Побережье Цирховии, примерно 350 км от столицы. Двадцать шесть лет со дня затмения

– Мама! Мама!

Пронзительный детский вопль разлетелся по погруженному в сон особняку. Все окна и двери в помещении были открыты, длинные светлые занавеси слегка покачивались от невесомого ветерка. Стояла душная летняя ночь, неподалеку от дома лениво шелестел волнами мировой океан. Где-то в темноте пели цикады, еще одна перезревшая слива со смачным звуком шлепнулась на расположенный в саду под деревом стол.

И снова:

– Мама! Мама!

Эльза открыла глаза – будто вынырнула из тяжелого вязкого болота, в котором тонула. Ночная рубашка прилипла к груди, подушка и простыни увлажнились от пота. Больше всего сейчас хотелось в дарданийские горы, занырнуть поглубже в рыхлый снег, который не сходит с вершин даже в августе. Говорят, монахи в нем купаются вместо того, чтобы принимать привычные обывателям ванны, вот и она бы так смогла. Подумать только, прожила уже не один год на побережье, а все никак не отвыкнет от того, что здесь жара ощущается иначе, чем в столице.

Отделавшись от липких пальцев постепенно сходящего сна, Эльза повела носом, чтобы определить, нет ли посторонних в доме, но запахи оставались привычными. Кажется, ее малышке снова приснился кошмар. Раздались всхлипывания.

Рядом зашевелился муж, и Эльза коснулась его рукой:

– Я сама к ней схожу. Спи.

Поднявшись с кровати, она решила не накидывать халатик и в одной тонкой ночной сорочке вышла в коридор, прекрасно ориентируясь в темноте со своим волчьим зрением. Комната дочери находилась совсем рядом, их даже связывал общий балкон, проходивший за окнами и опоясывающий особняк со всех четырех сторон. Девочка сидела на кровати, крепко стискивала руками коленки и дрожала всем телом, сбитые простыни валялись в ногах. Увидев в дверях мать, она с облегчением потянулась к той.

– Мама! Ко мне опять приходил страшный человек!

Эльза включила ночник – красивую лампу с голубыми и розовыми бабочками на абажуре, – а затем присела на край постели и обняла ребенка, прижимая к себе и успокаивая. Комната осветилась уютным приглушенным светом, стали видны куклы, мягкие игрушки, детские разноцветные книги на полках, а пугающая тьма отступила.

– Он не приходил к тебе, Ива. Он тебе только приснился. Я рядом, все хорошо.

– Приснился… – прошептала девочка, словно пробуя на слух, как звучит версия матери, – но все равно ведь страшно…

– Это все жара, детка. Во сне мы потеем, чувствуем себя некомфортно, вот нам и снится всякое неприятное.

Эльза провела ладонью по длинным шелковистым темным волосам дочери. Ива так походила на нее саму в детстве! Только глаза у нее были другие: живые, теплые, орехово-шоколадные и очень человеческие…

Иногда Эльза мучилась угрызениями совести за то, что лишила свою малышку жизни в столице, которой сама сполна наслаждалась в свое время. В возрасте Ивы она имела много друзей, бывала с родителями на роскошных приемах, где ела изысканные вкусности и танцевала, как взрослая, в дорогих платьях. Она посещала и театр, и парковые аттракционы, уверенно ориентировалась в моде и каждый день ездила на каре с личным водителем.

Здесь же, в глуши, их особняк стоял далеко от другого жилья на побережье. Ива отлично лазала по деревьям, с мая по октябрь объедалась всеми фруктами, какие только плодоносил сад, потихоньку бегала рыбачить со старым поваром, который со своей женой-горничной составлял единственную пару слуг во всем доме. Она прекрасно плавала и ныряла, любила сидеть в кабинете отца у его стула, положив голову ему на колени, пока он работал, и прилежно слушала уроки, которые ей преподавала мать каждое утро. Но она никогда никуда не выезжала. Девочка плохо понимала, что такое быть аристократкой, для нее те же слуги казались кем-то вроде добрых бабушки и дедушки. Она наверняка бы стушевалась на любом мало-мальски людном приеме, потому что в дом на побережье никогда не приезжали гости. Никто не знал, что за семья тут живет.

Эльзе казалось, что она украла у собственного ребенка целую жизнь. Но потом она представляла, как ей придется вводить Иву в общество и объяснять, почему у девочки шоколадные глаза, тогда как у самой Эльзы и ее мужа они, как положено, серебристые. И как горько будет плакать Ива, когда от какого-нибудь жестокого сверстника услышит неприятное слово «полукровка». И как задаст свое первое «почему?», на которое у матери не повернется язык для ответа.

