3
Вид и симптомы у найденного туриста были очень схожи симптомами Севы, хотя этот не ездил верхом, сам вроде бы занимался лекарством, правил суставы, считал себя вегетарианцем, образ жизни которых исключал наркотики. Но Терехов уловил сходство в поведении и том бреде, что нёс несчастный костоправ. Когда Сева проблудил всю ночь и днём отсыпался, то начал говорить во сне, причём весьма поэтично. Андрей не услышал всей складной истории, но некоторые фразы уловил и запомнил: напарник вещал о некой чёрной сове, что живёт в каменной башне или на вершине какой-то горы. По ночам она вылетает из своего убежища и бесшумно реет над Укоком. Из-за своего цвета она почти невидима, и узреть её можно лишь на фоне неба, когда крылья закрывают луну и звёзды. А ещё у совы есть лук, она стреляет отравленными стрелами, после чего уносит добычу к себе в башню. Терехов тогда особого внимания на это не обратил, решил, что Сева услышал где-то алтайский фольклор и теперь, мод воздействием сильных переживаний и болезни, бредит во сне.
Турист тоже плёл какие-то небылицы про каменную башню, но жила там будто бы не сова — женщина по имени Ланда.
По закону подлости Терехов забрался на южную окраину плато, в верховье Ак-Алаха, где ждать оказии было бессмысленно, а ночевать в тесной палатке, да ещё без спального мешка, невозможно. Проще было совершить марш-бросок до заставы, к утру вернуться на машине и сдать туриста наряду, пока он тут не окочурился.
Вдвоём с Севой они спокойно помещались в одноместной палатке вместе с рюкзаками и инструментом, а этот объёмный гость оккупировал не только спальник и солдатские матрацы, но и развалился посередине узкой полосы незанятого скарбом пола, вертелся, елозил, опять молол какую-то чушь про «порталы», спорил с учителем Мешковым и звал теперь уже не Ланду, а некую чёрную сову по имени Алеф. Звал поэтично и с любовью, но от одной этой совы становилось жутковато. Не то что уснуть — сидеть рядом муторно, да ещё и резкий обвальный дождь застучал по крыше. Похмелье искателя чудес проявлялось всё больше, похоже, туриста мучили головные боли, отчего он скулил, сжимая виски, тыкался по углам и на зов не отвечал.
Терехов послушал эти пугающие звуки на фоне дождя, мысленно обложил гостя, при этом не испытывая злости к нему: просто не хотелось в такую пору вылезать из палатки. Взвесил нравственную причину: как-то неловко выдавать приблудного властям, коих он боится, однако мысль за неё не зацепилась. Как ни прикидывал, но его состояние такое, что лучше передать погранцам. Тем паче, что травоядный турист вроде скулить переставал, но и дышал как-то через раз. Такого у Севы не было, а этот, возможно, и в самом деле вышел из запоя и теперь схватил «белочку». Жаждущие обрести чудесную силу на плато не брезговали темными снадобьями, иногда по целой ночи пили водку, а иные и вовсе привозили с собой и жрали мухоморы, чтобы «просветлить» восприятие. Не исключено, что и этот чем-нибудь просветлился.
Терехов пощупал его пульс, потрогал вспотевший лоб — кажется, все нормально...
Когда совсем свечерело и дождь кончился, он с тоской достал из мешка армейскую прорезиненную химзащиту.
По укокскому климату августа лучше одежды не придумать, к тому же, едва расстегнув палатку, он чуть не захлебнулся от косого снежного заряда. Пока добежишь до заставы, а это вёрст двадцать, погода сменится ещё несколько раз, и не в лучшую сторону, как всегда.
Он выбрался наружу и сквозь ветер отчётливо услышал лошадиное ржание — очень знакомое, с подвывом: так ржала серая в яблоках. И тотчас промелькнула мысль: поймать, благо, что узда и седло остались, и хоть шагом, но отвезти туриста на заставу. Кобыла крепкая, двоих выдержит, если что, привязать его поперёк седла — и в повод...
Рассмотреть что-либо в белой сумеречной круговерти было невозможно, однако кобылица стояла где-то близко и словно поддразнивала, звала, ритмично и почти беспрерывно, как заведённая. Терехов прихватил галеты, сахар, нашёл узду и сразу спрятал за пазуху.
Ипподромовские кони оказались умными и вольнолюбивыми: осёдланные и с удилами в пасти — вроде, диковатые, но сними упряжь — сами к рукам лезут, даже мордами о плечо потереться норовят, особенно если у тебя сухарь или галета. Брать за чуб не дают, скалятся и уши прижимают, а только покажись с верёвкой или уздой — близко не подойдёшь!
