1

Перед заходом солнца мы разбили лагерь в неглубоком распадке. Вокруг — сумрачные высокие ели. Выше елей — только снежные вершины. Сегодня мы оставили позади последний перевал и спускаемся к базовому лагерю, расположенному на одном из притоков Роны. Остался еще один дневной переход.

Кожа на пальцах рук потрескалась, ломит спину. Лица почернели от горного ультрафиолета, и лишь там, где были солнцезащитные очки, кожа имеет более или менее нормальный оттенок. Холодно. Впрочем, холодно было и вчера, и позавчера, и всю последнюю неделю, пока мы шли через зону вечных снегов. Не верится, что где-то в мире существует теплое море, жаркое солнце, и раздетые люди играют в пляжный волейбол на горячем песке. Невозможно представить. Это что-то из области фантастики. Прекрасно представляется метель в лицо, ледяное крошево под ногами, пар, толчками вырывающийся изо рта, и Алексей, который скользит вместе с рюкзаком в расщелину.

Сейчас Алексей сидит, прислонившись спиной к моей спине, и греет ладони об чашку с обжигающим кофе. Потрескивает костер, и, когда пламя вспыхивает сильней, из темноты выступает наша палатка. По другую сторону костра ужинают Юра и Валентин. Гриша отказался от ужина, пробормотав сквозь сон, что от нашего варева у него желудок сводит, и завтра в лагере он поест, как белый человек.

Инструктор курит. Он вышел к нам по пеленгу сегодня днем у границы ледника и подсказал место, где лучше разбить лагерь. Он сидит у костра длинный, как жердь, худой, такой, как часто изображают Дон Кихота: костистое, удлиненное лицо, уголки губ опущены. Я знаю его пять лет — он всегда один и тот же: невозмутимый, худой, в профиль похож на Ламанчского рыцаря Печального Образа. Возможно, это прозвище, Дон Кихот, в конце концов, приклеилось бы к нему, если бы он не исповедовал совершенно другую, отличную от дон-кихотовской философию. Впрочем, некоторое время, я помню, за ним ходило прозвище Идальго, скорее, по созвучию: Виталий — Виталька — Идальго. Звали его Виталий Брониславович Поль и был он в Днепропетровской Астрошколе инструктором по выживаемости.

Иногда я ловлю себя на том, что среди суеты, толкотни, напора жизни стоит на мгновение отвлечься, оглянуться вокруг, и покажется все как будто впервые увиденным, полуреальным. Как правило, это чувство возникает в начале или в конце какого-то цикла. Например, сейчас, когда мы последний раз греемся около костра, а завтра будет базовый лагерь, стратоплан, а потом выпускной зачет по выживаемости. Я помню, пять лет назад, на следующий день после поступления в Днепропетровскую Астрошколу, я впервые пережил подобное ощущение, и пробудил его во мне именно Поль. Было второе сентября 2184 года…

Я никогда не слышал голоса такого густого тембра.

— Задумаемся об общем принципе, по которому живет и действует человек во враждебном ему окружении. Практика выживаемости — всего лишь инструмент в достижении цели.

Несмотря па крайнюю худобу, голос у него такой, каким обычно пугают малышей. Закрой глаза — и можно ясно представить себе этакого Карабаса Барабаса, огромного, с горящими, как уголья, глазами, повелителя кукольного народца. Но нет: я открываю глаза и вижу все тот же худощавый профиль, никакого напора во взгляде, взгляд вообще направлен куда-то на тополя за окном, словно он не лекцию читает для курсантов, а рассуждает сам с собой о вещах банальных, тысячу раз уже обговоренных, а потому никому не интересных.

— В масштабе Управления Косморазведкой у вас нет индивидуальности. Вы представляете собой безликую статистическую единицу. В худшем случае — несколько строчек в сводке потерь. Никого не интересует, как вы выглядите, что любите или ненавидите, с кем дружите. Однако, получив диплом, вы становитесь определенной материальной ценностью, стоимость которой постоянно возрастает. Цена опытного пилота, повторяю, опытного пилота, включающая в себя образование в Астрошколе, курсы переподготовки, ежегодную страховку и так далее, соизмерима с ценой небольшого ракетоплана. Через десять-двенадцать лет вы будете стоить дорого, очень дорого. — Он переводит взгляд с начинающих желтеть тополей на нашу аудиторию и делает небольшую паузу. Ничего нельзя прочитать в его глазах, как в темном выключенном экране — безмятежная пустота какая-то, как в небе, как ничего нельзя прочитать в деревьях или в закате. А как было бы здорово написать: «В его глазах угадывался ледяной холод пространства, затаенная скорбь» или что-то подобное в этом роде, не менее эффектное. Неопределенного камуфляжного цвета были у него глаза, и не сквозил в них ни пронизывающий вселенский холод или ураганные порывы, и не накатывал звездный прибой.

