25

Устье реки Ламы угомонилось и заштопалось на второй день сильных морозов. На эту рану словно швы наложили, перетянув несколькими скрепками торосистых перехватов, и ток воды прекратился, унялась пульсация крови Путораны. Терехов понял: это остановилось дыхание озера, наконец-то повергнутое морозами в зимний сон. Всё это совпало с моментом, когда перестало всходить солнце и на горизонте лишь кратким сполохом недолго светилось его зарево. Без разведки стало ясно — можно трогаться в путь, однако морозы давили за сорок, и японское чудо техники не заводилось. Опасаясь посадить аккумулятор, Андрей занёс его в чум и теперь ждал, когда потеплеет.

И в то же время Алефтину начал разжигать какой-то внутренний огонь. Она не торопила, не гнала его вперёд, вероятно, помня разверзнувшуюся полынью, но не находила себе места, причём ни в чуме, ни на открытом пространстве. То ли забывшись, то ли изменив своим вегетарианским привычкам, она неожиданно сама обрядилась в долганский наряд, вышла без маски под зелёные занавесы полярного сияния и с подростковым азартом стала кататься по льду реки.

Разбегалась, падала на чистом ледяном поле и катилась на спине или животе. Часа за два вволю наигралась, и Терехов подумал: развеется, придёт с мороза румяная и весёлая.

Она пришла мрачнее снежной тучи, сбросила с себя не только одежду из оленьих шкур, но и спортивный костюм, неожиданно обнажившись до пояса. На ней оказался меховой лифчик, который тоже был снят. Совершенно не стесняясь Андрея и не предупреждая его ни о чём, она принялась массировать груди, и это было хорошо видно в отблесках света из-под печи.

В первый миг Терехов глазам своим не поверил. От солдат удачи он слышал, будто она скакала по плато Укок в обнажённом виде, но это были, скорее всего, солдатские сказки, фантазии. Напротив, тело чёрной совы всегда было по-пуритански почти полностью сокрыто: по горло воротниками, рукавами до запястий, брюками и сапогами. При этом маска закрывала лицо. А тут выпустила на волю неожиданно большую грудь и принялась её оглаживать! То ли отморозила и восстанавливала кровообращение, то ли она затекла от тесного бюстгальтера. В сумраке показалось, что лицо у неё при этом страдальческое, болезненное, но никак не сладострастное. Массировала минут десять и, похоже, это помогло: вновь надела меховой лифчик, майку и сверху куртку.

— Ну что ты смотришь? — спросила как-то скучно и без упрёка. — Не видел никогда?

Эротических мыслей у него даже не возникло, поэтому Терехов накинул куртку и отодрал «липучки» на входе:

— Извини, притягивает... Но это же естественно.

И услышал в спину почти визг:

— Что естественно?! Ты поводырь! Ты всего лишь мой поводырь! Ты для меня — не мужчина!

Когда он вернулся с улицы, охладив чувства на морозе, Алефтина неподвижно сидела в позе лотоса с обращёнными к небу ладонями и тянула какую-то заунывную мычащую мантру. Андрей тихо залепил вход, разделся и, чтобы не мешать, сел по другую сторону печки. Действо продолжалось часа четыре кряду, после чего спутница, отказавшись от еды, залезла в спальный мешок и уснула.

Теперь она обходилась без маски, не пряталась под ней, даже когда топилась печь и Терехов открывал дверцу, чтобы подбросить дров. Он тешил себя тайной мыслью, что от одного пребывания близ гор Путораны уже началось некоторое улучшение, однако на пятый день морозов и вынужденной отсидки в чуме спутница разбудила его среди ночи и призналась:

— Мне плохо. Мне так плохо, как не было даже в тюрьме. Меня всё бесит!

Он видел это её состояние и никак пока не мог объяснить причину, которую она и сама не знала.

— Может, ты заболела? — Терехов потрогал её лоб — температуры не было.

— Кажется, да, — призналась она. — Ломит всё тело... И ещё я каталась и ударилась грудью о лёд. У тебя есть лекарства?

