22

Горный снегоход на одной широкой гусенице он купил не по объявлению в интернете, хотя всю ночь просидел за компьютером, листая многочисленные предложения. Взял на городском авторынке, можно сказать, не выбирая, потому как в них ничего не понимал, прежде пользуясь отечественными, ещё советскими «Буранами». По внешнему виду этот был, как с иголочки, заводился со стартёра, имел заднюю скорость, самое главное — продавался вместе с лёгкой титановой нартой и стоил всего триста тысяч. То есть Терехов укладывался в бюджет, ибо надо было ещё приобрести походный чум в сборе из оленьих шкур, канистры и запас бензина. Бывший владелец японского чуда уверял, что топлива он почти не кушает, но возит со скоростью автомобиля, особенно по продутому ветрами настовому снегу, не говоря уже про ледяные покровы рек. И гарантировал, что без всяких ремонтов и замен он спокойно пройдёт полторы тысячи километров.

Настовых снегов в тундре ещё не было, озёра и реки только замерзали, и следовало дождаться первых сильных морозов, чтобы тронуться в путь. Чум он купил по объявлению в каком-то спортивно-туристическом обществе, на трубчатых алюминиевых шестах, с оригинальной экономичной печкой из нержавейки и двухрядной «липучкой», которая стягивала шкуры и наглухо заделывала вход. Он легко собирался и разбирался, благодаря тем же «липучкам», весил немного и легко помещался в нарту.

И там же он увидел женский долганский наряд — оленью малицу с меховыми штанами, расшитые бисером унтайки и торбаса, которые надевались сверху. Главное — размер подходил!

Одежда, прямо сказать, для заполярных мест, но цена оказалась неподъёмной — в стоимость чума. Он пооблизывался и ушёл, но, когда стал перекладывать рюкзак Алефтины с её легкомысленными нарядами, понял, что она не выдержит настоящего мороза на снегоходе. Спортивный лыжный костюмчик её годится, если укокским летом скакать на коне верхом или кататься с горок, и то поблизости с тёплой гостиницей. Короткая волчья доха, считай, без воротника и едва прикрывает пояс — только перед солдатами выпендриваться, гарцуя на лошади. Был вариант везти её в спальном мешке и заворачивать ещё в шкуры от чума, но это если транспортировать в нарте; за спину в седло снегохода в спальнике не посадишь.

Два дня он ждал, когда промёрзнет река Норилка, и дважды заходил в туристический магазин. Наряд висел на старом месте, цена не падала, а денег не хватало, поскольку следовало, к тому же, закупить продукты. Тогда ещё он не думал об обратной дороге, хотя начинал считать уже мелочь в карманах. Слишком дорого обошлись документы, которые своенравная и капризная Алефтина с такой лёгкостью уничтожила.

Скорее всего, он бы не купил костюма, но когда очередной раз стоял перед ним и щупал толстый олений мех, вдруг позвонил Мишка Рыбин и, как всегда, начал обзываться, поскольку все эти дни ждал его, варил уху и пьянствовал в гордом одиночестве. Уничтожил все запасы, устал ждать и вот наконец-то выбрался в цивилизацию.

— Ты бы не ругался, а лучше бы денег прислал, — в шутку предложил Терехов. — Жене надо малицу купить, то есть шубу, а я поиздержался в дороге.

— Какой жене? — опешил тот.

— Да я ведь женился! Твой сон в руку! Говорил же... Правда, уже развестись успел!

— Так на что шуба теперь? — тупо спросил Рыбин.

— Чтоб не околела на морозе! У нас уже за двадцатку давит...

— А ты где?!

— На Таймыре.

— В командировке, что ли?

— В свадебном путешествии! Но даже в тюрьме посидеть успел, пока ты там пьянствовал в одну харю и уху жрал.

Это у них была нормальная форма общения, как-то надо было скрывать щенячий восторг.

Так быстро перерабатывать информацию медлительный и по-крестьянски основательный «старец» Рыбин не успевал. Терехова он всю жизнь считал непутёвым авантюристом, поэтому ему было легче прислать денег, чем разобраться в ситуации. Он тут же и перекинул ему на карточку недостающие полсотни тысяч, и Андрей всё-таки купил заветный долганский наряд.

— Возьми и примерь, — сказал он, подавая пакеты Алефтине.

Та и в Норильске пряталась от света в ванной комнате, поэтому попросила выйти. Терехов вышел, но через минуту услышал возмущённый голос:

— Что ты мне принёс?

— Малицу. Это местный женский наряд.

— Она же из оленьего меха!

— Из какого же ещё? Это Заполярье...