Терехов пошёл против ветра, на ржание, и чуть только не натолкнулся грудью на конский круп: попробуй разгляди в вечерний снегопад серую лошадь в яблоках! Это что гнедую ночью или чёрную сову впотьмах. Кобылица стояла в двадцати шагах от палатки, также головой против ветра, и кого-то звала из вечерней снежной мглы. Стояла, как вкопанная! Опасаясь спугнуть, он осторожно обошёл её сбоку, приготовил галеты и внезапно увидел узду на морде. Спущенный к земле повод, вероятно, зацепился за припорошенные снегом камни. Удача была редкостная, туристу во второй раз повезло! В первый миг Андрей даже не подумал, откуда взялась узда, если серая сбежала «голенькой», но, когда склонился, чтобы выдернуть зажатый повод, понял, что кобылица привязана к торчащему из земли камню, причём не на петельку, как шнурки на ботинках, а на удавку, как вяжут алтайцы.
Он отвязал лошадь, намотал повод на руку.
— Попалась, тварь гулящая.
Ругнулся беззлобно, радостно, а сам непроизвольно и настороженно поозирался. Кобылица не обращала внимания даже на сахар, всё ещё тянулась против ветра и призывно ржала. Кто-то привёл её сюда, привязал и сам скромно удалился, скрылся в непогоди — видимости и десятка метров нет. И всё же Терехов крикнул во мглу:
— Эй?! Спасибо!
В такую пору в южной стороне Укока мог быть только конный наряд пограничников. Скорее всего, конюх-алтаец с заставы: никто другой одичавшую серую не поймал бы. А может, и сам Репьёв, поскольку он имел привычку лично проверять пограничные наряды, в одиночку разъезжая верхом на лошади. Однажды в сумерках рядом с палаткой проскакал в сторону монгольской границы и даже не остановился. В другой раз ночью пролетел по дороге мимо — Терехов едва отскочить успел и узнал Жору по пограничной фуражке старого образца, с которой он не расставался. А было как раз полнолуние, на плато хоть иголки собирай, явно видел человека на дороге. Андрей фонариком ещё светил, кричал вслед, но начальник заставы унёсся, как угорелый.
И сейчас Терехов спохватился, закричал:
— Стой! Погоди! Я вам нарушителя поймал! Заберите!
Взнуздал кобылицу и вскочил верхом. И порадовался,
что серая на рыси идёт иноходью: скакать без седла, да ещё н скользких прорезиненных штанах, было опасно, отвыкшая лошадь порскала в стороны, норовя сбросить всадника, и не хотела переходить в галоп. Андрей нахватался адреналину.
Кое-как он проехал с полкилометра, когда снежный заряд опал, сразу же посветлело и оказалось — не такой уж и поздний вечер. На видимом горизонте не было ни машин, ни пеших, ни конных. И следов тоже никаких: вероятно, лошадь привели и привязали ещё до метели, в дождь.
Обратно он возвращался пешком, а поскольку не нашёл, к чему привязать кобылицу, то повода из рук не выпускал. Первым делом оседлал её, потом растолкал уснувшего туриста.
— Вылазь, поехали!
Тот показался каким-то умиротворённым, почти нормальным, если бы не сказал безумной фразы:
— Лунной ночью ко мне прилетала чёрная сова.
Потом вдруг заплакал и добавил сдавленно:
— Она посадила меня на своего единорога и свезла в подземные чертоги!
— Ну и что? Как там?
— Я только в окна посмотрел, — признался турист. — Там есть окна в параллельный мир... Я только заглянул!
— Лучше бы ты исчез в этом мире! — проворчал Терехов. — Я бы с тобой сейчас не возился.
— Она не пустила! Велела уезжать.
— Правильно велела.
Андрей вытащил его из палатки и поставил на ноги.
— Если ты на единороге ездил, на простом коне усидишь. Верхом когда-нибудь катался?
— В детстве, на пони... — подавляя всхлипы, признался турист. — Но очень хочу научиться... Ланда так здорово скачет на лошади! Чёрная сова Алеф Мешкова на аркан взяла, а меня свела! Теперь я знаю: подземный мир существует!
Терехов опять вспомнил Севу, но пропустил этот бред мимо ушей.
— Вперёд, казак!
— А мы куда едем?
— К Ланде, — наобум ответил Терехов. — А ты куда хочешь? К чёрной сове Алеф? Давай обувайся — и в седло!
Турист увял, однако стал бестолково пихать ноги в мокрые ботинки. Похоже, еда и краткий сон немного восстановили его рассудок, по крайней мере, он понимал, где находится.
— Алеф затворила к себе дорогу, — тоскливо вымолвил он. — Ущелье сошлось, река ушла в земные глубины. Мне её не найти... Кстати, вам нужно ставить атлант. Вы чувствуете, как ваша голова сидит на шее?