— Какие?

— Не знаю, давно не пила таблеток... Болеутоляющие.

Кроме парацетамола, анальгина и ампул с антибиотиком да бинтов, ничего не было. Он дал по таблетке того и другого, Алефтина выпила.

— Завтра мороз спадёт, — посулил Терехов. — Запустим снегоход и поедем. У тебя всё пройдёт.

И тут Алефтина сказала такое, чего он никак не ожидал:

— Мне уже не хочется никуда! Мне ничего не хочется! Может, мы зря сюда приехали?

Это уже не походило на каприз, ибо сказано было с глухой и затаённой болью, с какой обычно она говорила о своей совиной слепоте и желании вернуть человеческое зрение.

— Вот те раз! А как же портал, куда ты так стремилась?

Ответить ей было нечего, она лишь возмущённо потрясла вскинутыми руками и на целые сутки стала бессловесным, равнодушным ко всему существом. Мороз и в самом деле спал до пятнадцати градусов, Терехов вынес тёплый аккумулятор и запустил снегоход. Алефтина тем временем сидела в чуме и пальцем не шевельнула, чтобы собираться в дорогу.

— Мы едем или нет? — уже раздражённо спросил он.

— Пожалуй, едем, — произнесла она неуверенно, оставаясь на шкурах в позе лотоса.

Андрей её не трогал и не торопил, разобрал чум, упаковал и сложил вещи в нарту. И только тут она встрепенулась, стала напяливать на себя долганский наряд.

— Я сяду к тебе за спину!

— Будет мешать свет. Надевай маску.

— Ты можешь ехать без фар?

— Не могу!

— А что ты можешь?! — вдруг по-базарному крикливо спросила спутница. — И вообще, на что ты годишься?! Мужчина! Ты просто жлоб! Ты ещё хуже Репьёва! Тебя женщина просит — ты не можешь!

Он не ожидал взрыва её эмоций и подобных слов в свой адрес, поэтому сначала оцепенел. Ещё через секунду у него возникло желание отцепить нарту, столкнуть её с сиденья и уехать в Норильск. Однако же Терехов остудил лицо и голову горстью снега, отплевал его и, включив свет, с места дал полный газ. Снегоход поюзил на льду, гусеница захватила снежную полосу, и от ветра выдуло слёзы. Алефтина насадила капюшон малицы на лицо, вцепилась в ручку и ткнулась головой ему в спину.

Река была широкой и при этом короткой. Возмущённый Терехов унимал чувства и не заметил, как её пролетел. Впереди обозначился неохватный простор: вместо мороза начиналась вторая зимняя напасть Заполярья — метель. Ветер был попутный и лишь иногда срывался в боковой. Огромные ледяные поля оказались причудливо переколотыми и напоминали битый хрусталь, по которому ветер гнал бесконечную позёмку. Казалось, что лёд светится сам по себе, словно где-то в озёрных глубинах горят фонари. Берегов в снежной круговерти не было видно, пока не начало светать. С обеих сторон показались невысокие плоские горы с осыпями и обрывами, откуда однажды сорвались и замёрзли водопады, ручьи и речки, а леса вдоль воды стояли в льдистом тяжёлом куржаке.

Навечно замороженный, прекрасный и пугающий мир. И одновременно уже привычный, почти такой же, как на Ямале, да и на всём Заполярье.

Андрей прижал снегоход к правому берегу и остановился, заглушив двигатель.

— Плато Путорана, — тоном гида сказал он. — Где тебя высадить?

Алефтина скинула капюшон и осмотрелась: рассвет был тусклый, день метельный, прикрываться маской ей не потребовалось. В сумраке она видела лучше него и что-то далеко впереди заметила.

— Нам туда, — махнула неопределённо рукой.

— Как выглядит твой портал? Что это: ворота, какой-нибудь фасад, строение?

— Не знаю, — почти смиренно призналась спутница. — Наверное, игра светотеней... Мне нужно звёздное небо!