— Я никогда этого не надену! — приоткрыла она дверь и вышвырнула пакеты. — Я ношу меха только хищных животных! А олени — травоядные!

Терехов в тот миг снова вспомнил Репья, но не в связи с капризностью Ланды. Жора напрасно пугал, что дорога на Путорану — это безвозвратный поход, билет в один конец. У этого путешествия непременно будет обратный путь, возвращение, причём весьма скорое. Именно в тот момент Андрей и определился, что отвезёт чёрную сову к порталу, оставит там, как она и просила, после чего сразу же вернётся, не дожидаясь полуночи полярной ночи! И пусть она летит в свой параллельный мир, где тепло, как в тропиках, не требуется тёплой одежды, чума, пищи и, пожалуй, земных чувств тоже.

И с этой же минуты он перестал мысленно и в шутку называть её женой. Ни при каких обстоятельствах нельзя было позволять женщине набрасывать на мужчину аркан и таскать его за лошадью, как живую добычу. Похмельем Терехов не страдал, поэтому возвращение к прежней роли поводыря перенёс легко.

В магазин он малицу не понёс, хотя на возвращённые деньги можно было купить обратный билет на самолёт, упаковал и приторочил к своему рюкзаку. На Таймыре начинался октябрь, вполне зимний месяц, с морозами и одновременными снегопадами, чего не было на Ямале. Норилку сковало льдом, причём на широких и тихих местах настолько чистым, что, когда ветер сдувал снег, получались идеально ровные катки.

Алефтина сидела в своём светонепроницаемом убежище и не выходила на улицу. С каждым днём он чуял, как от неё исходит нарастающее напряжение, особенно после того, как он возвращался с улицы, где обкатывал снегоход, и наведывался в посёлок Валёк, чтобы проверить лёд на реке. На всякий случай он никому не говорил, куда и в какой поход собирается, хотя попутно, у случайных людей, выведывал маршрут на озеро Лама и состояние ледяного покрова. Любители экстремального зимнего отдыха на природе попадались не часто, но кое-как Терехов выяснил, что соваться на озеро Лама раньше чем через две-три недели не имеет смысла и надо ждать настоящих морозов. Спутнице же не терпелось, и всякий раз она встречала его одним и тем же вопросом:

— Когда мы едем?

Сначала Андрей объяснял, что лёд на крупных водоёмах ещё не встал, лучше подождать в гостинице, чем потом сидеть в чуме среди тундры, а ей, видимо, казалось, что он умышленно оттягивает время, и её энергия протеста в результате вылилась в очередную размолвку.

— Если мы не выедем завтра, — вдруг заявила она. — Я пойду одна. Купи мне лыжи.

— Коньки куплю, — не без сарказма пошутил он. — На конях ты скачешь хорошо, а на коньках?

— Портал может закрыться раньше! Космическая полночь не совпадает с земной полночью. Как не совпадают магнитный и географический полюса. Тем более, что магнитный всё время смещается! Ты понимаешь, что это значит?

В Норильске, возможно, от близости цели и всевозможных приключений её метало из стороны в сторону: от объятий и непринуждённого шёпота во дворе изолятора до неприязни, от завуалированного объяснения в любви до откровенной ненависти. Её разум словно полоскался на ветру, окончательно утратив земную опору и повторяя весь чувственный ряд. Алефтина витала уже не в облаках — в звёздах. Терехов не понимал, как увязаны земные полюса с космическими и почему всё это отражается на полярной полночи, точнее, уже не хотел понимать и ответил жёстко:

— Поедем, когда скажу!

— Вот такой ты похож на Репьёва! — вдруг сказала она. — Как я вас ненавижу!

Обидеться на неё и встать в позу было легко, и он едва удержался, вдруг почувствовав, что и в самом деле напоминает Жору, всё время откладывая время выезда на плато. Только однокашник держал её на Укоке, объявив, что она в розыске и десять лет надо сидеть в чертогах, пока не пройдёт срок давности.

Она хотела движения к цели! Пусть пешком, на лыжах, но ежечасного, по шагу, приближения к этому злосчастному порталу.

Вечером того же дня Андрей опробовал лёд на реке, прокатившись с гружёной нартой, проверил возможности снегохода и нашёл единственный недостаток: ездить по лесу и кустам на этом агрегате было опасно: ветки и тонкие деревья попадали между лыж и хлестали по лицу, а пластиковый щиток впереди почти не защищал.