— Главное в практике выживаемости — горький опыт. К сожалению, его нельзя преподать. Его можно только нажить. То, что можно преподать, — это навыки, стереотип поведения, которые помогут приобрести этот опыт. Мы будем учить вас умению мгновенно концентрироваться в любой ситуации, переносить жару, холод, жажду, голодать по двадцать дней, лазить по скалам, прыгать с высоты, задерживать дыхание на пять минут, не бояться боли, будем тренировать ваши память и мышцы. Но это — тренаж тела, а высшей степенью защиты является понимание внутренних законов мира и взаимосвязи явлений, — все это излагается ровным голосом, и про скалы, про жару, холод и жажду. А за стеной — начало сентября, теплое солнце, и не верится ни в какую чертовщину, и жизнь кажется прекрасной и вечной.

— Мы начинаем наши занятия с освоения навыков психофизической реанимации. Это — до определенной степени искусство, как и вообще вся наука выживаемости. Мы начинаем курс с реанимации, чтобы вы лучше поняли, что человек смертен. К сожалению, в вашем возрасте в это верится с трудом, однако каждый из вас рано или поздно… умрет. Если дошло дело до реанимации, значит, вы полностью провалили хрестоматийную программу выживаемости, которую я постараюсь в вас вложить.

Лицо его отличалось скупостью мимики и какого-то странного оранжевого оттенка загаром, словно все эмоции выгорели в нем, оставив на коже несмываемый оранжевый отблеск. Если бы не этот оттенок — ничем не примечательное лицо, человек из толпы, на улице скользнешь по такому взглядом и тут же забудешь, словно и не было его никогда в твоей жизни. Никаких обезображивающих шрамов, повязки через слепой глаз, как я раньше себе представлял профессионала по выживаемости, — очень заурядные черты.

Рассказывали, что четверть века назад, когда он сам сдавал зачет по выживаемости, его, в составе стандартной группы из пяти курсантов, сбросили над джунглями Гондваны с легким вооружением римских легионеров без запасов воды и пищи. Сначала они ели моллюсков и крабов и пили дождевую воду, пробираясь вдоль побережья. А через несколько дней на их след напал белодонн. Пока он не был голоден — не спешил, днем дремал в густом подлеске, просыпаясь после заката и жадно принюхиваясь к незнакомому запаху человека, смешанному с запахом прелой листвы. Изредка по ночам он приближался к лагерю с подветренной стороны, щурясь от света костра и роняя нити слюны на рубчатые отпечатки ботинок на сырой земле. А потом белодонн напал на них…

Трое из той пятерки погибли, а кое-кто уверял, что погибли все. Медицинская бригада, которая опоздала на несколько часов, смогла реанимировать только Поля, потому что умирал он последним и на его теле не было сильных увечий. Остальные просто не подлежали оживлению, так как представляли собой просто растерзанные куски человеческого мяса.

Однажды, перед очередным занятием по практике выживаемости на восточном полигоне, Гриша Чумаков спросил Поля об этом. Лицо Идальго не изменилось, осталось таким же, как и всегда, как маска.

— Нет, конечно. Никто не погиб. Хотя сдавал я тяжело.

И все. Никаких эмоций. Никаких превосходных степеней. Никаких комментариев больше. «Сдавал тяжело». Все.

— Мы так и полагали, — сдержанно кивнул Гриша, защелкивая на груди лямки «тянитолкая».

Ну лицедей! Слышите, «полагали»! Ни черта он так не полагал. Он сам же рассказал нам эту историю, выпучив глаза и растопыривая пальцы, и даже поспорил с Юрой на том Лукиана. Юра подмигнул нам.

