Глава 9
Грузовик высадил Ялду в поселке, и оставшуюся часть пути до фермы она шла пешком по предутренней жаре. Проведя в дороге три дня, она надеялась, что быстро преодолеет последний этап своего путешествия, но вскоре поняла, что в ее воспоминаниях прогулка оказалась заметно короче настоящей; сосредоточившись лишь на некоторых отличительных особенностях местности — холм, дерево, дорожный разъезд, — ее память не сохранила монотонного пути, который пролегал между ними. На полпути к ферме в случайных нагромождениях придорожной гальки ей стали мерещиться фигуры, которые — Ялда была готова поклясться — она видела здесь еще в детстве.
Когда она шла на север по тропинке, ведущей к ферме, к ней подошла незнакомая девочка.
— Ты Ялда? — спросила она.
— Да. А ты кто?
— Я Ада.
— Приятно познакомиться, — сказала Ялда.
Они пошли по тропинке вместе. Ялда чувствовала, что ее кожа подрагивает от прикосновения зудней с того самого момента, как вышла из поселка, но теперь, оказавшись в компании Ады, была вынуждена с удвоенной силой следить за тем, чтобы случайные обрывки текста не проступали на ее коже всякий раз, когда она сгоняла с нее насекомых.
— Папа велел мне проверить, идешь ты или нет, — объяснила Ада.
— А кто твой папа?
Ада удивилась, что кто-то мог этого не знать. — Аврелио! — ответила она.
Ялда стряхнула затянувшееся чувство ностальгии. — А двоюродные братья или сестры у тебя есть?
— Конечно. Лоренца с Лоренцо и Ульфа с Ульфо. — Немного поразмыслив о глубине Ялдиного невежества, Ада решила дополнить свой ответ. — Это дети Клавдио. А мою сестру зовут Флавией.
— И у вас обеих есть ко?
— У всех есть ко! — весело прожужжала Ада.
— Правда?
— Да, — подтвердила Ада. — Я знаю, что твой ко живет в городе под названием Зевгма, но он не родился вместе с тобой, поэтому в гости к нам не приедет.
— А ты много обо мне знаешь, если учесть, что мы только что встретились.
— Ты же папина двоюродная сестра, — сказала Ада, как будто этого было достаточно, чтобы жизнь Ялды стала для нее открытой книгой.
— Расскажи мне про моего брата, — попросила Ялда.
— Лючио? Они с Лючией собирались переехать на собственную ферму. Вито хотел с ними. Но теперь… — Ада запнулась, не зная, что сказать.
— Я знаю о Вито, — тихо произнесла Ялда. Никто не потрудился оповестить ее о кончине Аврелии или Клавдии. Только уход Вито воспринимался как смерть, достойная траура.
Когда они вышли на лужайку, Ялдой овладела печаль. Даже восемь жизнерадостных детей не могли восполнить потерю трех знакомых лиц.
Когда она со всеми обнялась, Джусто сказал: «Тебе стоило привести своего супруга, мы бы приняли его как дорогого гостя».
Ялда издала звук, который, как она надеялась, выражал не более, чем признательность за подобное предложение — в отвлеченном смысле. Она, конечно, никогда не пыталась исправить их предположение о том, что поиск супруга был нее столь же важной причиной для переезда в Зевгму, как и желание получить образование, но еще ни разу не лгала им в лицо, говоря, что действительно нашла себе ко.
Джусто отвел ее к яме, которую они вырыли в углу лужайки. Ялда заглянула вниз; тело было обернуто лепестками; в этой могиле мог лежать кто угодно. Она опустилась на колени, и безутешно дрожа, зарокотала.
Успокоившись и собравшись с духом, она повернулась к Джусто.
— Он был хорошим человеком, — сказала она. Ради нее отец никогда не жалел сил; она была обязана ему и своей жизнью, и своим здравомыслием.
— Иначе и быть не может. — Джусто неуклюже сжал ее плечо.
— Что случилось?
— Он умер без единого звука, — сказал Джусто. — Во сне. Он проболел несколько дней.
Над могилой кружились зудни. — Мне, наверное, надо…? — сказала Ялда
— Да. Остальные уже это сделали; все жители поселка.