Полярная ночь приближалась стремительно, световой день и так был короток, и его жалкие остатки закрывались плотной снежной облачностью, поэтому они стартовали невзирая на час — вечером, из посёлка Валёк. Мелкие реки и озёра промерзали быстро, лёд уже держал хорошо, и сомнения были только относительно озера Лама, которое из-за своих размеров и глубины замерзало позже других, по свидетельству знатоков — в конце октября.

Фары снегохода были мощными, хорошо пробивали метельное пространство и одновременно мешали Алефтине сидеть сзади и смотреть вперёд. Поэтому ей пришлось надеть маску и сесть задом наперёд, что её поначалу раздражало, и он спиной ощущал её недовольство. После трёх часов беспрерывной езды по реке, когда он тундрой спрямлял дорогу на озеро Мелкое, спутницу начало колотить, но теперь от холода, и он это тоже почувствовал спиной.

По озеру он гнал снегоход, ориентируясь по компасу, и останавливался редко — чтобы скорректировать направление или дозаправить бак. Алефтина терпела холод, показывая свой неукротимый характер, и только когда продрогла до трясучки, сама изъявила желание ехать в нарте, упаковавшись в спальный мешок.

Терехов молча высвободил место на рулоне шкур от чума, подождал, когда она уляжется, и снова сел за руль. Лёд на озере был уже толстый — хоть на коньках катись, гружёная нарта на титановых полозьях с острыми направляющими хорошо держала скользкую поверхность, но резиновая гусеница на высоких снегозацепах годилась лишь для плотного снега и проскальзывала на льду. Если разогнаться и ехать по прямой, то ничего, однако на поворотах и при торможении начинался заметный и опасный занос. А лавировать и сбавлять скорость приходилось часто, ибо на пути оказывались целые площади мелких торосов, которые в свете фар казались значительными из-за наметённых сугробов. И самое опасное, чего он подсознательно ждал, — на пути могли оказаться полыньи и промоины, особенно у впадения речек и ручьёв.

Первый ночлег он планировал сделать на реке Лама, чтобы провести разведку и уже потом двигаться дальше. Лёд под лыжами на ходу слегка гудел, словно камертон, отзываясь на прикосновение, и этот гул Терехов всё время слышал, определяя по нему толщину и монолитную прочность. Но уже перед самым устьем напряжённый слух на какой-то миг потерял звучание этой мелодии. Сквозь вой двигателя и шум ветра своим музыкальным чутьём или опять же спиной он уловил характерный звон. С таким певучим звуком обычно идёт хороший алмазный стеклорез по стеклу... или бежит трещина по льду!

Андрей повернул к берегу, выскочил на занесённую снегом отмель и упёрся в прибрежный кустарник. Заглушил мотор, выключил свет, поэтому первые несколько минут ничего не видел, ослеплённый фарами. Алефтина же выскочила из нарты и вдруг стала прыгать в спальном мешке, отступая к кустам. В темноте она видела то, что не мог видеть Терехов: снегоход вместе с гружёной вещами, топливом и продуктами нартой продавил тонкий лёд, и теперь вода сочилась из трещин, на глазах пропитывая снежный покров.

Проморгавшись и привыкнув к темноте, он узрел, что происходит, отцепил и едва выволок нарту на сухой снег, под которым чувствовалась твердь берегового откоса. Через минуту вырвавшийся на волю поток взломал лёд, и перед ними потекла река. Нарушилось хрупкое равновесие — тонкий ледяной покров вскрылся на глазах, и река унесла обломки льда. Этот почти весенний пейзаж как-то сразу и надёжно вразумил спутницу; она не проронила ни слова, наблюдая, как Терехов вытаскивает из нарты чум, устанавливает его и заготавливает дрова не на один ночлег.

Потом, в чуме, когда уже гудела печка и чёрная сова, надев маску, пристроилась рядом, Терехов почувствовал, как её колотит, теперь явно нервной дрожью, поскольку источаемый жар сушил глаза и вышибал пот. Он поначалу даже и не понял, что спутница плачет, незаметно, под маской, и с трудом сдерживает всхлипы.

Ещё на Алтае ему показалось, что Алефтине чужды многие чувства и инстинкты, в том числе опасности и самосохранения. Эта амазонка без страха скакала по ночам самым лихим бездорожьем, всецело полагаясь на ловкую прыть и устойчивость лошади, не боялась тьмы, холода, пространства и всего того, что составляет основу любого экстрима. Напротив, перед ней, как перед хищной птицей, трепетало всё живое и неживое, ибо её ночная власть была почти беспредельной. И только сейчас, наблюдая, как её треплет нервная лихорадка, Терехов вдруг подумал, что во дворе изолятора, когда она бросилась в объятья, случилось то же самое. Видимо, в прокуратуре, откуда она приехала, на Алефтину сильно надавили, взяли на понт, на испуг и красочно объяснили, что сидеть в лагере ей придётся не менее десяти лет. И таким образом достигли болевого порога, который разбудил в ней женщину. А разбуженная, она тотчас захотела всего земного и тёплого, что согреет и даст силы пережить десятилетие тьмы.

