29

Семнадцать километров мы прошли за четыре часа. Дождь постепенно утих. Идти стало легче. Валентин тащил на плече вертолетный пулемет, сопел, потел, но с неизменной твердостью отклонял все наши предложения о помощи.

— Зачем тебе пулемет? — смеялся Алексей. — Мог бы позаимствовать что-нибудь полегче, как мы с Васичем. Вот, старый добрый Л-100, чем не оружие?

Валентин чертыхался сквозь зубы, вытирал пот.

— Деду подарю.

— Коллекционный экземпляр? Как же, понимаю, — не унимался Алексей. — А если мы не сможем взлететь?

— Тебя застрелю! Понял?

— Понял…

— И на консервы пущу.

— Ну ты зверюга.

Ближе к полудню жара стала просто невыносимой. Из джунглей тянуло душным туманом, от шоссе поднимался пар. На бетоне в теплых лужах нежились какие-то совершенно невероятных размеров лягушки. А у меня перед глазами снова и снова восставала гибернационная камера и лицо Виктора Харниша за стеклом, покрытым изморозью.

Если посылка верна, и появление новых качеств у человека будет отдалять его от первоначального образца, то что будет утрачиваться прежде всего у человека-покорителя беспощадного, несгибаемого, неумолимого?.. Доброта? Неужели все так просто?

Я хотел бы поговорить с ним, доктором Виктором Харнишем. К сожалению, это невозможно. И не только потому, что доктор Харниш покоится сейчас в гибернационной камере, откуда выйдет еще очень нескоро, нет, не в мире теней, но на самом краешке зыбкой границы между царством Танатоса и Морфея. Это невозможно еще и потому, что о чем бы мог поговорить убеленный сединами пятидесятитрехлетний доктор медицины и эмбриолог, выпускник престижного европейского вуза, почетный член, лауреат и прочая и прочая с двадцатилетним будущим пилотом, необкатанной машиной выживаемости? Какие точки соприкосновения мы могли бы найти? Впрочем, вздор, при желании могли бы найти, потому что, как ни мудра и далекоглядна старость, будущее за молодостью. Именно она принимает решения. От нее зависит, принимать подсказки старости во внимание или нет. Так что мы в равном положении, доктор Харниш. Мы зависим друг от друга, как зависят — я на минуту задумался — листья и корни одного растения, как зависят члены одного суперкорабля под названием «Земля». И поэтому я призываю вас к ответу, доктор Виктор Харниш, я — не бог, вчерашний мальчишка, выпускник Днепропетровской Астрошколы, будущий стажер, которого сбросили за сто десять световых лет от дома с мизерными шансами сдать зачет.

Эк я хватил! Честно говоря, шансы были не такие и мизерные. Я пытаюсь представить его — вот он сидит в кресле, голова слегка наклонена, безукоризненный костюм, белоснежные манжеты, холеные руки. Так вот какими руками делается история?

Он поднимает на меня глаза.

— История делается не руками, молодой человек, а головой.

Глаза у него темные и глубоко посаженные, пристальные. Когда он смотрит в лицо, делается неуютно, точно слепит тебя луч прожектора, хочется отвести взгляд или прикрыться от света ладонью. Но я не отвожу взгляд.

— Головой? Или головами, брошенными под нож?

— Так о чем вы хотели поговорить со мной?

Некоторое время я думаю, машинально ступая по растрескавшемуся бетону. О чем бы я хотел поговорить? О многом: о жизни и смерти, об упрямстве, удаче, о воле богов. Я вижу ясно, словно это происходит сейчас и на самом деле, как из затененного высокими кронами зеленого подлеска с криком и гиканьем выскакивают одна за другой загорелые десятилетние девчонки и россыпью мчатся наперегонки к реке. Маленьким табуном. Плеск, визг, брызги стеной.

— Дано ли людям вмешиваться в промысел богов?

Харниш улыбается, откровенно рассматривая меня.

Я сказал это вслух? Ну, конечно. Доктор Харниш кивает:

— Вы еще очень молоды и не знаете, что ничто не делается без воли богов. Даже Прометей, похитив огонь с неба, действовал по их воле.

— Но ведь он был из-за этого наказан!

Харниш снова улыбается.

— Его наказали, чтобы снять с себя ответственность за будущие, как бы это сказать… неподконтрольные побочные эффекты.

— Какие именно?

Харниш наклоняет голову.

— «Огонь — это ведь не только тепло и свет, но и неуправляемые ядерные реакции, лучевая болезнь, лейкоз, иссохшие руки, что стараются защитить глаза от невероятно яркой вспышки на горизонте». Я правильно процитировал?

Некоторое время я ошарашенно молчу.