Ялда придала своим рукам форму ковша; Джусто наклонился и помог ей сбросить землю в яму. Она хотела спросить и об Аврелии с Клавдией — хотя бы узнать, сколько лет было их детям — но сейчас был неподходящий момент. Рождение детей не следовало оплакивать наравне со смертью. Любой намек на сравнение был бы воспринят как помешательство.
Ялда предложила помочь с приготовлением обеда, но свободных рук, привыкших к своим обязанностям, и без того было достаточно. Она наблюдала, как Аврелио и Клавдио с любовью помогали своим неуправляемым отпрыскам — вмешивались в самые бурные споры, мирили их друг с другом, не переходя ни на чью сторону и не проявляя агрессии. Кто мог упрекнуть столь умелых и любящих отцов? Но даже не имея возможности узнать, чего хотели матери этих детей, Ялда могла с уверенностью сказать, что никто не предоставил им выбора, который был у нее самой.
После обеда Джусто отвел ее в сторонку.
— Я хочу узнать о твоем супруге, — сказал он. — Чем он занимается? Я должен знать, какое дело унаследуют мои внучатые племянники.
— Нет никакого дела, — ответила Ялда. — Я учусь в университете. Зарабатываю на жизнь репетиторством. Так и живу — работа и учеба. Супруга у меня нет.
На лице Джусто не было и следа удивления. — Значит, ты свободна? Это отличная новость! Я рад, что тебя никто не держит.
— Ты это одобряешь? — смутилась Ялда.
— Раз тебе не нужно беспокоиться о супруге, ты можешь занять место своего отца на новой ферме. Твой брат едва ли справится с фермой в одиночку, имея на руках маленьких детей.
— Маленьких детей? — Ялда жестом обвела лужайку. — Неужели здесь детей не хватает?
— Теперь очередь Лючио, — сказал Джусто. — Сколько прикажешь ему ждать? Мы уже купили ферму. Нас останавливала только смерть Вито.
— Вот что можно сделать, — сказала Ялда. — Сдайте вторую ферму в аренду на несколько лет; когда внуки подрастут, Аврелио или Клавдио со своей семьей возьмут ее на себя вместе с Лючией и Лючио.
— Ты что, хочешь смешать в кучу несколько поколений? — насмешливо прожужжал Джусто. — Хочешь, чтобы к моменту рождения детей твой брат стал таким старым, что заботу о потомстве ему придется переложить на своих внучатых племянников?
— Лючио и Люция сами решат, как им поступить, — ответила Ялда. — Но я на этой ферме работать не стану.
Джусто уже начал злиться. — То есть ты уже забыла о своей семье?
— Моя семья во мне не нуждается, — спокойно сказала Ялда. — Я уже объяснила тебе, как пустить в дело вторую ферму.
— Твой долг — занять место своего отца.
— Вряд ли он считал так же.
— И чем, по-твоему, ты занимаешься в Зевгме? — строго спросил Джусто. — Мне интересно, что в этом такого важного, что можно забыть обо всем остальном в жизни?
— Я изучаю свет, — ответила Ялда. — Звездные шлейфы. Гремучие звезды.
— Гремучие звезды?
— Они похожи на метеоры. Мы видели здесь одну из них, много лет назад –
— Я учил Аврелио и Клавдио читать наизусть саги, и готов научить тому же и тебя, — с раздражением перебил ее Джусто. — Если хочешь получить настоящее образование, вначале освой те знания, которые мы накопили за шесть веков своей истории.
— И которые устарели шесть веков тому назад, если не раньше, — резко возразила Ялда.
Джусто посмотрел на нее так, будто она выжила из ума. Насколько Ялда могла судить, в его представлении знание было чем-то статичным, отточенным до совершенства в далеком прошлом трудами великих поэтов и философов. В них заключалась единственная истина, достойная обладания; поиски нового были пустой тратой времени.
— Я остаюсь в Зевгме. — сказала она. — Пока что никто до конца не понимает природу света, но люди к этому стремятся — в Зевгме, в Красных Башнях и других городах. И ты просишь меня все это бросить? Это самая захватывающее приключение в нашем мире! И я играю в нем свою роль.