…Над кронами елей сквозь разрывы низких туч проглядывает горбатая луна. Ветер, порывами налетающий с ледника, стряхивает на палатку обломки сухих веток, прошлогоднюю хвою и шишки, прижимает к земле пламя костра. Поль не отворачивается от ветра, воротник у него расстегнут, худая шея открыта. И не холодно ему? Нет, не холодно. Мне вообще кажется, что он одевался по сезону, дабы просто не отличаться от остальных людей. Обычных. В летний зной, когда на солнцепеке пот лил с нас градом, а мир представлялся огромной духовкой, Поль выглядел таким же, как всегда: ни капли пота, сухие жесткие черты, словно только что вышедшие из-под пера дона Мигеля Сааведры.

«Офицеры не потеют, — повторял он в ответ на наши жалобы, — они покрываются испариной. Вперед».

Поль докуривает сигарету и бросает окурок в огонь, обводит нас взглядом. По его лицу невозможно догадаться, о чем он думает.

— Через месяц у вас выпускной зачет.

Хотя он говорит негромко, голос его рокочет. Из палатки выползает Гриша и, моргая спросонок, садится около костра. Валентин протягивает ему чашку с горячим кофе и плитку шоколада.

— Вам дадут подписать несколько бумаг, в том числе медицинский страховой полис и копию об отсутствии претензий к Астрошколе, и сбросят на мезонаторе примерно за сто десять световых лет от Земли около звезды Хиллиан, чуть ярче Солнца, южнее созвездия Стрельца.

Его голос звучит ровно, никаких эмоций, никаких превосходных степенен, как у хирурга, который объясняет пациенту, что именно ему завтра вырежут на операционном столе.

Капкан… Сто десять световых лет! Через месяц. Чувствую, как откуда-то снизу живота начинает подниматься и захлестывать меня холодная тоскливая волна.

С тех пор как я поступил в Днепропетровскую Астрошколу, наверное, не было и дня, чтобы я не думал о предстоящем зачете. На первом курсе мне исполнилось семнадцать лет. В моем воображении зачет представлялся одновременно дверью в таинственную комнату Синей Бороды и клятвой на верность ордену звездопроходцев. Поэтому меня поразил однажды услышанный диалог…

Душ смывал с кожи пыль и пот после двадцатикилометрового кросса.

— После распределения — в Дальнюю Косморазведку, — услышал я голос Юры сквозь шум падающих струй.

— Элита? — уточняет Гриша Чумаков. — Шевроны на плече, мужественный прищур, 8g на разгоне? — Голос его звучит достаточно бодро для человека, почти два часа бежавшего под палящим солнцем. У меня, например, не было сил стоять, и в своей кабинке я сидел под струями душа, прислонившись к стеклопластовой стенке. В груди саднило, и при каждом глубоком вдохе казалось, что десятки иголочек впиваются пониже ямки между ключицами.

— Не понимаю твоей иронии, — отвечает Юра.

— Рыцари тела. Извини, дотянуть до пенсии у тебя будет шансов семьдесят-восемьдесят из ста.

— А ты кто? Рыцарь духа?

Пауза затягивается. Я наконец поднялся с кафельного пола, не без некоторого удивления обнаружив, что ноги мои не отпали, а все еще прицеплены пониже спины и даже шевелятся слегка.

— Слышал о Внеземном Отделе Глобального Информатория? — спрашивает Гриша.

— Серьезная организация. Туда не так просто попасть. Отработаю три года и подам рапорт о переводе туда.

— У тебя там, кажется, дед? — спрашивает Юра.

— Ну и что? Через три года у меня будет отличный послужной список и блестящие перспективы в отделе, где мало кто летал дальше спутников Юпитера.

— А ты, Алексей, где хочешь работать?

Кабинка Алексея от меня дальше всех, и его голоса почти не слышно. По крайней мере, слов никак не разобрать.

— А ты, Валик?

— Знаешь, — летит из-за матовой перегородки голос Валентина вместе с брызгами и хлопьями мыльной пены, — в детстве я был хулиганистым мальчиком, не уступал место старшим, дергал девочек за волосы, ну и сам понимаешь… Так что в архиве или в твоем Отделе Информации я все равно не прижился бы.

— Ген авантюризма? — фыркает Гриша.

— Возможно.

Алексей что-то говорит, но сквозь шум воды снова ничего не понять.

Гриша вдруг возмущается:

— Ребята, мне кажется, у вас превратное мнение об Отделе Информации.

— Перекладывание бумаг, — басит Валентин.

— Отнюдь. На основании подборки материалов из Информационного Отдела принимаются важные решения, в том числе и решения Высшего Координационного Совета.

— Можешь привести пример? — интересуется Валентин.

