ко мне. Я не виделся с Эллен больше пяти лет. Она отрастила длинные курчавые волосы. И еще что-то с собой сделала – может, убрала морщины, подтянула подбородок.

– Господи боже, – сказала она и заказала двойной эспрессо. – Проклятый мальчишка.

– Он не мог этого сделать, – сказал я.

– Знаю. Просто так сказала. Его еще маленького было невозможно упросить прихлопнуть муху.

– Я его видел, – сказал я.

– Что за черт! Со мной Секретная служба даже не разговаривала.

– Его держат в Седарс. Пуля в бедре. Он в норме. В бинтах, но это неопасно.

Она сняла очки. Глаза были красные. Плакала. Это было на нее непохоже. За время женитьбы я ни разу не видел ее плачущей. Она была настоящим «зеленым беретом».

– Он звонил мне на прошлой неделе, – рассказала она. – Сказал, что собирается в Лос-Анджелес. Я звала его остановиться у меня. Он ответил, что будет жить у друга.

За эти слова я ухватился. Подсказка. Имя.

– У какого друга?

Она пожала плечами.

– Я сказала: «Позвони, когда будешь в городе». Он не звонил. Он в порядке? Меня убивает, что нельзя… я же его мать. Должны… должен быть закон. Каждый имеет право видеться с матерью.

Она потерла глаза. Я уехал из Калифорнии, когда Дэнни было семь лет, перебрался в Нью-Йорк. С тех пор он был сыном Эллен в такой мере, на какую я никогда больше не осмелюсь претендовать. Да, я навещал сына, и он приезжал ко мне. На выходные. На лето. На рождественские каникулы. Мы раз в неделю говорили по телефону. Но заботилась о нем Эллен. Она его одевала, кормила, собирала в школу. Мерила температуру, когда он болел, и целовала ушибленные места. Я был голосом в телефонной трубе. Письмом в почте. Я был «папочкой», образом отца, мифом о божестве или демоне.

Мы с Эллен постарались разойтись мирно. Ни она, ни я не хотели затягивать Дэнни на минное поле своих руин. Но это было непросто. Эллен чувствовала себя преданной и брошенной. В месяцы перед разводом она была требовательной и капризной. Добивалась, чтобы я больше времени проводил дома. Говорила, что чувствует себя матерью-одиночкой. А я обижался, мне казалось, что меня принуждают и лишают свободы. Переезд в Нью-Йорк был столько же ради того, чтобы нас с ней разделить, сколько ради карьеры. Я уговаривал себя, что это временно. Что через год-другой я вернусь в Калифорнию. «Обещаю, – сказал я Дэнни. – Я никуда от тебя не денусь».

Но временное место в Нью-Йорке стало постоянной карьерой. Я все больше погружался в работу больницы, начал читать лекции в Колумбийском. В Нью-Йорке я почувствовал себя цельным, состоявшимся. А потом познакомился с Фрэн, мы полюбили друг друга и поженились. Мысль о возвращении в Калифорнию стала чужой и устаревшей. Она принадлежала другому человеку в другой жизни.

И все же я, как религиозный обряд, соблюдал разговоры с Дэнни раз в неделю. Брал его на выходные и каникулы. Фрэн обращалась с ним как с любимым племянником, старалась, чтобы он чувствовал себя как дома, даже когда в нашей семье появились еще двое мальчиков. Когда Дэнни бывал у нас, я освобождал время от работы. Водил его в парк, в цирк. Я стремился сделать так, чтобы ему хотелось приехать еще, чтобы он получал справедливую долю отцовской заботы.

Оставшаяся в Лос-Анджелесе Эллен пережила несколько неудачных связей. Похоже, она без конца перебирала диеты и методики самосовершенствования. От работы дизайнера одежды перешла к работе на адвоката по развлекательным мероприятиям, потом прошла курс ландшафтного дизайна.

«Если бы мне как-то организовать свое время, – повторяла она. – Хотя бы перевести дыхание. Сбросить десять фунтов, не встречаться больше с неподходящими мужчинами. Но мать-одиночка никому не нужна. Мужчинам легче. Одинокие отцы сексапильны. Одинокие матери – горгоны. Один неосторожный взгляд – и ты навеки застрял».