Джусто брезгливо отвернулся. — Это самая большая ошибка, которую сделал твой отец.
— И какая же? — сердито спросила Ялда.
— Что перехвалил тебя. — ответил Джусто. — Позволил думать, что в тебе есть что-то особенное — эдакая компенсация за то, что у тебя не было ко. Да, и еще что в школу тебя отправил.
Ялда не рассчитывала на спокойный сон, но оказавшись на знакомой лужайке, лежа под звездами и ощущая под собой настоящую землю, поняла, что чувствует себя совершенно нормально. Ада заняла место Аврелии, но когда Ялда устроилась в своей ямке, она уже давно спала. Цветы, окружавшие спящих, мягко светились всеми мыслимыми оттенками, но стоило Ялде слегка поднять голову, как за ними становился виден свет пшеничного поля.
Она проснулась перед рассветом и на мгновение была озадачена тем, что не услышала бой часов, несмотря на уверенное чувство времени. Она поднялась и подошла к постели Лючии, затем наклонилась и прикоснулась к плечу своей сестры.
Лючия открыла глаза; Ялда жестом призвала ее к тишине, удерживая неподвижную руку перед своим тимпаном. Лючия поднялась на ноги и последовала за Ялдой к краю лужайки.
— Мне пора идти, — сказала Ялда. — Из поселка грузовики отправляются рано.
— А обязательно прямо сейчас? Я надеялась, ты погостишь еще несколько дней. — В словах Лючии звучала досада, хотя особого удивления в ее голосе не было.
— А ты не хочешь поехать вместе со мной? — предложила Ялда.
— В Зевгму?
— Почему бы и нет?
— И чем я там буду заниматься? — тихо и весело прожужжала она.
— Чем хочешь. — ответила Ялда. — У тебя будет возможность осмотреться и выбрать дело себе по душе. А пока не найдешь работу, я о тебе позабочусь.
— Но у меня и здесь есть, чем заняться; мне не нужна новая работа.
— Разве ты не хочешь увидеть мир за пределами этой фермы? — спросила Ялда.
— Наверное, было бы славно, — согласилась Лючия. — Но мне будет не хватать всех остальных.
— Ты сможешь возвращаться на ферму и навещать их, когда захочешь, — пообещала Ялда.
Лючия ненадолго задумалась. — Дай-ка я разбужу Лючио. — Она успела сделать несколько шагов, пока Ялда не схватила ее за руку.
— Нет! Нельзя –
— А его ты разве не хочешь пригласить?
— Нет.
— Ты что, спятила? — Лючия была озадачена. — С какой стати я поеду в Зевгму без него?
— Так в этом весь смысл! — с раздражением воскликнула Ялда. — У тебя не будет причин для беспокойства, если поедешь одна.
— Какого еще беспокойства?
— Насчет детей.
— Мы не собираемся заводить детей в ближайшие четыре года, — сказала Лючия. — Переезд в Зевгму на это никак не повлияет.
— Четыре года?
— Да.
Ялду охватила дрожь; она села на землю, не зная, верить ли словам Лючии. — Аврелия не стала ждать. И Клавдия не стала ждать.
— Ну, я-то не Аврелия.
— Разве ты по ним не скучаешь?
— Конечно, скучаю, — ответила Лючия. — А если ты сама по ним так сильно скучала, — многозначительно добавила она, — тебе стоило почаще к нам приезжать.
Ялде стало стыдно. — Я не думала, что так скоро лишусь этой возможности. Она разглядывала лицо своей сестры с твердым намерением раскрыть семейные тайны. — Что случилось? Их Джусто заставил?
— Он, конечно, капал им на мозги, — сказала Лючия. — Но у них было и свое мнение, так что дело не только в Джусто.
— И ты думаешь, он позволит тебе ждать четыре года?
— Это не ему решать, Ялда! У нас с Лючио все уже распланировано: мы будем вместе работать на новой ферме и постараемся отложить как можно больше денег. А когда придет время, он наймет несколько рабочих, которые пару лет будут помогать ему управляться с фермой, пока он сам будет растить детей. Если кто-нибудь из младших двоюродных братьев захочет взять воспитание на себя, тем лучше, но полагаться на это мы не станем.