— Но ведь это нечестно — наказывать исполнителя собственной воли!

— Честно, нечестно — это суть, человеческие понятия. Боги стоят выше условностей.

— Но, приковав его к скале, они показали, что не лишены маленьких слабостей, что им небезразлично мнение людей.

— Мне кажется, это не так.

Я жду продолжения, но Харниш замолкает. Тогда я пытаюсь выдвинуть еще один аргумент:

— По-моему, лишая их маленьких слабостей, вы тем самым лишаете их части свободы воли.

Теперь Харниш вообще не отвечает. Я пытаюсь поймать его взгляд, но он задумчиво рассматривает кончики ногтей, не обращая на меня никакого внимания.

— Вы слышите меня, доктор Харниш?

Он кивает.

— Любые изменения несут потенциальную угрозу, — наконец говорит он, поднимая взгляд, — потому что они нарушают установившееся равновесие в мире. Но без этого невозможно, никто не может остановить изменения, ибо это часть воли богов. И поэтому все эти богоборцы, ниспровергатели истин, основатели новых религий — все они действуют по их воле. Боги лишь следят за тем, чтобы равновесие сильно не пошатнулось, чтобы мир не перевернулся вверх дном.

— Зачем?

— По-моему, это ясно. Потому что мир — это они и есть или часть их.

Становится заметно жарко. Растрескавшийся бетон под ногами успел высохнуть. Я честно пытаюсь представить то, что сказал Харниш, но это выходит за рамки моего воображения. Вместо этого я почему-то представляю отца, молодого, мне пять лет, Оли нет и в помине. Отец ставит меня в боксерскую стойку перед собой и говорит: «Бори меня». Он именно так и говорит, не «дерись», не «нападай», а «бори». Это выше моего детского понимания. Отец в два раза выше меня и в три раза тяжелее. Но его снисхождение к моим силенкам кажется мне обидным и унизительным. Оскорбительным. И я нападаю. И когда мои кулачки пробивают его защиту (скорее, полузащиту), отец начинает смеяться, он доволен. И я не понимаю, почему. Я рассержен, взъерошен, а отец смеется.

Харниш больше ничего не добавляет к сказанному и не прерывает моих размышлений. На меня он не смотрит. Кожа на лбу собрана в складки, между бровей — двойная морщина.

— А как же вы, доктор? — спрашиваю я. — Где ваши питомицы?

— И я тоже, — отвечает он не совсем понятно, в унисон своим мыслям. — Есть открытия, которые опережают время.

— Вы ведь, кажется, хотели улучшить мир? — (Харниш молчит.) — Как и Прометей, — добавляю я про себя.

— Откуда вы знаете, — грустно улыбается Харниш, — какие мотивы мной двигали? Да и им тоже. Возможно, жажда славы и почестей?

— Не верю! Не верю, доктор Харниш. У людей вашего масштаба может быть только один мотив — иллюзия того, что они вершат судьбы мира!

— Не надо кричать, я прекрасно слышу. Так уж и иллюзия?

— Что вам под силу богоравные задачи.

— Мне кажется, вы склонны к излишнему пафосу. Это от молодости. С годами это пройдет.

— Но вам ведь удалось создать их? Воплотить свою мечту?

— Удалось.

— И что вы…

— Что я почувствовал при этом?

— Да.

Харниш задумался.

— Что?.. Что, пожалуй… уже никогда не поставлю я перед собой такую грандиозную задачу, никогда уже не придут мне в голову такие же гениальные мысли, которые позволили вызвать из небытия этих детей. То, что я сделал, невозможно было сделать, опираясь на современную теорию наследственности. Невозможно было сделать, оставаясь в рамках старых добрых академических принципов и толчеи идей. Там не на что было опереться. И я рискнул опереться на то, что хрестоматийная эмбриология высмеивает как метабиологию и шарлатанство. Опереться… на пустоту. На параэмбриологию. И, — Харниш прочистил горло, — и у меня получилось. Такое переворачивает мировоззрение. Ощущение это невозможно передать. Чувство того, что под тобой глубины, у которых нет дна. Это пугает.

Все это изложено ровным голосом, без малейшей театральности и претензии на пафос, которым, как известно, так грешит молодость. Харниш снова замолкает. Мы продолжаем подниматься по бетонному шоссе. Изредка налетает влажный душный ветер, шумит в кронах. Жарко.

— А что случилось потом?

Харниш поднимает глаза, но смотрит он, скорее, сквозь меня. Взгляд его словно расфокусировался, утратив пронзительную настойчивость берегового пограничного прожектора.

— Вы слышите, доктор Харниш?

— Слышу, — отвечает он, — А вы?

— Что? — не понял я.

— Сирена.