А еще, отбичевав себя по полной программе за несоответствие образу идеальной родительницы, Эльза вспоминала, что в столице живут двое мужчин, и с каждым из них она не хочет встречаться никогда больше. У одного из них были серебристые глаза, а чертами лица он так походил на Иву, что их родственная связь не подлежала сомнениям. У другого глаза были карие, и к аристократам он не принадлежал. Но если бы хоть кто-то из этих двоих увидел девочку… такого несчастья Эльза не пожелала бы и врагу, не то что собственному ребенку. Ива никогда не узнает той проклятой любви, которую ее мать испытала на собственной шкуре. Ива будет счастлива, даже если Эльзе придется ради этого умереть.

– Мама! А что, если страшный человек снова придет? – девочка потерлась щекой о грудь матери и подняла глаза, от взгляда которых Эльза порой невольно вздрагивала. – Что, если он спрятался где-то здесь и выжидает?

– Давай посмотрим.

Эльза поднялась с постели, по очереди распахнула дверцы всех шкафов, проверила за дверью и даже убедила дочь вместе заглянуть под кровать. Все вещи лежали на своих местах и выглядели знакомыми и безопасными, но на лице Ивы все равно было написано недоверие. Эльза сходила на кухню и принесла ей компот, решив, что девочку слишком измучила жажда. Но, осушив стакан, та снова вцепилась в мать и принялась оглядываться по сторонам.

Эльза бросила взгляд в окно – на небе торжествовала полная луна. Сердце будто сжали невидимой рукой. Бедная Ива! Она еще столь многого не понимает. Что станет с ней через несколько лет, когда наступит ее первое взрослое полнолуние? Где взять Эльзе слова и силы, чтобы объяснить невинному и ранимому ребенку, почему ее мать и отец могут существовать со зверем внутри без особых проблем, а вот ей, Иве, придется испытывать нечеловеческие мучения, постоянно укрощая его в себе в определенные дни месяца? Почему она не такая, как они? И почему никогда такой, как они, не станет?

– Знаешь, что, – Эльза притянула малышку, поцеловала в макушку, обняла так крепко, словно хотела забрать себе все ее тяготы, – давай приляжем, и я расскажу тебе одну историю.

Ива заметно обрадовалась. Она подвинулась, чтобы мать могла устроиться на кровати, положила голову ей на плечо и закрыла глаза. Эльза осторожно протянула руку и выключила ночник. Теперь комната освещалась только большим белым диском луны, заглянувшей в окошко. Мать и дочь, прильнув друг к другу, лежали на постели.

– Когда я была маленькой, – начала Эльза тихим монотонным голосом, поглаживая дочь по спине, – ко мне тоже приходил страшный человек.

– Да? – в голосе Ивы не было испуга, скорее любопытство. – И к тебе тоже?

– Да. Он приходил. Я тоже боялась его, как и ты. Но только потому, что заранее ждала и знала, что он страшный. Но знаешь… пока я была маленькой, он никогда не делал мне ничего по-настоящему плохого. Только пугал своим видом.

– А потом? – Ива засунула в рот пальчик и уже слегка посапывала, убаюканная надежными объятиями матери.

Взгляд Эльзы, направленный в темноту, остановился и стал задумчивым.

– А потом я выросла и научилась его не бояться…

Это действительно было так. Он приходил к ней, а она лежала иногда по полночи, накрывшись с головой одеялом, сжимая во вспотевших от страха ладошках карманный фонарик, и тряслась всем телом в ожидании, не стукнет ли рама окна, не скрипнет ли половица.

Дверь в комнату Димитрия всегда отличалась от остальных дверей в доме. Везде они были деревянными, и только у него – стальная, укрепленная железными полосами и металлическими болтами. Ту дверь ему поставили вскоре после массового убийства слуг, и пока Димитрий не вырос и родители имели на него хоть какое-то влияние, его всегда запирали на ночь. Замок открывался только снаружи, а ключ висел на гвоздике у двери, чтобы каждый из домашних мог при необходимости взять его и преграду отпереть. Таким образом, к Димитрию входить не запрещалось, если вдруг нашлись бы желающие, но сам он не имел права выходить до утра.

Но родители его сильно недооценили. Они посчитали, что выбраться в окно он не рискнет – все-таки второй этаж, тонкий и хлипкий карниз, на который почти невозможно поставить ногу, и заросли колючих роз внизу у стены. Но они не понимали, что если Димитрий чего-то не делает, то только потому, что не хочет сам, а вот если он чего-то хочет… то никакие розы и карнизы его на этом пути не остановят.