— Нормально сидит, как у гуся! Главное, чтоб ты на коне усидел.
— Могу вам поставить! Я профессиональный костоправ.
— Если сейчас же не обуешься, я тебе сам кости вправлю, — беззлобно пригрозил Терехов.
— Тошнит и голова кружится, — пожаловался тот. — Вестибулярный аппарат...
— Пить меньше надо! — отрезал Андрей. — Шевелись, давай!
— Мы не пили! — чего-то испугался турист. — Точнее, я не пил... Между прочим, алкоголь — это яд. От мяса тошнит. Зачем ты дал мне консервированный труп? Чёрная сова Алеф запретила даже прикасаться к мертвечине!
— Чтоб сам не стал мертвецом. Одевайся живее, костоправ! Пока я тебе атлант не вправил.
— Ты меня отвези в Аршаты, — вдруг попросил травоядный. — Дальше я сам доберусь.
Селение Аршаты было на территории Казахстана.
— А ты сам откуда?
— Вообще-то из Астаны.
Граница с Казахстаном охранялась условно, а в горах и вовсе была даже не обозначена. Карт сопредельной территории не было, тащиться наугад, бездорожьем, да ещё ночью — безумие. Турист наконец-то встал на ноги, натянул тёплую куртку Севы Кружилина и, осмотревшись, капризно надулся:
— Где мой единорог? На этом коне не поеду!
— А куда ты денешься?
Кое-как затащив вегетарианца на круп танцующей кобылицы, Терехов сел в седло, и они наконец-то поехали. Лошадь, почуяв и солидный груз на спине, и жёсткую руку наездника, смиренно и тяжело пошла крупным шагом, только всё ещё озиралась и тихонько кого-то звала. Турист вцепился в заднюю луку седла и первые сотни метров мотылялся сзади, как мешок. Показалось, что езда вытряхивала из него остатки дури, и выяснилось: он неплохо ориентируется на местности, поскольку начал спрашивать, почему едут на север, когда надо в Казахстан, на юг. Соображал, откуда дует ветер! Потом вдруг засмеялся и сообщил доверительно:
— Если на заставу едем, мне всё равно ничего не будет! Деньги-то я спрятал! С меня взять нечего! Так что лучше в Аршаты. Там с тобой рассчитаюсь: двести баксов дам и атлант вправлю.
Андрей принял это за бред и резко его осадил, приказал держаться крепче и не крутить головой, иначе, мол, ссажу и топай пешим. Тут ещё, на благо Терехова, вегетарианца начало мутить, он закряхтел, заперхал горлом, норовя блевануть прямо на спину, но, получив тычка локтем, надолго успокоился.
Кобылица сама переходила то на рысь, то на шаг, дышала тяжеловато, однако всё-таки везла. Снегу выпало на вершок, и таять он не собирался, ледяной северный ветер гнал позёмку, можно было очень легко перескочить дорогу. Пассажира всё же вытошнило, пришлось остановиться, очистить бок лошади и дать туристу снежный ком, чтоб закусил. Следить за направлением он уже был не в состоянии, жалобно скулил и опять понёс бред про Ланду, которая будто бы скачет за ними по пятам, и надо от неё оторваться, иначе, мол, обоим будет кирдык, поскольку чёрная сова стреляет из лука отравленными стрелами.
За час они одолели примерно половину пути, и подморённая серая выдохлась, начала останавливаться, с морды падала пена. Терехов спешился, пересадил туриста в седло, вставил ноги в стремена.
— Только держись крепче! — приказал он, встряхивая безвольное грузное тело. — Навернёшься — каюк атланту!
Турист на окрики ещё реагировал, вцепился в луку обеими руками, а Терехов взял кобылицу в повод и побежал. Наезженные грузовиками колеи он в буквальном смысле узрел ступнями: был бы верхом — проскочил. Бежать по дороге было легче, чем по прибитой снегом траве, болотистым участкам и каменным высыпкам, пассажир тоже вроде бы приноровился к ритму, а облегчившуюся серую и вовсе приходилось переводить на шаг. Она словно чуяла близость заставы и шла теперь крупной рысью.
Подготовка, полученная в погранучилище на бесконечных марш-бросках по пересечённой местности в ночное время и с ориентированием, пригодилась, когда в начале девяностых, после выпуска Терехов оказался в запасе, а на работу брали разве что в бандитские охранные структуры. А он всё же надеялся вернуться в погранвойска, полагал, что дела в государстве поправятся, офицеров вновь призовут на службу, поэтому не хотел пачкаться в криминальных ЧОПах. Была возможность поступить в консерваторию, поскольку природа наградила идеальным музыкальным слухом и неплохим голосом, но учиться больше не хотелось, да уже и первый сын Егор родился, семью надо было кормить. Вот тогда он и достал почти забытый диплом топографа, легко устроился в одну из дочерних фирм Газпрома, думал временно, на год-другой. Работать пришлось вахтовым методом на Ямале и в условиях, о которых мечтал с юности, — в полевых экспедициях. Геодезиста, как волка, кормили ноги и выносливость: прежде чем прокладывать газопроводные нитки от скважин к насосным станциям, надо было прощупать подошвами многие сотни километров болотистой тундры. И он делал это с удовольствием: физические нагрузки неожиданным образом создавали радостное ощущение наличия души в теле.