Пока клубились над озером серые сумерки, Терехов не проехал — пролетел ещё километров двадцать вдоль одного берега, но она вдруг постучала ему в спину и указала на невидимый другой.

— Езжай туда!

Он пересёк озеро почти под прямым углом и увидел точно такие же осыпи, обрывы с застывшими и повисшими в воздухе мелкими речками. Само плоскогорье уже скрылось в темноте полярной ночи и низких туч. Двигаясь вдоль берега на небольшой скорости, он включил свет и через некоторое время заметил какое-то строение в прибрежном лесу. Терехов подъехал ближе, осветил его фарой-искателем: какая-то изба, сколоченная из брёвен, досок и ящичной дощечки. Вокруг ни единого следа — сугробы, занесённые снегом глыбы, ледяной надолб замёрзшего ручья...

Андрей погасил свет.

— Это твой портал?

Алефтина некоторое время всматривалась в темноту, беспомощно рыская взглядом. И произнесла серьёзно, не услышав насмешки:

— Нет... Это же какой-то приют. Для туристов. Я ошиблась.

— И куда теперь едем?

Бросок до озера и путь по его льду вроде бы выветрили весь гонор из спутницы, но тут она вновь встрепенулась.

— Не знаю! Ищи сам!

— Я должен искать? — изумился Терехов. — Да я не имею представления, как он выглядит. Что это — дыра в небе, в горах, в озере?

— Я тоже никогда его не видела! — огрызнулась спутница. — Но ты мужчина!

Он хотел припомнить ей недавние слова про жлобство, но промолчал, поскольку чуял, что обида давно уже выветрилась.

— То есть ты хочешь, чтобы я сам нашёл портал?

— Да, я так хочу! Потому что я женщина!

Надо было бы удержаться от сарказма, проявить мужество — не хватило терпения.

— Вот как? А я уже начал сомневаться.

И ещё не закончив фразы, ощутил, как оскорбил её. Спутница спрыгнула с сиденья и пошла по льду, едва держа равновесие на скользких подошвах кожаных торбасов. Через несколько метров упала и поползла на четвереньках, поскольку встать уже не смогла. Терехов догнал, попытался поставить на ноги — вырвалась.

— Я могу! Я могу сама найти портал! Но мне нужно звёздное небо!

— Ладно, садись, поехали, — примирительно предложил Андрей. — Прокатимся вдоль берега, посмотрим места...

— Пойду пешком! — заявила чёрная сова, отползая. — Ты можешь ехать. Куда хочешь! Я больше не держу.

Андрей поглядел, как она скользит, елозит, пытаясь встать на ноги: если не корова на льду, то беспомощная курица с распущенными крыльями...

Догнал, схватил в охапку и принёс к снегоходу.

— Считаешь меня мужчиной — повинуйся, — и посадил верхом на сиденье. — Если не считаешь, терпи насилие. Тут командую я.

— Ты всего-навсего поводырь!

— Вот и поведу!

— И найдёшь портал? — задиристо спросила чёрная сова и словно всхлопнула крыльями.

— Если он есть — найду.

— Он есть!

Непонятно почему, но Терехова тянуло к правому берегу. Он заправил бак, посчитав канистры с топливом: если расходовать экономно и не метаться по озеру, на обратный путь должно хватить. Потом запустил двигатель и пересёк гигантское ледяное поле к противоположному берегу.

Как искать этот портал, он представления не имел, да и, в принципе, не искал, просто ехал, рыскал фарой по обрывам и прибрежным там лесам на откосах и спонтанно к одному из них причалил — был хороший заснеженный подъём и ровная площадка среди лиственниц. А за ней с невысокого обрыва ещё недавно текла речка. Мелкоструйная и немощная, она первой попала под мороз и застыла, как текла, — в плотную решётку белых сосулек, напоминая теперь разинутую пасть кашалота. Терехов покосился на спутницу и хотел уж было пошутить: мол, вот тебе портал, и совсем рядом, но удержался, опасаясь, что обидится.