Я оплатил для Дэнни частную школу, оплачивал уроки гитары и новую цифровую камеру, когда он (на десять минут) решил, что хочет стать фотографом. Чувствуя вину перед ним, я всегда принимал его сторону в любых спорах с матерью. К ней у меня осталось не много любви, так что я без труда убеждал себя, что она неправа, а сын прав.

Теперь я задумался. Может, поддерживай я ее, ничего этого не случилось бы? Может, если бы я не осуждал ее, не подрывал ее авторитет, не делал тысячи вещей, которые делал в роли отца, Дэнни был бы сейчас нормальным двадцатилетним пареньком, заканчивал бы второй курс в Вассар-колледже, а не бродяжничал год, закончив его за решеткой, под обвинением?

Так много «может». Не из них ли будет состоять отныне моя жизнь? Бесконечные ночи за сочинением альтернативных историй и повторов игры, за поиском выхода из лабиринта?

В тот год, когда Дэнни жил у нас, мы с Фрэн из сил выбивались, чтобы он чувствовал себя своим, членом семьи. Но Дэнни не привык к правилам семейной жизни, общим обедам и совместному отдыху. С Эллен они жили так же, как она раньше – со своей матерью: как заключенные в общей камере. Такие отношения основаны на неформальности, на «дружбе». Эллен больше всего хотелось сделать Дэнни своим наперсником, соучастником преступления. В его детстве это получалось, но подростком Дэнни взбунтовался. Причуды матери стали выглядеть для него сумасшествием, и он сбежал в Нью-Йорк, чтобы прочувствовать, что такое настоящая семья.

Сидя в столовой, я вдруг ощутил, как меня захлестывает изнеможение. У него был вкус океана горя, ожидавшего впереди; цунами эмоций, поднимавшихся над темным горизонтом, загибающихся гребнем, вздыбливающихся, чтобы опрокинуться на берег и снести все на своем пути. Я помешивал кофе, стараясь не замечать этого чувства. Я должен был оставаться собранным, не терять остроту мысли.

– Надо узнать, у кого он останавливался.

– ФБР наверняка уже знает, – отмахнулась она. – Это ведь их работа.

Я отпил кофе. Не спал больше суток. Когда час назад позвонил домой, Фрэн сказала, что Мюррей спит на диване, а Кен Саншайн сидит на кухне, вырабатывает стратегию общения со СМИ. Я сказал, чтобы не пускала детей в школу. Пусть сколько хотят играют на компьютере.

Эллен принесли эспрессо. Она стала пить.

– Он в порядке? – жалким голосом повторила она.

Я кивнул. Она опять плакала. Я подумал, не коснуться ли ее руки, утешая, но не стал. Эта жена спала с официантом и двумя любителями серфинга, пока я был на выездной работе.

– Как Гарви? – осведомился я.

Гарви звали ее любовника. В прошлом году они оба подписали рождественскую открытку. Он носил красный свитер с картинкой Санты. Эллен говорила, что «у него бизнес». Какой-то продюсер.

– Мы разошлись, – сказала она. – Этой ночью. Он сказал, для него это слишком реально. Ему следует думать о своей компании. Их фильм выдвинут на премию режиссерской гильдии. Плохая пресса ему сейчас не ко времени.

– Не чудо ли – Лос-Анджелес? – поморщился я.

Она смотрела в окно, на чаек.

– Что нам делать?

– Найдем адвоката, – сказал я. – Не говорить ничего, что может повредить Дэнни.

– Адвокат мне не по карману.

– Возьми в долг, – отрезал я. – Часы тикают. Они будут добиваться смертного приговора. Им иначе нельзя. Я скорее продам все, что у меня есть, чем допущу это.

Она смотрела на меня из-под челки, как в первую нашу встречу.

– А если это он?

– Это не он. Ты сама сказала – он мухи не убьет.

– Друзья не хотят со мной разговаривать, – пожаловалась она. – Они очень политически активные. В восторге от Сигрэма. Как будто Дэнни в самого Иисуса стрелял.

– Он ни в кого не стрелял. Перестань.

– Ты не понимаешь. Это Малибу. Люди обнимаются с деревьями. Годами не снимают гневных стикеров с бампера. Этот парень был нашим спасением.

– Не расклеивайся, – посоветовал я. – Дэнни не помогут кадры с нервным срывом его матери-хиппи.

На нас уже несколько минут посматривали сидевшие за соседним столиком старики. Эллен отвечала им ледяным взглядом.