Сейчас был второй подобный случай, когда реальная опасность гибели — образовавшаяся на глазах полынья, где мгновение назад была твердь, — пробила её невероятно толстый панцирь, и из-под маски хлынули слёзы. Терехов знал, что она плачет, но не утешал и вообще не оказывал никакого внимания, хотя внутренне ощущал смутную ещё и робкую радость, что в ней, несмотря ни на что, всё-таки живёт женщина. На сей раз она сама перетерпела, превозмогла боль, свернувшись в эмбрион на оленьей шкуре и в оленьем же чуме, забыв, что они из шкур травоядных. Успокоившись, Алефтина заснула возле горячей печки, как у костра, и скоро её спина замёрзла. Тогда Терехов бесцеремонно вкатил её в пуховой спальный мешок, застегнул и подложил в изголовье свёрнутую малицу.

Он проснулся от её прикосновений к руке и шёпота:

— Терехов... я замёрзла и есть хочу, Терехов.

По речной долине гулял морозный ветер, и чум, поставленный на берегу, вздрагивал под его напором, в отдушину возле трубы закидывало снежную пыль. Чудо-печка как-то быстро прогорела и мгновенно остыла, хотя продавцы гарантировали, что угли будут тлеть двенадцать часов и давать тепло. Терехов на ощупь растопил её заготовленными сухими дровами, благо что лиственничный лес тут был всюду и много сухостоя, потом добыл из продуктового рюкзака банку консервированной фасоли, увесистый брусок щербета и сумку с орехами.

Она могла бы достать пищу сама, и делала это в гостинице, но сейчас, после приступа слабости и слёз, как после болезни, казалась ещё немощной и бессильной. Печка была тем хороша, что в ней не было видно огня, лишь лёгкие отсветы откуда-то снизу, поэтому она ела, сняв маску, и делала это не жадно и со вкусом, словно исполняла некий обязательный ритуал. Как выяснилось, в изоляторе она отказывалась от пищи, и это повлияло на отношение к ней следователя, который пригласил адвоката. А тот, в свою очередь, поднял на ноги городской женсовет, каким-то образом связанный с хозяином по прозвищу Прохор.

Когда Терехов вышел на улицу, оказалось, что там день, и на востоке видно зарево то ли восходящего, то ли уже заходящего солнца. Ветреный мороз уже почти задёрнул полынью, припорошив её сначала снежной коркой, но реки и озёра здесь существовали, как живые, и дышали. Пока Андрей озирал место, откуда-то с Ламы набежала лёгкая, незримая волна — вроде бы только ветер, движение воздуха, но образовавшуюся коросту на полынье взломало и унесло под лёд озера Мелкого. И тут же начала нарастать новая. Пока Терехов пластал мотопилой дрова и махал топором, всё это повторилось ещё дважды. Но как только день угас и небо посерело, подёрнувшись тучами, дыхание реки прекратилось, даже ветер перестал гнать позёмку. Природа словно проводила свет, умиротворилась и заснула. Следующий её вздох мог быть только с завтрашним восходом солнца, если оно ещё всходило.

Терехов просидел у полой воды до темноты, но больше не дождался проявления жизни. Скорее всего, дышало озеро Лама, лежащее посередине гор Путораны, и сюда, по кровеносной жиле реки, доходила пульсация крови — его признаки жизни, каким-то образом связанные с солнцем или солнечным ветром.

Ночью завернул мороз под сорок, поэтому Терехов спал в полглаза, опасаясь, что прогорит печка. Она же странным образом тоже будто ожила: при усилении мороза начала вдвое больше жрать дров, будто мёрзла сама или имела какой-то терморегулятор.

Андрей много раз ночевал в эвенкийских и ненецких чумах, с костром, в несколько раз просторнее, чем этот, где была вонь невыносимая, поскольку у входа стоял деревянный чан с мочой, в которой хозяева квасили оленьи шкуры. Уставший, он скоро принюхивался к этим запахам и спокойно спал до утра возле углей. Но сейчас он то раздевался от лучистого тепла печи, то кутался в спальник и дрожал, хотя под сплетением нержавеющих труб что-то светилось. И только утром догадался, что его лихорадит по одной причине — от присутствия чёрной совы...