И Терехов так втянулся в новую старую профессию, что спустя шесть лет, когда его вызвали в военкомат и предложили вернуться в Вооружённые силы, он словно о барьер запнулся. Оказался не готов к другой, некогда желанной судьбе, да ещё начав с лейтенанта, когда походная, экспедиционная, уже определилась и вросла в образ жизни. В армии опять командиры, начальники, приказы и полное подчинение, когда тут воля вольная, особенно если ты уже доказал, что можешь работать самостоятельно, качественно — вообще никакого надзора! И зарплата со всеми надбавками на два порядка выше, чем офицерская: когда с женой разошёлся, за три года квартиру купил в центре Новосибирска.
Его и к академикам послали, зная, что в ЮНЕСКО не будет никаких претензий.
Конечно, самолюбие слегка подтачивало веру, однако встреча с Репьёвым его вдохновила самым неожиданным образом: посмотрел на застаревшего капитана и окончательно успокоился. Погранучилище можно было считать тренировочной базой, особым периодом закалки боевого духа и совершенства тела, способного выживать в любых условиях. Если такой блестящий выпускник прозябает на захудалой алтайской заставе и ждёт минимальной пенсионной выслуги, что стало бы с Тереховым, согласись он надеть погоны?
Вдали уже замаячили огни на заставе, когда пассажир всё-таки сверзся с лошади и тяпнулся плашмя в подтаявшую снежную кашу. Поёрзал, кое-как поднялся на четвереньки, но встать на ноги уже не смог. Терехов взвалил его поперёк седла, притянул ремнём к лукам, как притягивают мешок.
— Голова... — простонал тот.
— Терпи, казак! Уже близко.
Часовые на постах не спали и, вероятно, отслеживали всякое передвижение в приборы ночного видения. Застава поднялась «в ружьё», на вышке вспыхнул прожектор, точно осветив Терехова с лошадью в поводу.
— Свои! — закричал он и прикрылся рукой от слепящего луча.
Двое подбежавших погранцов наставили автоматы с примкнутыми штык-ножами.
— На землю! Вниз лицом!
— Я Терехов! — ложиться в лужу даже в химзащите не хотелось. — Геодезист! Академия наук, Газпром... Зовите Репьёва!
Один вскинул автомат, готовый идти в штыковую, второй дал предупредительный выстрел вверх, а от заставы бежали ещё двое, с овчаркой на поводке.
Погранцы не раз приезжали к нему на точки, перевозили экспедиционное имущество, дрова, пили чай и знали «учёного» в лицо. Но тут действовали по уставу, невзирая на личности.
— Балбесы, — сказал им Терехов и, не выпуская повода, стал укладываться на землю.
Подбежавшие солдаты сдёрнули с седла туриста и шмякнули его в грязь. Кто-то из них вырвал повод из руки, а кобылица почуяла, что на свободе, встала на дыбы, ловко развернулась и, прыгнув в сторону, исчезла из прожекторного пятна.
— Придурки! — прорычал Терехов. — Ловите кобылу!
И затылком почуял хищный оскал овчарки.
Всё это подчёркнуто жёсткое задержание напоминало учебную отработку действий, и если не считать случайно отпущенной лошади, то тренинг прошёл успешно. Через минуту догадка подтвердилась, ибо в потоке света появился Репьёв с секундомером на шее и с видом футбольного судьи, показывающего красную карточку.
— Справились на уд! — заявил он. — Задержанных — в кутузку!
— А тебе неуд, товарищ капитан! — проворчал Терехов, вставая. — Лошадь отпустили! А если на ней взрывчатка, наркотики, оружие? Как нас учили?
Жора отлично знал, кого положил в грязь лицом, но сделал вид, будто не ожидал и обрадовался.
— Терехов, ты, что ли?!
— Нет, Шаляпин...
— Что тебя по ночам носит?
— Нарушителя тебе привёз! А тут такая встреча...
И по тону Репья лишний раз убедился, что он отлично знал, кого ночью несёт на заставу, но провёл тренинг по задержанию, дабы унизить Терехова.
— Не знал, Андрей! — стал он оправдываться насмешливо. — Дозор засек, доложил... Да не обижайся ты! Кого привёз?