— А если ты передумаешь? — спросила Ялда. — Что, если ты захочешь подождать подольше?
— Значит, будем ждать, — кротко ответила Лючия. — Он не станет меня принуждать.
— Откуда такая уверенность?
— Он же мой ко! Я знаю его с рождения.
— Мужчинами движет инстинкт продолжения рода, — сказала Ялда. — Они ничего не могут с собой поделать, такова их природа. — Как там говорила Дария? — Именно для этого природа их и придумала. Ни у насекомых, ни у ящериц нет особей мужского пола — потому что их молодняк может позаботиться о себе с самого рождения. Мужчины существуют только для того, чтобы растить детей.
— У женщин тоже есть инстинкт продолжения рода, — возразила Лючия. — Думаешь, когда я увидела детей Аврелии, во мне самой не разгорелось желание? Но если я могу с этим повременить, значит, сможет и Лючио. Мы же не беспомощные.
— Но ведь именно тебе придется расплачиваться своей жизнью.
— Да, — согласилась Лючия. — Но Лючио в этом не виноват. Ни он, ни кто-либо другой не в силах это изменить. Как бы он мной ни дорожил, поменяться со мной местами он не сможет — это просто невозможно.
Какое-то время Ялда сидела молча. Звезды уже начинали гаснуть; вскоре ей придется уйти.
— Не хочешь разбудить Лючио и у него самого спросить? — Если она сможет показать им обоим жизнь в Зевгме — открыть перед ними новые возможности — то ее усилия все равно не пропадут даром.
— Такие вопросы в спешке не решаются, — сказала Лючия. — В ближайшие дни мы об этом поговорим; если мы захотим уехать, то последуем за тобой.
— Договорились.
Ялда встала и обняла свою сестру. — Ты ведь не позволишь Джусто на тебя давить? — попросила она.
— Конечно. — пообещала Лючия. — Ты думаешь, Вито своих остальных детей ничему не научил? — На ее груди появился тонкий серый рубец; вначале его было почти не видно, но затем он окреп, вырос и, петляя по ее коже, превратился в подрагивающую цепочку символов: «Удачи в дороге, сестра».
— В Зевгме это умение бы пригодилось, — с восхищением произнесла Ялда.
— Возможно, — сказала Лючия. — Иди за грузовиком, а то кто-нибудь проснется и тебе придется объяснять, почему убегаешь от нас тайком.
— Напиши и дай мне знать, когда приедешь, — сказала Ялда.
— Само собой.
Ялда отвернулась и зашагала прочь. Она продолжала следить за Лючией своим задним зрением, пока меркнущее красное сияние полей не скрыло их обеих из вида.
— Я приготовил тебе подарок, — торжественно объявил Корнелио.
— Подарок? Ялда приняла его приглашение посетить химический факультет из вежливости и — в равной мере — любопытства, но несмотря на это, надеялась, что визит не будет ограничиваться одним лишь выражением признательности. — Для меня лучшая благодарность — это твои успехи в работе. — Рассматривая задним зрением полки со сверкающими флаконами и бутылками, которыми была уставлена мастерская, Ялда пыталась вспомнить, когда у этого здания последний раз срывало крышу.
— Это очень мило с твоей стороны, — сказал Корнелио. — Но ты разве забыла о своей просьбе?
Слова Корнелио выражали, скорее, удивление, чем обиду, но Ялда стала отчаянно перебирать свои воспоминания. После своего выступления перед естественнонаучной школой она беседовала с Корнелио пару курантов, но они затронули так много вопросов, что теперь, десять через спустя, вспомнить разговор целиком не представлялось возможным.
— Я спрашивал, — напомнил ей Корнелио, — какому подарку ты бы обрадовалась больше всего, если бы мы решили отплатить тебе какой-нибудь практичной вещицей?
Ялда, наконец-то, вспомнила свой ответ, хотя и не знала точно, насколько серьезно отнеслась к вопросу Корнелио. — И тебе уже удалось добиться каких-то результатов?
