Париж, наши дни
– Что, – спросил Илларионов, когда Эмма, зябко обхватив руками плечи, вернулась в комнату, – нагляделась?
– Вы так кричали друг на друга – должна же была я посмотреть, с кем ты там выяснял отношения.
Она подошла к камину и протянула руки к огню.
В комнатах было довольно тепло, да и на улице светило солнце, не так уж и озябла Эмма на этом балконе. Трясло ее совсем по другой причине, и она нарочно попросила Илларионова растопить сегодня камин – чтобы можно было вот так подойти и протянуть руки к огню.
Волнующее ощущение, впервые в жизни.
– Я кричал? – изумился Илларионов. – Да я вообще не умею кричать, ты что? Зачем, не понимаю.
– Нет, ты не кричал, – вынуждена была согласиться Эмма. – Но она…
– Да, и как она тебе? – спросил Илларионов. Спросил с некоторой опаской: видно, опасался, не станет ли Эмма устраивать сцену ревности. А может, наоборот, хотел такой сцены?
– Что тебе сказать… – Она смотрела в огонь и словно видела там красивое, желтоглазое, обрамленное рыжими локонами лицо этой распутной стервы. – Во-первых, это все у тебя было до меня, во-вторых, она, конечно, очень красивая и я даже понимаю…
И тут же представила то, что было уже при ней: увидела это лицо, сладострастно запрокинутое, увидела грудь Катрин, выпущенную наружу из лифчика. Задранную юбку, обнажающую бедра в кружевных чулках – такие только шлюхи носят. Стиснутое этими бедрами стройное юношеское тело тоже увидела. И еще услышала шепот, который раньше предназначался только ей, ей одной. И не выдержала – сорвалась, закричала:
– Она омерзительная, я ее ненавижу, я ее не выношу, я не хочу ее видеть!
Счастливый до смерти Илларионов кинулся ее утешать, и Эмма в очередной раз выплакалась на его заботливо подставленном плече.
Так теперь будет всегда?
Странно: эта мысль не внушила особенной тоски, но принесла странное умиротворение. Ей было бы совсем хорошо, если бы не мучительное колотье в сердце, которое отдавалось в висках. Что сказать Роману? Как теперь все будет? Что ей делать? Она запуталась, запуталась!
Именно теперь, когда ее заблудившаяся, преступная судьба вдруг выбралась на ровную дорогу, именно теперь она совершенно не знала, с какой ноги по этой дороге идти. Первый шаг сделан, но только теперь она вспомнила, что следом влачатся тени, темные тени ее души – те самые призраки и скелеты, о которых говорил проницательный Илларионов.
Не оглядываться! Не оглядываться на прошлое!
Но сердце!..
С сердцем-то что делать, как разорвать его надвое? Даже если это удастся, одна половина всегда будет трепетать, и кровоточить, и томиться по незабываемому…
Можно себе представить, сколько раз пытался Роман ей дозвониться. Он с ума сходит от тревоги, это понятно. Нужно включить телефон.
«А я не сходила с ума, когда он там с ними, то с Фанни, то с Катрин? Ничего, пусть помучится». – И она еще крепче зарылась в плечо Илларионова.
– А ты плакса у меня, оказывается, – усмехнулся он. – Давай я тебя так и буду звать – Плакса? А ту картину подпишу не «дорогой Эмме», а «дорогой Плаксе».
Она только начала смеяться, с трудом справляясь с последними всхлипами, как зазвонил телефон.
– Мсье Илларионов, это Доминик Хьюртебрайз. Ваш заказ снят со стенда и упакован, вы получите его в любую минуту, когда пожелаете. Только, к сожалению, не сегодня: машина отдела доставки с охраной уже ушла по другому адресу, пока я пытался до вас дозвониться. Также должен сказать, что здесь сейчас находится Сесиль Валандон, в салоне которой вы сделали несколько снимков, и она готова упаковать предметы, которые вы назовете. Ждем вашего звонка в любую минуту.
– Ух ты, – обрадовался Илларионов, – мошенник Хьюртебрайз нарисовался. Погоди-ка. – Он легонько чмокнул Эмму в голову и подскочил к телефону. – Мсье Хьюртебрайз? Извините, не смог сразу снять трубку. Приятные известия, а? Очень рад, что моего ван ден Берга никто не успел купить. Давайте договоримся так: ничего посылать не нужно, я приеду сам и все заберу не позднее чем через час-полтора. Прихвачу пару своих бодигардов, так что все будет надежно, как в сейфе «Кредит Лионе». А теперь можно пригласить к телефону мадам Валандон? И еще: если не затруднит, передайте ей ту контрольку, что я у вас оставил, хорошо?
Илларионов снял с письменного стола неземной, просто чудовищной красоты (потрясенная Эмма уже успела узнать, что это так называемое цилиндрическое бюро XVIII века) черный конверт с маркой фотоателье и вынул несколько фотографий. Придерживая ухом трубку, он просмотрел их и выбрал три.
– Мадам Валандон? Большое спасибо, что смогли связаться со мной. Мсье Хьюртебрайз передал вам контрольку? Пожалуйста, взгляните. Меня интересуют объекты номер 6, 16 и 19.