— Сам разбирайся, — огрызнулся Терехов. — Больной он, на всю голову... Кобылу теперь ловите!
— Где Мундусов? — засуетился Жора. — Ну-ка, живо догнать, поймать, привести!
Солдаты подхватили невменяемого, но всё-таки живого туриста и поволокли на заставу. Репьёв приобнял Андрея.
— Ну, пошли, Шаляпин, у меня баня горячая. Погреемся, снимем первый парок! Мы со снегом начинаем каждый вечер топить. Наряды приходят со службы — и в парную! Уже традиция... И ни одного заболевшего! В смысле — простудой. Так что милости прошу. В любой вечер!
Его словоохотливость выдавала чувство вины: всё-таки совесть была, почуял, что переборщил со своими приколами.
— Пешком не набегаешься, — проворчал Терехов. — А мою лошадь твои бойцы проворонили!
— Ничего, изловят, — заверил однокашник. — Кобыла — не девица. Ну, прости. Ну, прикололся я! Заодно тренинг для бойцов...
Он ещё курсантом прикалывался подобным образом, за что его, лучшего из лучших, чуть не выперли из училища. Об этом курсовые офицеры любили вспоминать. Спасли Доска почёта, трудолюбие, учёба на отлично и чистая карточка взысканий. Однажды, по уговору, будто бы поссорился с однокурсником, демонстративно бросил перчатку в лицо и вызвал на дуэль. Стрелялись в присутствии двух секундантов холостыми — оба «случайно» промахнулись. Оказывается, смысл поединка был совершенно неожиданный: хотели выявить таким образом стукачей на курсе. Выявили: на сто человек оказалось всего двенадцать, которые успели доложить о предстоящем поединке, и трое ещё попали под подозрение.
В теплом предбаннике был накрыт скромный, по военным меркам, стол: чай в электрическом самоваре, бутерброды, варёные яйца и печенье. Подчинённые отлично знали вкусы и привычки командира: дело в том, что в училище Репей был известен ещё как вечно жующий курсант. Что вкупе с пристрастием к приколам, подъёму тяжестей, чтению и учёбе. Беспощадные физические упражнения требовали постоянной подпитки, и он всегда что-нибудь ел. Чтот неутоляемый голод тоже сделал его известным, а сам Жора оправдывал такую страсть трудным детством: мол, на помойке вырос. Можно было, говорят, ночью разбудить и предложить любую пищу — съест и снова уснёт. Особенно любил варёные яйца, и когда его курс выпускался, младшие товарищи подарили семьсот штук — каждый по одному. Хотели по паре, но в ближайших магазинах Голицына закончились яйца.
Пока Репей раздевался, успел очистить и съесть между делом три яйца, при этом ни на секунду не умолкая. Четвёртое прихватил в парную. Терехов выпутался из мокрой химзащиты, одежды и нырнул следом за ним. В первый миг показалось прохладно, хотя от каменки изливался тугой осязаемый зной.
— Нет, я в самом деле не знал, что ты идёшь! — клятвенно заверил Жора с яйцом во рту. — И это не прикол. Во-первых, откуда у тебя конь? А дозор сообщил: идут двое с навьюченной лошадью. Контрабандисты...
— Коня же твои служивые поймали и привязали возле палатки!
— Погоди, — судя по кадыку, Репей проглотил яйцо, не разжёвывая. — Кто поймал?
— Солдатики твои! Алтаец, наверное...
Жора зачерпнул кипятка, но на каменку не плеснул — поставил ковш и сел.
— Мундусов в суточном наряде по заставе, — почему-то промолвил он обречённо. — Моих там не было...
— Тогда кто?
Жора вспомнил, что хотел сделать, и саданул на каменку полный ковш. Терехов запоздало присел, схватился за уши. Репей и здесь показывал превосходство, не дрогнул под волной огненного пара и демонстративно залез на полок. Андрей сдёрнул с гвоздя пилотку, натянул на голову и опустился на лавку. Он всё ещё ждал хоть какого-нибудь вразумительного ответа, однако Репьёв крякнул и повеселел.
— Слышь, Андрюха, — панибратски заговорил он. — Всё хочу спросить... У тебя семья есть? Дети?
— Два сына, — не сразу отозвался он. — Ты зубы мне не заговаривай. Кто поймал и привязал кобылу? По-алтайски, между прочим, на удавку...
— Да хрен знает кто, — отмахнулся капитан. — Не обращай внимания... Так ты счастливый папаша? Отличный семьянин?
Терехова подмывало ткнуть Репьёва носом, указать ему место, подчеркнуть, что он давно уже не самый первый, не самый лучший при всех старых привычках. Судя по всему, семьи у капитана не было: женскую руку на мужчине сразу заметно, а этот какой-то чисто по-армейски подшитый, наглаженный, причёсанный и вечно голодный.