С верхушек деревьев с треском и хлопаньем срывается разномастная горластая стая встревоженных птиц и начинает кружиться над кронами. Алексей останавливается и говорит:

— Сирена, слышите? Это корабельная сирена.

Нарастающий далекий вой корабельной сирены теперь уже слышен отчетливо, несмотря на какофонию над кронами.

— Это «Крестоносец», — говорит Алексей, — Это наши включили: или Юра Заяц, или Гриша. Слышите?

— Или и тот и другой. — Валентин тоже останавливается, утирает пот.

Если сирену включили ребята, то это, конечно, не предупреждение о скором старте — просто дополнительный ориентир для тех, кто идет сквозь джунгли к космодрому. И это отличный знак: раз работает сирена, значит, корабль живой, не мертвый, не куча металлолома, как бредилось Алексею, и, значит, нас уже, по крайней мере, четверо.

— Идемте скорее, — сказал Алексей.

— Да куда спешить? — Валик снова вытер пот и глянул на солнце.

Если бы не Валентин, мы с Алексеем, наверное бы, припустили бегом. Оставшиеся километры до космодрома мы покрыли за час.

То, что когда-то было стартовой площадкой, настолько обросло деревьями, что сквозь сплошную зелень, в которую упиралось шоссе, мы с трудом различили силуэт звездоскафа. Нижние люки его были открыты, трап спущен, а около трапа возились, собирая миниатюрный поисково-спасательный вертолет, Гриша и Юра Заяц. Трудились они, буквально не поднимая головы, сирена выла надсадно, и, только когда мы подошли вплотную, они увидели нас.

Только на следующий день мы смогли взлететь. Старт на закате со скалистого плато, расположенного в самом сердце джунглей, прозрачный инверсионный след, рассеивающийся в косых лучах вечернего солнца — что еще может быть лучше для пролога? К сожалению, это уже эпилог. Вру, вру — к счастью, это эпилог.

Противометеорная пушка, которой был оснащен звездоскаф, проломила такую дыру в защитном экране, что никакие регенерационные способности сети не смогли остановить нас.

Корабль назывался «Британик». Это было десантно-грузовое судно. Почти нетронутый запас консервов и воды в трюмах, рассчитанный на экипаж из девяноста восьми человек, мощнейшие поисковые детекторы. Немного необычное расположение приборов на пульте в рубке управления, но это уже не имело значения. С таким кораблем нам практически не было смысла искать «Крестоносец». На «Британике» мы могли бы достичь Базы самостоятельно, пусть не за три-четыре дня, а за неделю, но ведь время зачета не ограничено.

Рубка звездоскафа непривычно просторная, явно большая для экипажа из пяти человек. Включенные обзорные экраны, как кольцо огромных иллюминаторов по периферии рубки управления. Иллюзия настолько полная, что, кажется, даже холодом тянет от блестящих, как черные зеркала, поверхностей. На задних экранах тает, обрубленный тенью, темно-зеленый диск в мучнистых завихрениях облаков. Прощай. Альтиметр нанизывает один за другим нули на дисплее.

— Расстояние триста тысяч километров, — говорит Юра, — Через пару часов выйдем на крейсерскую скорость.

Я глянул на Алексея. Он перехватил мой взгляд.

— Что?

— А вам не кажется, ребята, — неожиданно сказал Гриша, — что мы уже практически пилоты? А? Черт побери!

— Надо еще добраться до Базы, — заметил Алексей.

— Мамочка, я лечу к тебе! — взвыл Гриша, подняв руки.

— Слушайте, — сказал Валентин, — если мы зачет практически сдали, и нет даже особого повода искать э-э… «Крестоносец», то, может быть, есть смысл вернуться?

— Куда? — не понял Гриша.

— Туда, — Кивок в сторону задних экранов.

— Зачем?

— Ну, могли бы поохотиться, что ли. Небольшое сафари в джунглях. Мне кажется, что другой такой случай вряд ли скоро представится. Кислородная планета, почти Гондвана…

— Ты это серьезно? — переспросил Юра.

— Вполне.

Мы переглянулись.

— Да и потом, — Валентин прокашлялся, — если Заяц прав, возможно, по планете где-то бродят амазонки, юные э-э… красотки, которых надо спасать, а мы рванули оттуда с совершенно неподобающей прытью. Рыцари.

При этих словах физиономия у Валентина была самая невинная.

Алексей улыбнулся.

— За тридцать лет амазонки давно превратились в старух.

— Пошляк! — возмутился Валентин. — А ты, Васич, что молчишь?

— НЛО на боковом экране, — сказал я.

— Ну вот, — пробормотал Юра, — кажется, сейчас все разъяснится…