Эльза поняла это довольно рано. Примерно тогда, когда он в первый раз среди ночи явился к ней в комнату. Ей было страшно до ужаса, она даже боялась протянуть руку и включить свет, когда разглядела лицо старшего брата у своей кровати. Его волосы были взлохмачены, глаза горели каким-то безумным огнем, рот перекосился. Он тихо смеялся, рассказывая ей о том, что мать должна гордиться плодом трудов. Она столько в него вложила, и теперь он умеет все – и выбираться из окна, балансируя на высоте, как канатоходец, тоже. Тренер по боксу, тренер по кикбоксингу и тренер по единоборьям однозначно бы им восхитились, наблюдая за координацией движений и умением соблюсти баланс.

Правда, Димитрий приходил к сестре не для того, чтобы похвастаться ловкостью и сообразительностью. Когда она спряталась за любимой куклой, он выхватил игрушку и разорвал в клочья, а потом принялся выкручивать Эльзе руку, оставляя на нежной детской коже синяки. Позже она узнала, что к Кристофу брат приходил тоже, но Криса пьянила романтика приключений. Уже одно то, что Димитрий не боялся ходить по карнизам, заставляло малыша проникаться уважением и безропотно терпеть выкручивания рук или сильные щипки за бока. Ведь это была проверка на мужественность, а настоящие мужчины привычны к боли.

С Эльзой все получалось иначе. Она плакала из-за всего – испорченных игрушек, порванных книг, синяков на руках и ногах – и опытным путем поняла, что заплакать как можно раньше даже лучше, потому что тогда Димитрий затихал и просто сидел, слушая в ночной тишине ее всхлипывания. К утру, благодаря волчьей регенерации, следы на теле сходили, и Эльза молчала, не жаловалась родителям, потому что опасалась разозлить брата еще хуже. В том, что они не смогут защитить ее от него, даже отгородив железной дверью, она уже убедилась.

– Наша Эльза рвет кукол и ломает игрушки, – украдкой вздыхала по вечерам мать, а отец качал головой и гладил ее по плечу:

– Это последствия того стресса, ты же понимаешь, что он не мог пройти бесследно. Давай просто купим ей новые, а старые тихонько выбросим, будто и не было.

А Димитрий все равно злился. Он злился, разрывая новехонькие картонные коробки, из которых сестра не успевала доставать подаренных кукол. Он злился после чудесного воскресного дня, когда они всей семьей ходили в парк. Тогда папа посадил Эльзу на плечи и пошел смотреть животных в вольере. Вдвоем они долго стояли у клетки, обсуждали звериные повадки, смеялись. Эльза играла пальчиками в отцовской бороде, ей понравилось, как щекотятся волоски, а Димитрий все это видел… последовала страшная ночь, когда он вволю заставил ее поплакать.

И все-таки иногда он плакал сам. Эльза гадала, знают ли родители, долетают ли звуки до Криса, но ей самой даже через железную дверь было слышно, как старший брат тихонько шмыгает носом и что-то шепчет. В такие ночи он не приходил к ней, и она ощущала, с одной стороны, облегчение, ведь можно было выпустить из рук фонарик, поудобнее закутаться в одеяло и мирно уснуть, а с другой – ее терзала вина. Почему-то Эльзе всегда казалось, что Димитрий плачет из-за нее, и в такие моменты ей хотелось взять из своей комнаты стульчик, подтащить его к той двери в коридоре, забраться, снять ключ и отпереть замок. А потом войти и дать брату руку, пусть щиплет и выкручивает, если ему станет легче. Пусть мирно уснет, как мечтала засыпать она сама. Ей хотелось, чтобы он хоть ненадолго стал счастлив и спокоен.

Он напоминал глубокое озеро, ее брат. Страшное черное озеро без дна, в которое не хочется нырять, чтобы проверить, есть ли там хоть какой-то намек на земную твердь под ногами. Он умел создавать красивейшие вещи, но делал их только для того, чтобы потом собственноручно разрушить. Эльза помнила модели парусных кораблей, сделанных Димитрием. Он корпел над ними часами в своей комнате, и в такие моменты казалось, что занятие ему даже нравится, оно отвлекает его от злых мыслей. Корабли выходили как настоящие, с тканевыми парусами, канатами из льняной бечевки, железными якорями. Их днища были как следует проконопачены, поэтому спустить на воду тоже допускалось – мини-судно выдержало бы рейд.

Но Димитрий никогда не спускал их на воду. Он относил их в дальний конец сада, туда, где к ограде примыкала густая роща, и там, в углу, сжигал. Кладбище погибших кораблей, вот как Эльза про себя называла пепелище, на котором, если порыться в золе, можно было отыскать якорь или обрывок паруса. Она бегала туда украдкой и ковырялась пальчиком в черной трухе, а находки хранила в тайном месте в спичечном коробке. Эльзе часто хотелось попросить брата не сжигать хотя бы один корабль, подарить ей, но в его присутствии отнимался язык.