Но почему-то в бане врать не хотелось, возможно, потому что сидели голые.
— С моей работой, мать её... — вместо хвастовства выругался Терехов, потрафляя тем самым самолюбию однокашника. — Торчу месяцами по тундрам... Между прочим, я же потом туда вернулся!
— Куда — туда?
— На третий этаж, откуда прыгали.
— Да ну?
— И женился на Светке. Ты помнишь Светку?
— Я их и тогда-то путал... Неужели ты вернулся?
— Через пять месяцев, добровольно-принудительно. Светка привезла родителей, ковёр и показала живот. Прямо в кабинете начальника. Ты уже тогда давно выпустился.
Жора не дослушал, занятый своими мыслями, и тоже врать не захотел.
— Двух подруг сюда привозил, — вдруг признался он. — Одна выдержала почти год. Верхом ездить научил, стрелять. Все условия вроде бы создал... Вторая через три месяца сбежала. Только стрелять и научил. С туристами договорилась и, пока объезжал территорию, слиняла. Третья сама пришла: возьми, говорит...
— Да ты многожёнец!
Репей на шутку не отозвался.
— Есть тут у меня один проповедник полигамии. Мешков фамилия, здешний шаман, лекарь или хрен знает кто. Шарлатан, в общем. Но у самого несколько жён, почти официально, все знают... Он третью подругу мне и подбросил. Женщин тут колбасит. Тоже что-то вроде похмельного синдрома. Первые две приехали от любви пьяные. На Укоке протрезвели...
— А третья?
— Третья — наоборот, опьянела. И живёт.
— С тобой?
Жора то ли посожалел, то ли похвастался:
— Я — убеждённый холостяк.
— Тебе сколько до пенсии, холостяк? — спросил Терехов. — Года два осталось?
И испортил начавшийся было душевный разговор.
— А я не до пенсии здесь! — задиристо произнёс Репей. — Я служу Отечеству.
Сказано было не для красного словца, и Андрей сообразил, что задел за живое. Примолк, уважая чувства хозяина, но Жора не унимался.
— Это тебе на гражданке можно выдрючиваться. Надоело — ушёл и сиди дома, в тепле. Там семья, сыновья...
— Да у меня тоже всё хреново, Жора! — Терехов вздумал поправить положение. — Дети со Светкой, а мы давно развелись. Семью обеспечиваю, но живу отдельно.
Репьёв взметнулся, словно грозный орёл со скалы, и закружил над головой.
— Подумай, что ты мелешь! Развелись! У тебя два сына! Детям отец нужен, а не твоя бродяжья работа. И не деньги!
Признаваться Терехову было трудно, однако и умолчать невозможно — это всё время грызло и скребло душу, хотя вины Жориной в том не было.
— Мать Светкина перед смертью призналась, потом и Светка подтвердила... Она не Светка, а Людмила! Они паспортами поменялись.
Жора потряс головой, соображая.
— Ну и что?
— Ничего! Светка тогда со мной спала, а ты с Людмилой!
— Неужели запомнил? Я их путал...
— У меня не бывает похмелья и голова всегда ясная.
— А мне было дурно, — признался однокашник. — Прыгнул и думаю — зачем? Все могло бы быть по-другому...
— Поздно крыльями хлопать. Настоящая Людмила давно замужем. И тоже голову мужу дурит. На самом-то деле она Светка! Та, что со мной была. Думаю, мой первенец — твой сын, кстати, Егором зовут. Почти что Георгий.
— Да ладно, — насторожился тот. — Это проверять надо! Есть же сейчас генетическая экспертиза!
— Не буду. Что проверять, если на тебя похож?
— Да брось ты! — Репей встряхнулся, но ошеломления не стряс. — Гонишь? Кончай шутить!
Терехов молча сходил в предбанник, принёс бумажник, развернул и показал фотографию двух улыбчивых пацанов, разновозрастных, но очень похожих друг на друга. Жора вцепился, поднёс к свету и долго вглядывался. Потом поскрёб стриженый затылок.
— Ничего общего... Хотя что-то есть. Но глаза у обоих карие! У меня — голубые!
— Ты хоть помнишь, какие были у Людмилы?
— Откуда? Сидели при ёлочных свечах.
— У Людмилы зелёные.
— И у тебя синие! Тут ещё надо разобраться, чьи это дети!
— Мои, — Терехов отнял бумажник.
— Нет, я не спорю! Бывает... Но в твоём Егоре что-то есть.
— Ничего нет, это я так, прикололся. Оба мои.
Репьёв шутку оценил, опомнился, и в тоне послышалась нравоучительность.
— Тебе вертеться поздно, Шаляпин! Женился, детей завёл — живи. Светка, Людмила... Какая разница, если их мать родная не отличала? А можно и с обеими сразу, как Мешков.