— Здесь дров много, — вместо этого объяснил он.

— Место похожее, — вдруг заинтересованно оценила спутница. — Уже где-то близко! Почти рядом! Только нужно подняться на плато.

Терехов ещё раз покосился на обрыв с сосульками, хмыкнул про себя и промолчал. Несмотря на свой горный статус, снегоход бы никогда не поднялся по осыпям, откосам и руслам малых речек из-за невысоких, но отвесных стенок.

— Ставим чум, — отрубил он. — Я готовлю дрова, ты зачищаешь площадку.

И вручил ей пластиковую лопату.

Уже через час они сидели у топящейся печки и ели каждый свою пищу. Общим был только чайник, куда Терехов набил льда из речки, ведущей к «пасти кашалота», и теперь они слушали, как шумит, закипая, талая вода. У спутницы пробудился аппетит, даже не смущал запах разогретой тушёнки. И разговор у них начался застольный, какой-то семейный.

— Здесь должен быть пологий подъём в горы, — предположила Алефтина. — По руслу этой речки... Она течёт в каньоне и без водопадов. Как на границе тьмы и света. Помнишь? Сейчас попробую воду. Если вкус совпадает...

Её фантазии иногда становились беспредельными, и надо было привыкнуть к ним, чтобы терпеть.

— Говоришь так, будто уже была здесь, — прошептал он: голос после морозного воздуха и ветра в тепле садился в нуль.

— Много раз видела портал, — призналась она. — В воображении... И даже написала картину. Она называлась «Слияние».

Он хорошо помнил это полотно и никак уж не подумал бы, что на нём изображён портал.

— О ней мечтал Мешков, — вспомнил Терехов. — Просил добыть её у тебя. Три миллиона обещал.

— Три миллиона чего?

— Денег, — пожал он плечами.

Шаман и всё с ним связанное ей сейчас было неинтересно.

— Так жаль стало бросать её в огонь. И оставить тоже не могла... Но я не об этом. Мы сегодня переночуем, а завтра попытаемся подняться на плато. На снегоходе...

Она попила воды из чайника и вдруг зажала рот, вскочила и бросилась в дверь, чуть не завалив чум. «Липучки» на входе оказались прочными и откинуть два клапана, предварительно не разлепив их, было нельзя, а ещё на пути висела противомоскитная сетка. Спутница выпуталась наконец-то из завес, выскочила на улицу, и он услышал, как её стошнило. Он тут же налил воду в кружку и попробовал: обыкновенная, как везде. Не гадость, не уксус и не моча...

Алефтина вернулась минут через пять, продрогшая и вымороченная, однако безошибочно нашла в рюкзаке зубную щётку, пасту и налила в кружку той же талой воды. Причём, он всякий раз отмечал, что движения в темноте у неё точные, выверенные — видела своим совиным зрением всё.

На улице она почистила зубы, вернулась, сильно качаясь, не смогла заделать вход и прилегла на раскинутый спальник. Терехов поправил и залепил клапаны, подбросил дров в печку.

— Меня укачало, — то ли пожаловалась, то ли оправдалась спутница. — И натрясло...

На снегоходе не укачивало и вообще не трясло, ибо весь день катались по чистому или слегка припорошенному льду, ровному, как столешница.

— Голова кружится и болит, — продолжала она выдавать знакомые по Укоку симптомы. — Ноги ватные, морозит... И тошнота.

— У тебя похмельный синдром, — поставил он диагноз.

— Что значит похмельный? — после паузы и с вызовом спросила Алефтина.

Терехов усмехнулся.

— Ну, или наркотическая ломка. Как у мужиков на Укоке. Сева Кружилин тоже считал, что это у него от езды верхом.

Она поняла, о чём он сказал, воспротивилась, но вяло и бесстрастно:

— Не говори глупостей... Завтра всё пройдёт.

— Хорошо бы... Если ночью не начнётся бред.

— Почему бред?