Одновременно он показывал Эмме фотографии, на которых были запечатлены напольные часы на затейливой резной подставке, картина с веселыми и, кажется, не вполне трезвыми божествами, а также перстень с огромным синим камнем, напоминающим сапфир, окруженный множеством более мелких камней, похожих на бриллианты.
– Нашли? Отлично. Могу я получить все это часа через полтора? Я как раз подъеду… О, спасибо, большое спасибо, мадам Валандон. До скорой встречи!
Он положил трубку и повернулся к Эмме:
– Одевайся, поехали!
– Куда? – Она не могла отвести взгляд от фотографий, которые Илларионов небрежно бросил на стол.
– На Лонгшамп!
Он вышел в соседнюю комнату, туда, где стоял циклопических размеров гардероб, наполненный, правда, только наполовину (вторую половину он пообещал отдать под вещи Эммы, а когда она с хохотом сказала, что ее вещичек хватит разве что процента на три этой площади, всерьез пообещал доказать, что заполнить пространство дамскими шмотками можно в течение одного дня).
– Там меня ждут новые покупочки. – Голос его звучал глухо: наверное, уже забрался в шкаф. – Кольцо – тебе, остальное нам обоим. Ты любишь сапфиры? О бриллиантах не спрашиваю – кто их не любит!
Эмма стояла молча, опустив голову, вонзив ногти в ладони.
Да, бриллианты, кто их не любит?
– Скажи, пожалуйста, а как эта мадам поняла, какие именно предметы тебе нужны? Ты какие-то номера называл, а она…
– Я называл номера фотографий, обозначенные у них на обороте, а она сверялась с контролькой, – выкрикнул Илларионов все еще из шкафа. – С каждым пакетом фотографий в любом ателье выдают такой листок, на котором все эти снимки собраны вместе. Правда, они очень маленькие, но существуют же лупы, в конце концов. Если тебе нужна копия какого-то снимка, ты отмечаешь его на контрольке, сдаешь в фотоателье негативы – и получаешь заказ. Ты что, только на мобильный снимаешь? А я люблю настоящие фотографии, знаешь ли, даже не на цветном принтере сделанные, а в ателье. Я в детстве сам фотографией увлекался, вот и…
Эмма не слушала – мучительно старалась вспомнить.
Вот она срывает со стены у Армана все фотографии, потом находит в фирменном пакете еще несколько отпечатков, и там же лежат пленки. Потом рвет фотографии на клочки, а пленки кромсает ножницами. Ссыпает мусор в пластиковый пакет с надписью «Monoprix». Были там маленькие отпечатки на одном листке?
Не было их. Не было! Значит, они остались у Армана. Значит…
– А с этой контрольки можно сделать большие отпечатки? – быстро спросила Эмма.
– Конечно, почему нет, – голос Илларионова зазвучал отчетливей – вылез, значит, из шкафа. – Так что, тебе нравятся сапфиры?
Он вошел в комнату, и Эмма улыбнулась ему – показалось, что от этой улыбки у нее громко затрещала кожа на лице, так в мороз трещит кора на деревьях, но Илларионов только улыбнулся в ответ и поцеловал ее деревянные, фальшивые, лживые губы.
– Конечно, – она улыбнулась, – кому же не нравятся сапфиры? А бриллианты я вообще обожаю, душу дьяволу за них продам!
– Не надо, – хохотнул Илларионов. – У дьявола такого товара – завались. Продай лучше мне свою душеньку!
– Договорились, – легко согласилась Эмма, хотя прекрасно знала, что обманывает Илларионова: как можно продать то, чего нет? – Продам со скидкой, а ты, пожалуйста, не обижайся, что я на Лонгшамп с тобой не поеду.
– Отдохнуть хочешь? Сил набраться перед второй ночью? – Илларионов смотрел так влюбленно, что Эмма едва не закричала: «Да ты что, слепой? Не видишь, кто перед тобой стоит?»
Похоже, не видел. Ну да, утверждают же некоторые философы, что мир вокруг нас – всего лишь субъективная реальность, созданная нашим воображением.
Но если так, у Илларионова очень богатое воображение.
Эмме вообще везло на мужчин с воображением.
– Я хочу поехать на свою квартиру. – Она на миг запнулась, но тотчас поправилась: – На квартиру подруги, у которой хранятся мои вещи, нужно кое-что взять. Ты извини, но у меня даже трусиков сменных нет, а я не могу два дня подряд надевать одни и те же.
– Уйди, уйди, – воскликнул Илларионов, щурясь и смешно отмахиваясь от Эммы, – уйди, не искушай меня такими разговорами! Ехать пора! Давай я тебя подвезу туда, где твоя квартира.
– Да я на метро могу. Там рядом станция «Оберкамф».
– Какое метро, ты что? Забудь о метро! – приказал Илларионов. – Теперь я тебя буду возить куда надо. Или Морис, или Мишель, или Оливье. Такие у нас, сильных мира сего, понты, и мы должны соблюдать законы стаи. Привезу туда, а потом заберу часа через два на обратном пути, хорошо?
– Хорошо, – согласилась Эмма, которая уже поняла, что с этим мужчиной нужно во всем соглашаться – спокойней будет.
– А тебе хватит двух часов разобраться в своих тряпках?
Эмма не знала, хватит ли ей двух часов, чтобы разобраться, но согласно закивала.
Соглашаться так соглашаться.