— Я отличал.
— Что же не отличил?
— Наехали родители! Начальство... Тогда ещё нравы были советские.
— У нас с Людмилой ничего не было, — вдруг признался Жора, хотя раньше хвастал об обратном. — Это я хорошо помню. Ну, какой из меня был!
— Это у меня не было ничего! Ушёл в аут...
— Они махнулись паспортами? Вот сучки, а?!
— Так что я жил с твоей Людмилой. И это не прикол.
— Нас с тобой просто затащили в постель, — примирительно заключил Репей. — А если ты вернулся, женился — воспитывай детей!
— Ладно тебе лечить-то, — огрызнулся Андрей. — У самого душа болит, как вспомню — трясёт...
— Большие пацаны?
— Егору двенадцать. Никите десять...
— Самый сложный возраст! А ты их бросил.
Вот он всегда был такой ядовито-жёсткий и наглый, когда хотел кого-либо унизить.
— Никого я не бросил, — Терехов и впрямь ощутил предательское чувство виноватости и желание оправдаться. — Закончу работу, будут со мной. До следующей командировки.
Репей метнул полковша воды на каменку, тупо последил, как расходится жар.
— Дай-ка ещё разок гляну, — и потянулся к бумажнику. — Егор в каком месяце родился?
— Не дам! — Терехов спрятал бумажник. — А родился в сентябре, как положено...
Жора не настаивал, но выглядел как-то непривычно рассеянным и настороженным одновременно.
— Чёрт возьми! Жил и не знал, что так всё обернётся... Махнуться паспортами — и другая судьба! Они в Новосибе живут?
— Закатай губёшку, Репей! Поезд ушёл.
Тот взял распаренный веник.
— Значит, так...
Сделать окончательное заключение ему не дал стук в дверь, и сразу же на пороге парной очутился старлей, его заместитель.
— Допросили задержанного, товарищ капитан!
— Ну? Докладывай, это свой, — кивнул на Терехова.
— Документов нет, но его сержант Рубежов опознал, — сообщил заместитель. — Владимир Зырянский, родом из Зыряновска, гражданин Казахстана. Местное погоняло — Зырян, Вова Чёрный и Опер. Когда-то опером в милиции работал.
— Не помню такого.
— Да у него ещё отец — крупный ментовский начальник в Казахстане.
— Костоправ, что ли?
— Костоправ! Все они здесь костоправы... В прошлом году только дважды задерживали за незаконный переход. По оперативным данным, нынче у него пятая или шестая ходка...
— И что — отпускали? — возмущённо спросил Жора.
— Ваша установка была: казахов выпроваживать без протокола. Только личность установить. Наряд устанавливал, докладные имеются.
Репьёв покосился на однокашника, хотел что-то сказать гневное, однако спросил лишь грубовато:
— Зачем костоправ к нам опять прётся?
— Да вы же знаете, он с тараканами, товарищ капитан, — охотно сообщил старлей. — Его за это из ментовки уволили. Он же у Мешкова в команде состоял. А шаман у него подругу отнял и себе в жены взял. Макута её зовут, с Украины родом. Вот она, говорят, и в самом деле суставы лечит.
— Погоди, так у него сколько теперь жён?
— Вроде, три основных. Остальные — любовницы. Впрочем, там трудно разобраться...
— Вот гад! — восхитился Жора. — У него есть одна медсестра, классная девка. Не помню, как зовут... Голос завораживающий, просто шаманка!
— Лагута, — подсказал зам.
— Верно, Лагута. До чего же хороша! И ведь идут за него, дуры!
— Эта, вроде бы, тоже адекватная. И Макута — фамилия.
— Почему я не знаю про Макуту?
— Вы в отпуске долго были.
— Понятно! Надо к ней на массаж попасть. — Жора глянул на однокашника. — Шея у меня болит, остеохондроз. 11оказан южный морской климат. Она хоть ничего лечит?
— Не пробовал, товарищ капитан, — многозначительно признался старлей. — Зырян от шамана ушёл. Теперь сам водит клиентов через границу, будто на «места силы». И руками лечит. Триста баксов с каждого лоха.
— Можешь не продолжать, — перебил Жора. — Заприте костоправа, утром разберёмся. А эту третью жену — ко мне.
Найди предлог. Пропуска явно нет, с Украины... Как её имя?
— Макута. Но это, вроде, фамилия...
— Завтра же эту Макуту в мою опочивальню!
Заместитель глянул на Терехова и оправдался:
— Опочивальня — это рабочий кабинет.