— Пожалуйста. — Гриша надолго замолкает, наверное, регулирует напор и температуру воды.

— Ну? — не выдерживает Валентин.

— Пожалуйста. В 2159 году, в конце первой волны Звездной Дисперсии, начался обвальный рост статистики аварий и катастроф, на первый взгляд никак не связанных между собой, но которые при определенной доле воображения можно истолковать так: Вселенная сопротивляется продвижению человека к звездам. Тогда и был введен во всех Астрошколах курс по выживаемости. Несмотря на это, джентльмены, статистика внеземных смертей продолжает расти до настоящего времени. Есть предположение, что лет тридцать назад на рубежах Звездной Дисперсии произошло событие, которое осталось вне поля зрения Косморазведки и которое активизировало процесс сопротивления внедрению человека в Галактику. Часть сил Косморазведки до сих пор направлена на поиск следов этого гипотетического события, хотя с каждым годом сторонников этой теории остается все меньше и меньше.

— Погоди, — перебил я, — не совсем понял. Какое-то событие, влияние которого распространяется на десятки световых лет вокруг?

— Чушь собачья, — басит Валентин.

— Отнюдь. Этим занимаются серьезные люди. Очень серьезные. Как говорит мой дед, это событие должно было нарушить высшие этические законы взаимосвязи явлений во Вселенной. В одно время по косвенным признакам пытались вычислить расстояние этого события от Земли, сто — сто пятьдесят световых лет, и туда направить все силы поиска, но…

— Что? — не выдерживает Валентин.

— Ничего. Не получилось.

— Это почему?

— Простодушный ты, Валик, — вставляет Юра Вергунов.

Гриша держит паузу, но, даже не видя его, можно без труда представить, как его распирает чувство собственной значимости.

— Не простодушный, а дотошный, — поправляет Валентин.

— Валик, — наконец говорит Гриша, — ты можешь себе представить сферу поиска толщиной около пятидесяти световых лет? Ну, хотя бы приблизительно?

— Ясно, — басит Валентин.

— Погоди, — не могу успокоиться я, — и что за событие это может быть? Достижение Косморазведкой границ Рая или Ада? Гибель неизвестной цивилизации на рубежах Звездной Дисперсии?

— Тут, не иначе, потревожены высшие силы Черной Магии, — смеется Валентин.

— Неизвестно. Но смеяться не надо.

Некоторое время мы моемся молча. Я чувствую, как ко мне постепенно возвращаются силы, появляется упругость в мышцах ног.

— А ты, Алексей, что думаешь об этом? — интересуется Гриша.

Вода громко шумит, Валентин фыркает за перегородкой, как морж, короче, я снова ничего не слышу. Алексей что-то односложно отвечает, наверное, «не знаю».

— Не знаю, — передразнивает Гриша. — Чучело ты, Леша. Джентльмены, может, дадим друг другу прозвища? А, как вы? Водный обряд крещения?

Юра выключил душ, как всегда, первый, и теперь голос Алексея звучит более ясно.

— Если на то пошло, зовите меня Длинным, — после небольшого раздумья отвечает Алексей.

— Хорошо, — соглашается Гриша. — А Валика мы будем называть Конан-варвар.

— Как-как?

— Конан-варвар, — повторил Гриша. — Для этого у тебя есть полный набор качеств.

Валентин хохотнул:

— Я не такой варвар, как кажусь.

— Ну, Конан-киммериец.

— Не слишком ли много чести?

— Тебе не угодишь, — не отстает Гриша. — Вообще-то ты у нас философ, Валик. Давай тебя так и наречем. Будешь у нас Философ Хома Брут.

Валентин смеется:

— Ладно, можете звать, как хотите.

— А Юра у нас будет Заяц или Блоха. — Гриша тоже закрутил воду.

— Почему Блоха?

— Потому что ты маленький и прыгаешь дальше всех и выше.

— Сам ты блоха. Пусть тогда уж я буду Зайцем. Заяц тоже прыгает отлично. Кроме того, меня так называла мама в детстве.

— Идет.

— Вася, а тебя как называть?

— К-хм, называйте меня Васич: первые три буквы имени и две последние — фамилии.

— Отлично. А меня…

— А тебя мы будем называть Швейцарец, — басит сквозь шум падающих струй Валентин.

— Швейцарец?

— Да. Уж больно ты нейтральный — и вашим и нашим. Да и физия у тебя похожа: волосы светлые и глаза голубые… Ну, словом, Аполлон Полведерский.