– Ты куда смотришь? – Я покачал головой. – О чем я сейчас говорил?

Она пожала плечами. Эллен всю жизнь претендовала на звание артистической натуры. Она еще не создала ни одной скульптуры, ни одной картины – ничего.

Я не знал тогда, что в следующие недели мы с ней будем возвращаться к каждому году жизни Дэнни в поисках подсказки. Она будет звонить мне среди ночи, часто в слезах.

«Помнишь, у него был жар в два года?»

Или: «Как звали того толстого мальчишку? Знаешь, Дэнни иногда возвращался из школы с синяком под глазом или разбитым носом, но мне не рассказывал, что случилось. Как те ребята из «Колумбайн», да? Их унижали в школе, пока они не пришли с полными ранцами оружия».

Я буду уносить телефон в ванную и оттуда успокаивать ее.

«Наш сын невиновен, – буду твердить я ей. – Он ни в кого не стрелял».

«Но ведь что-то есть, – будет возражать она. – У него с головой не в порядке. Кто бросает учебу ради года бродяжничества? Он часто сам не знал, куда едет и что с ним происходит».

«Если ты его любишь, – буду уговаривать я, – просто поддержи. Не слушай никого».

Будто любовь сильнее фактов, общественного мнения, жажды крови.

Сейчас, в столовой, она утерла слезы и постаралась собраться. Спросила:

– Как Фрэн?

– Хорошо. И близнецы тоже. Но, боюсь, нам придется переехать. Что ждет ребят в школе, где все про них знают?

– Куда вы денетесь? Всюду будут знать. Разве что в Бирму.

– В Мьянму.

– Что?

– Она теперь называется Мьянма.

Она не нашлась с ответом. Мы смотрели, как взлетают и скользят вниз серферы, черные точки на белых гребнях. Для них это был прекрасный калифорнийский денек. С их точки зрения, есть прибой – и все просто. Мне всегда хотелось научиться серфингу. Я втайне фантазировал, как где-нибудь после сорока сбегу в Мексику качаться на прибое, буду питаться рыбными тако, спать на песке. Теперь я знал, что этого не будет. Воздушные шарики мечты сдулись навсегда. Мир стал пустыней, где надо выживать, а не наслаждаться жизнью. Не прошло и суток, как все мои фантазии рухнули.

– Когда он был маленьким, – заговорила Эллен, – любил спать у меня на животе. Мы с ним дремали на диване, пока ты был на работе. Я и теперь чувствую, как он лежит и мурлычет словно котенок.

Мы сидели под теплым калифорнийским солнцем и смотрели на серферов – врач и его первая жена, контуженная, как сбитый машиной олень.

– Это все ты виноват, – вдруг сказала она.

– Я?

– Это твой негодный дядюшка. Это в генах.

Я уставился на нее. Она говорила о сводном брате моего отца, который попал в тюрьму за непредумышленное убийство. В начале пятидесятых он убил кассира при неудачном ограблении магазина.

– Прежде всего, – сказал я, – наш сын никого не убивал. Дальше, Элрой был деревенским ребенком с заметной умственной отсталостью. Между ними нет ничего общего. А если бы и было, нет абсолютно никаких научных данных в пользу наследственности убийства.

– Тогда как это объяснить? Он был хорошим мальчиком. Мы были хорошими родителями. Ведь были, разве нет? Не идеальными… развод и вообще… жизнь. Но разводятся многие, а их дети не…

Она закрыла лицо руками. Я на минуту оставил ее в покое. Подошла официантка, налила мне свежего кофе.

– Я нанимаю Дэнни защитника, – сказал я, когда девушка отошла. – И экспертов, сколько бы это ни стоило. Мы будем драться.

– Я боюсь, – призналась Эллен. – Знаешь, бывают моменты, когда кажется, что все рухнуло. Знаешь, от них уже не оправиться, и через пять лет в какой-нибудь местной газетенке появится заметка «Где они сейчас», и в ней ты будешь спившимся обитателем трейлера. А я не смогу. У меня аллергия на запах фанеры.

– Эллен!

Она смотрела на меня. Я всегда был благоразумным. Она всегда была мечтательницей.

– Ты его мать, – сказал я. – Для него ты должна быть сильной. Мы сумеем все исправить.

– Нет, – сказала она, – думаю, не сумеем.