Терехов уловил тонкую подоплёку их диалога, вспомнил про деньги, за которые опасался турист, и подумал, что впутался в некие понятные посвящённым отношения, возможно, тайный бизнес, существующий на заставе. Но это были чужие дела, встревать в которые Андрей не любил и в какой-то степени понимал Репьёва: на получаемое денежное довольствие коттедж на юге не построить, а квартиры не дождаться. Да и от тоски по женскому полу тут загнёшься, развлекаются ребята.
— Он какую-то Ланду здесь потерял, — вставил Андрей. — У которой был в чертогах. В бреду про чёрную сову Алеф молол, про окна.
— Кого потерял? — всколыхнулся Репьёв и переглянулся со своим замом. — Какую Ланду?
Андрей такой живой реакции однокашника не ожидал.
— Не знаю... Говорит, что на коне здорово скачет. Ещё чёрной совой называл, по имени Алеф. Она отравленными стрелами стреляет. Вроде как его возлюбленная.
Жора в лице сменился, скорчил злобную гримасу, но, может, и от жара.
— Как он узнал её имя, гад?
— Какое имя?
— Её знают здесь как Ланду. Алеф — священное имя чёрной совы. Значит, он побывал в чертогах?
Терехов ничего не понял.
— Это что — местный фольклор? — ухмыльнулся он.
— Местный, — отозвался Репей, — А так вообще-то Алефтина.
— Какая Алефтина?
— Не обращай внимания, — отмахнулся тот. — Я сам в именах запутался. Здесь местный шаман всем новых имён надавал, и знаешь — пристают... — пропел задумчиво и отстранение: — Живёт моя отрада в высоком терему, а в терем тот высокий нет хода никому...
— Ланда живёт не в терему, а в какой-то башне, — поправил его Терехов. — Про неё и мой напарник вспоминал.
— Ты сам это слышал? — Жора слез с полка и окатил голову холодной водой.
— Про башню?
— Про Ланду! И про Алеф!
— Все уши прожужжал. Скоро сутки с ним вожусь!
— Представлю к награде, — вполне серьёзно пообещал начальник заставы, но хотел сказать нечто другое. — Благодарю за содействие, получишь медаль.
— Мне что — «служу России» кричать? — откровенно съязвил Терехов.
И тем самым словно вернул Репья к реальности. Он отправил вспотевшего зама прочь, после чего попытался реабилитироваться в глазах гостя.
— Кричать не надо. Значит, так: завтра цепляем кунг с полной начинкой. И солдата-срочника тебе даю в помощь. С наукой надо дружить. Но чтоб за неделю все работы завершил и отчалил к любимым детям. А твоего туриста я разделаю по полной.
— Он деньги спрятал, — опять съязвил Терехов. — Хоть и с тараканами, но соображает.
— Не в деньгах счастье, — бездумно отозвался Жора. — Медаль получишь!
— Благодарствую, ваше благородие!
— Не ёрничай, Шаляпин. Вопросы?
— Вопрос гусарский: кто такая Ланда? Ну, или чёрная сова Алеф?
Репьёв хотел сказать правду. Она, эта правда, засветилась уже в глазах глубоким отблеском некоего мальчишеского искреннего чувства, однако в последний миг передумал, глянул мимо.
— Чёрных сов на свете не бывает.
— Оказывается, бывают! Сева Кружилин говорил...
— Не бери в голову... В самом деле — местные легенды, фольклор. Новоявленные шаманы туристам мозги дурят. Объявили духом плато Укок. Кличек напридумывали...
— Посоветуй, как себя вести, если встречу?
— Ты не встретишь, — уверенно заявил Жора. — Тебе мозги в училище вынесли. В наших черепах серый бетон с арматурой из железной логики. Наши головы заточены под тупой пограничный столб с государственным гербом вместо физиономии. И логика у нас полосатая, бело-зелёная.
— Вот я и мыслю логически, — ухмыльнулся Терехов. — Если у мужиков случается похмельный синдром без спиртного, значит пьянка была. Вопрос: чем их поили и кто?
— Да ничем! — как-то обозлённо бросил Репей и постучал по своей голове. — Отсюда всё! Эти мужики живут, как пьяные. А здесь трезвеют. Но трезвыми жить не умеют, вот и сходят с ума. Психика слабая.
На последних словах он будто провалился в некие гнетущие воспоминания: слегка покрасневшие от жара глаза остекленели. Андрей сделал ещё одну попытку разговорить однокашника отвлечёнными размышлениями вслух.
— Кто-то же поймал и привязал. Бесплотный дух?
— Кого поймал? — Жора словно вынырнул и отдышался.
— Серую в яблоках.
— Алтайцы, — бросил он и вылил на себя таз холодной поды. — В верховье Ак-Алахи чабаны кочуют с двумя отарами. Пошли спать. Сейчас смена нарядов, пусть бойцы погреются.
Сказал все это походя, между делом и на одной ноте, дабы скрыть свои чувства, чем ещё больше распалил воображение.