…Сейчас у костра Швейцарец меньше всего напоминает Аполлона. День назад он неудачно упал на колено, поскользнувшись на леднике, и последние километры дались ему тяжелей, чем остальным.

— Южнее созвездия Стрельца, — повторяет Поль, — вас выбросят в пространство со спейсфага на мезонаторе. После этого спейсфаг уйдет.

— Авария мезонатора? — быстро спрашивает Валентин.

— Нет.

Алексей отлепил свою спину от моей.

Спокойнее, спокойнее. Что это Валентину взбрело в голову? Какая авария мезонатора? Мало ста десяти световых лет?

Поль протягивает ладони над костром, прищурившись, смотрит на пламя.

— Запаса пищи и воды в мезонаторе в обрез — на неделю. Правда, в нескольких миллионах километров от вас будет кислородная планета, бывшие частные владения, но вы особо на нее не рассчитывайте. В системе этой звезды дрейфует в беспилотном режиме звездоскаф. Он полностью заправлен, с исправными системами ориентации и движения. Вы его должны найти и на нем вернуться на Базу. Все.

— А почему не рассчитывать па планету?

Некоторое время Поль колеблется, а может, просто думает, прикуривать ему новую сигарету или нет.

— Потому что, курсант Гопак, за неделю в этом секторе вполне реально найти звездоскаф. В любом случае вы должны уложиться в семь дней. Это — максимальный срок. На восьмой день вы закостенеете в своих ошибках.

Я не могу сдержаться:

— У нас много шансов погибнуть?

— Чем меньше времени вы потратите — тем лучше.

Исчерпывающий ответ. Звучит он совершенно в том же духе, что и знаменитая фраза Джона Сильвера: «А через час те из вас, кто останутся в живых, позавидуют мертвым». Нормально.

Снова наступает тишина, только потрескивает костер и шумит ветер в кронах елей. Я чувствую, как глаза мои начинают слипаться: дело идет уже к полуночи, устный отчет о переходе сдан, выслушаны замечания, инструкции; вроде бы самое время спрятаться в палатке и забыться.

— Вы сегодня какой-то особенный, — говорит Алексей.

— Особенный? — Поль тянется за сигаретой, вытряхивает последнюю из пачки, прикуривает от уголька, бросает пачку в огонь. — Особенный?

— Да.

— Может быть. — Поль затягивается, от чего его худые щеки становятся еще более впалыми, а кончик вислого носа подсвечивается красным.

Я ловлю себя на мысли «а курил ли настоящий Дон Кихот?» Пожалуй, нет. Тогда еще табак не завезли в Европу.

— Может быть. Сегодня ровно год, как погиб мой друг. Мы вместе с ним заканчивали Астрошколу в шестьдесят четвертом.

У меня язык не поворачивается спросить, как он погиб.

— С тех пор, как человека изгнали из Рая, он вынужден вести войну, — Поль снова затягивается, — войну с природой. За выживаемость. Эту войну мы называем прогрессом и гордимся ею, вкладываем в нее все силы, изощренность и талант. Завоевываем новые и новые высоты, отбрасывая неизведанное все дальше и дальше за горизонт, и оставляем после себя на поле боя выжженную землю и небо и гордимся собственным мужеством, волей и упорством.

Мы изумленно слушаем Поля. Тот ли это стальной Идальго, что безжалостной рукой насаживал нам жизнеутверждающие принципы покорителей пространства? Или это просто эпитафия по ушедшему другу в минуту слабости?

— Павшие герои, — говорит Поль. — Война. Мы вынуждены оправдывать себя, чтобы во всем этом видеть смысл, потому что как же иначе? Хотя война недостойна оправданий и тем более гордости. — Глаза Поля устремлены в костер, в них играет отблеск пламени, взгляд словно стекленеет. — Но мы зашли на этом пути так далеко, что уже представить не можем, есть ли какой-то другой. — Поль снова вспоминает о сигарете, несколько раз затягивается, чтобы выбросить окурок в огонь.

— А он есть, этот другой путь? — неожиданно спрашивает Валентин.

Поль, не отрывая глаз от костра, кивает, протягивает к огню руки, и нельзя понять, собирается он отвечать или нет.

Наконец, после достаточно длительного молчания он говорит:

— Если вы не очень устали, ребята, я вам попытаюсь кое-что объяснить.