Однажды она сидела и снова искала хоть какую-то частичку после очередного ритуального сожжения, когда услышала женский голос. Это потом, многими годами позже, прокручивая в голове ситуацию, Эльза восстановила все детали событий. Женщина, которая подкралась к богатому особняку со стороны непроходимой рощи, была из свободного народа. Некоторые в ту пору промышляли, воруя детей из обеспеченных семей, а потом требуя за них баснословный выкуп. Если семья мешкала – украденных переправляли в Нардинию, тоже за немалые деньги, а что делали там с ними, уже никто не ведал.

Маленькая Эльза, конечно, ничего такого не знала. Она просто увидела тетю, которая просто попросила ее о помощи. Крохотный зайчонок застрял лапкой в капкане, поставленном каким-то охотником, и не может выбраться. Вон там, совсем недалеко, родители и не спохватятся. А потом зайчонка можно будет оставить себе. Его надо будет лечить, купить ему клетку и давать морковку с капустой, чтобы он забавно ими хрустел.

Эльза даже не подумала о том, почему большая и сильная тетя не может сама разжать капкан, и чем там сумеет помочь маленькая девочка. Так же она не заметила, как блестят тетины глаза, потому что просто не знала, как блестят глаза у тех, кто уже не может жить без дозы опиума. Как и положено послушной девочке, Эльза оглянулась в сторону дома, подумывая, что неплохо бы отпроситься у старших, но сад был большим и густым, бежать далеко, а зайчонок так страдал…

Когда она уже протискивала между прутьев свое небольшое худое тельце, а тетенька с той стороны помогала и тянула за руку, раздалось грозное рычание и топот ног бегущего во весь опор хищника. Точнее, это Эльза своим слухом почувствовала рычание и топот, а тетенька, будучи человеком, заметила опасность поздно. Слишком поздно, когда он уже перепрыгнул ограду и бросился на нее.

Эльза запищала и залезла обратно в сад, успев только разглядеть мелькнувшие руки и ноги на фоне пепельно-серой шкуры волка. Это был он, ее злой старший брат. Он обижал тетеньку, та сначала кричала где-то в кустах, а потом быстро затихла, наверно убежала. Димитрий снова появился, легко и пружинисто перескочил высокую увенчанную острыми пиками ограду, его грудь и пасть были окрашены алым. Он прошел мимо Эльзы, неся с собой удушающий запах крови и страха, и попутно ударил ее хвостом по лицу.

Она расплакалась, умчалась прочь, забилась куда-то в угол, где ее с трудом выцарапала нянька и кое-как вытрясла рассказ про тетеньку и зайчонка. К счастью, женщина сумела найти слова, чтобы объяснить ребенку сложное простым языком. Эльза сообразила, что если бы не брат, ее увели бы от папы с мамой, и так поступать больше нельзя никогда-никогда.

Ночью она все-таки сделала это. Взяла стул, дотащила его до железной двери, забралась, опасно балансируя на носочках. Ключ был успешно снят, но повернулся с таким скрежетом, что, казалось, перебудил весь дом, и Эльза притаилась. Хорошо, что никто не явился.

Тогда она вошла. Димитрий лежал на полу возле кровати. Просто лежал ничком, прижавшись щекой к холодным доскам и согнув одну ногу в колене. Он, конечно, слышал возню сестры, но предпочел никак не реагировать. Не говоря ни слова, она подошла, опустилась рядом, обхватила его большую темноволосую голову, скользя ладонями по мокрому лицу, и подтянула к себе. Ее плечо оказалось совсем рядом с его губами, и тогда Димитрий открыл рот и укусил Эльзу. Он вонзил зубы очень глубоко, у нее на глаза навернулись уже привычные слезы, но она стерпела, не всхлипнула и лишь крепче прижала его голову к своей груди, баюкая, как делала с куклами во время игры в дочки-матери.

Она погладила брата по волосам и поцеловала в макушку, а он сцепил зубы еще сильнее и лишь вздрагивал иногда всем телом, обхватив ее уже обеими руками. Тогда Эльзе на секунду показалось, что Димитрий не такой уж и плохой. Почему мама с папой не покупают ему подарки, не водят к вольеру с животными? Может, он стал бы добрее. Осмелев в своем порыве, она даже попросила:

– Не ломай больше мои игрушки. Пожалуйста.

Он мягко вынул зубы из ее тела, ранки защипало и снова запахло кровью.

– Я буду их ломать. Все равно буду! – процедил Димитрий с упрямой злостью, а потом облизнул губы, вздохнул и тихо добавил: – Но пока я жив, никто не причинит тебе вреда, сестренка. Знай это. Никто. Кроме меня.