— Решение неидеальное, — признался Корнелио. — Но ты, вероятно, все равно сможешь извлечь из него пользу — найдешь ему применение, даже если сам метод еще не доведен до совершенства.
— Еще бы. — Ялда отложила свои опасения в сторону. Если Корнелио действительно смог создать то, о чем она просила, риск от посещения этого места был более, чем оправдан.
— Позволь я тебе покажу. — Корнелио отвел ее к верстаку в боковой части мастерской. Вместо гелиостата он установил пару зеркал с ручной регулировкой — они направляли свет в комнату и фокусировали его внутри ящика шириной около трех пядей.
Он открыл боковую сторону ящика и показал ей призму, которая расщепляла пучок света и проецировала спектр на белый экран. — По возможности постарайся запомнить расположение различных оттенков, — предложил он Ялде.
— Запомнила. — Имея опыт трех наблюдений гремучих звезд над Зевгмой, Ялда могла мгновенно запомнить местоположение спектральных цветов на любом фоне.
Поверх отверстия, через которой солнечный свет проникал внутрь ящика, Корнелио наложил другую пластину с отверстием гораздо меньшего диаметра. Спектр не исчез, но стал заметно бледнее. Затем он вставил в другую прорезь вторую — на этот раз полностью непроницаемую — пластину параллельно первой, окончательно преградив путь свету.
Затем из шкафа под верстаком он достал нечто, похожее на жесткий лист бумаги и закрепил его над экраном — в том месте, где наблюдался спектр. Далее он взял небольшую бутылочку, которая была частично поделена надвое; в одной ее половине находился оранжевый порошок, в другой — зеленая смола. Он присоединил к бутылочке замкнутый шнур, который был продет сквозь верхнюю сторону ящика и свободно висел внутри.
Корнелио закрыл боковую сторону ящика, тщательно проверив, чтобы по краям не было зазоров. — Ящик должен быть полностью непроницаем для света, — сказал он. — Ни единой щелки.
Хотя Ялда и удивилась его аккуратности, это был хороший знак. — Я поняла.
— Сначала нужно встряхнуть бутылочку, — объяснил Корнелио. Он взялся за шнурок в том месте, где он выдавался из верхней части ящика и легонько его встряхнул. — При этом компоненты вступают в реакцию и образующийся в результате газ активирует бумагу.
— Активирует?
— Делает ее чувствительной к свету. Но только на несколько пауз, пока газ не рассеется, поэтому медлить мне не стоит…
Корнелио выдвинул непрозрачную пластину дальше середины, после чего сразу же задвинул ее обратно.
— Что-то не так? — спросила Ялда.
— Все нормально, — заверил ее Корнелио. — Ее нужно было подвергнуть воздействию света — примерно на один высверк.
Спектр на выходе из маленького отверстия был едва заметен, и тем не менее, для того, чтобы вызвать ответную реакцию, было достаточно одного высверка?
— Теперь газ уже должен был рассеяться сам собой, — сказал Корнелио, — но чтобы от него можно было избавиться наверняка, я подумываю добавить мехи. Возможно, для большей уверенности нам стоит подождать еще пару пауз — если не возражаешь.
— Поверь, до границ моего терпения тебе еще очень далеко. — Ялда уже видела демонстрацию более раннего варианта той же самой идеи; даже для самых ярких звездных шлейфов экспозиция занимала не менее трех склянок, после чего бумагу приходилось обрабатывать смолой, которая нередко приводила к ее возгоранию.
— Я думаю… — Повозившись с защелками, Корнелио открыл ящик. Он заглянул внутрь, затем отошел в сторону и дал посмотреть Ялде.
Бумага заметно потемнела в трех местах; три узких черных полоски указывали — если память не подводила Ялду — на местоположение оттенков красного, желтого и голубого цвета. Бумага не запечатлела весь спектр, однако тот факт, что реакция была избирательной и не охватывала полный спектр, лишь увеличивал ее ценность. От черной кляксы, которая целиком покрывала звездный шлейф или след гремучей звезды, не было никакого толка. Эта система могла одновременно запечатлеть местоположение трех конкретных оттенков; благодаря ей, наконец-то, появилась возможность численно описать те свойства гремучих звезд, наблюдение которых до сих пор ограничивалось лишь мимолетными впечатлениями.