Не очень устали? Шутить изволите, Виталий Брониславович? У меня веки налиты свинцом, и лицо совершенно онемело, как во время испытаний на перегрузку. Вряд ли остальные чувствуют себя лучше, хотя… Валентин грызет сухую иголку, Гриша налил себе вторую кружку кофе, Алексей снова прислонился к моей спине. Юра? Как всегда в тени, но не спит, в глазах мерцают отблески пламени.

— Есть два альтернативных пути познания мира. — Поль подбрасывает в костер полено (в черное небо летят искры), и снова его голос звучит почти как в аудитории. — Два пути: интуитивный и научный. Как следствие, мы имеем веру и знание. Результаты научного познания можно пощупать и увидеть, а результаты интуитивного познания — неосязаемы и потому даже как-то вроде бездоказательны. Не думаю, что процент ошибок больше у интуитивного, чем у научного познания. — Поль обводит взглядом темные силуэты елей. — Вспомните хотя бы, сколько раз развитие физики казалось законченным, и верхом совершенства объявлялись постулаты Нильса Бора или Альберта Эйнштейна, и вспомните, что те же понятия о боге и о душе остаются неизменными вот уже тысячи лет. Более того, к вере в бога пришли независимо друг от друга сотни разрозненных народов и племен, бродивших в допотопные времена по огромной тогда еще Земле.

Я думаю о том, что наша группа, наверное, последняя, бродит по зачетному маршруту, и что остальные, наверное, уже давным-давно на месте, сдали уже всю амуницию… Я почувствовал, что засыпаю, ибо разговор как-то внезапно переметнулся на проблему контакта, и я, чтобы не заснуть, слегка прикусил кончик языка. И вдруг мне перехотелось спать. Почти то же мне однажды излагал отец.

— Доктрина поиска высокоразвитых цивилизаций до сих пор крайне примитивна, — продолжает Поль. — Слава богу, уже давно никто не ищет Сферу Дайсона и не направляет все усилия на поиски мусора, в том числе и радиомусора… А между тем, по здравому размышлению, суть контакта можно выразить одним словом, это — обмен. Обмен знаниями, материальными ценностями и — я не буду сейчас этого объяснять — эмоциями. Вступив в контакт, мы надеемся получить знания о неземной технологии, философии, этике. И, соответственно, тем же поделиться. Но, если исходить из этой аналогии, возникает пугающая картина. С нами долго и безуспешно пытаются вступить в контакт — здесь, на Земле, — поделиться эмоциями, знаниями, материальными ценностями. А мы этого вот уже столько поколений не хотим замечать. Ибо плод дерева — это подарок, летний день — это подарок; мелодия, рожденная в голове музыканта, — это подарок. Даже сама жизнь… И вот тут-то на вопрос, кто стоит за всем этим, научное познание никак не может нам ответить. Хотя, если исходить из наших собственных этических аналогий, настоящий подарок должен быть анонимный. Человек, который делает добро и при этом бьет себя в грудь, чтобы все узнавали его на улице… Настоящее добро анонимно. Если можешь, догадайся кто, если хватит ума.

— А если не хватит? — спрашивает Гриша Чумаков.

Поль кивает:

— Убогому простят. К сожалению, человечество сделало ставку на научное познание и получило войну, потому что наука имеет существенный недостаток, она разрушает все, что изучает: живую клетку, атом — все. — Поль усмехнулся, уголки опущенных губ дрогнули. — Разрушая, не станешь мудрее. Что может рассказать об уюте дома груда кирпичей и черепицы?

Мы молчим, и Поль продолжает:

— С некоторых пор я ясно представляю себе начало этого пути. Ева, растрепанная, с испачканным лицом и глазами, опухшими от постоянного сна, срывает и дает попробовать Адаму яблоко с дерева Познания Добра и Зла… Только было там, мне кажется, два сорта яблок. И Ева спросонок ошиблась… Так что все это, ребята, не так просто. Наговорил я вам тут, a? Ну а теперь спать. У вас впереди зачет.

Спать… Но заснуть я еще некоторое время не могу. Казалось, стоит закрыть глаза, и Морфей подхватит мое бренное тело и унесет куда-то на берег Леты, на этот берег, откуда я еще смогу вернуться завтра утром. Но мысли о зачете и презумпции выживаемости будоражат мое воображение, пока шум елей не сливается с шумом ветра, поднятого крыльями Морфея надо мной, сознание тускнеет и отключается.