— Не знаю. Я такой болезнью не страдал.

— Завтра мы поднимемся на плато, — сказала она мечтательно и беспомощно. — И отыщем портал. Если будут звёзды...

— Посмотрим, — уклончиво промолвил Андрей.

— Дай каких-нибудь лекарств.

— Лекарства от похмельного синдрома не помогают, — твёрдо заявил Терехов. — В том числе и промывание желудка. Уже проверено. Постарайся уснуть.

Спутница молчала четверть часа, вроде бы уснула, и вдруг проронила, как сквозь сон:

— Если отыщем портал... я уйду. Навсегда, насовсем...

Терехова кольнуло: у неё и впрямь начинался бред, как у несчастного туриста-костоправа по прозвищу Зырян. Можно было не отвечать на него, однако через минуту Алефтина шевельнулась, высвободила руку из спальника и толкнула его в колено.

— Ты понимаешь, что я уйду? Навсегда!

— Понимаю, — равнодушно отозвался Андрей. — Для того тебя и привёз на Путорану.

— Я уйду, Терехов! И не вернусь.

— Твоя воля, — он пожал плечами. — А чего хочет женщина, того хотят боги...

— И тебе будет не жаль?

Он не сумел удержаться от язвительного тона.

— Да скорее бы ушла! Жду не дождусь.

— А ты уедешь назад?

— Что мне здесь торчать? Конечно.

— И будешь спокойно жить?

— Буду жить, в своей родной реальности. Она мне нравится.

Терехов намеревался развить тему про реальность, однако Алефтина скукожилась в спальнике и застонала сквозь зубы:

— Меня морозит, холодный пот... Ты можешь сегодня лечь со мной рядом и греть? Только это ничего не значит. Мне требуется биологическое тепло. Я так грелась возле коней.

— Да запросто! — он перестелил спальный мешок к стенке, оставив ей пространство у печки.

— Ложись ко мне спиной.

Андрей повернулся.

— Так?

Она прижалась вздрагивающим от озноба телом, хотя излучала весьма осязаемый жар.

— У тебя чуткая спина, — похвалила шёпотом. — Как кружится голова... Всё плывёт...

Это ещё не было бредом, который начался среди ночи или даже вскоре после того, как Терехов пригрелся возле Алефтины и уснул. Время в полном мраке чума расплылось и стало неизмеримым, как и пространство. Казалось, над ними не крохотный чум, где распрямиться в рост можно лишь в одном месте — возле печной трубы, а огромное и безразмерное помещение, наполненное приятным теплом и воздухом, насквозь пропитанным весенним ароматом ландыша. Так, наверное, выглядела другая реальность.

И бред был неизвестно у кого — у него или у неё. Или у обоих сразу, потому что он очнулся и почувствовал свою руку на голой и горячей груди спутницы. Оказывается, он давно уже гладил, массировал поочерёдно каждую, ощущая их плотную плотскую упругость и щекотливое царапанье ладони о твёрдые вздыбленные соски. И делал он это без всяких эротических чувств, без страсти и сопряжённой с ней пульсации крови — будто совершал некую обязательную работу. Возможно, потому, что слышал её стонущий жалобный шёпот:

— Как же они болят... Всё разламывается... В каждой — ком боли! Три сильнее и сжимай, сжимай в ладони. Надо чтобы сгустки рассосались... Не бойся, не раздавишь...

Это был бред! Такого быть не могло, поскольку, наслаждаясь массажем, сквозь сдавленный шёпот она визгливо кричала:

— Ну кто же так делает?! Ты трёшь по одному месту! Ты мне так кожу сдерёшь! Уже всё горит! У тебя тупые мерзкие руки!

И неизвестно, сколько времени продолжался этот кошмар. Он чудился сиюминутным и бесконечным одновременно, потому что, когда Терехов окончательно пришёл в себя, он обнаружил, что находится в чуме один и при этом видит в полной темноте...

Ни самой Алефтины, ни её спальника рядом, ни долганского наряда не было.