— Это просто замечательно! — восторженно заметила она.
— Я рад, что тебя все устраивает, — скромно произнес Корнелио.
— А эта бумага когда-нибудь…?
— Воспламеняется? Нет. Эта реакция принципиально отличается от старой.
— Тогда это просто идеально. Я даже не знаю, что сказать.
Корнелио уже подготовил целую коробку обработанной бумаги и штатив со склянками для активации. — Теперь они твои. Когда тебе понадобится еще, просто дай мне знать.
— Спасибо.
Ялда уже знала, как будет выглядеть устройство, которое она соорудит для сбора данных о гремучих звездах, но было бы невежливо просто сбежать, прихватив с собой этот щедрый подарок.
— Не знаю, было ли у тебя время на что-то, кроме светозаписи, но мне было бы интересно послушать, как продвигаются твои остальные исследования, — сказала она.
— Теоретической работой я тоже занимался, — ответил Корнелио. — Вращательная физика подтвердила, что наши предыдущие измерения разницы в уровне химической энергии верны, но ее следствия требуют дальнейшего изучения. По сути нам приходится заново изобретать большую часть термодинамики.
— Звучит как-то уж слишком радикально, — сказала Ялда.
— А если я скажу тебе, что согласно твоей теории все в этой комнате горячее бесконечно горячей температуры, этого будет достаточно, чтобы переписать учебники? — спросил Корнелио.
— Бесконечность — моя самая нелюбимая температура, — призналась Ялда. — Но если ты серьезно, то я готова отказаться от своих слов.
— Тогда давай назовем их температуру отрицательной, — мягко прожужжал Корнелио. — Формально это действительно так, хотя у первого описания есть свои преимущества.
Второй вариант устраивал Ялду куда больше. — Я полагаю, что если истинная энергия по своему смыслу противоположна кинетической, то чтобы избежать противоречий, мы могли бы просто приписать всем температурам отрицательную величину. Раз уж горячий газ обладает меньшей истинной энергией, чем холодный, то его температура должна быть ниже… так?
Корнелио смотрел на нее ожесточенным взглядом, но вежливость не позволяла ему в полной мере выразить свои чувства при помощи слов.
— Я же физик, будь снисходительнее! — взмолилась Ялда. — Термодинамика — твоя вотчина. А я ничего, кроме идеальных газов, не изучала.
— Температура — это не синоним энергии, — сурово сказал Корнелио. — Она определяет склонность энергии переходить от одной системы к другой, а вовсе не количество энергии, которая содержится в одной из них.
— Звучит вполне убедительно, — сказала Ялда. — Но как придать этой «склонности» точный физический смысл?
— Для начала, — сказал Корнелио, — подумай о количестве состояний, в которых данная система обладает одной и той же энергией. Начнем с одной частицы газа и применим к ней старые законы физики.
Он изобразил у себя на груди диаграмму.
— Кинетическая энергия частицы пропорциональна квадрату импульса. Выбери несколько значений, которые может принимать энергия частицы, но не фиксируй их абсолютно точно; просто предположи, что энергия заключена в каком-то небольшом интервале. В каждом случае левый график покажет тебе соответствующий интервал значений импульса.
Ялда изучила диаграмму.
— То есть ты движешься вдоль горизонтальных линий энергии до точки пересечения с графиком, а затем опускаешь перпендикуляр на ось импульса?
— Верно, — подтвердил Корнелио. — Но не забывай, что импульс — это векторная величина. Энергия определяет разброс длин этого вектора, но не дает никакой информации о его направлении. Частица может двигаться на север, на запад, вверх, вниз; этого мы не знаем. Так вот, мы берем стрелку известной длины и начинаем размахивать ею относительно начальной точки, во всех возможных направлениях. В этом случае конец стрелки описывает сферу — а точнее, сферическую оболочку, так как длина стрелки может меняться в определенных пределах. Объем этой оболочки в «импульсном пространстве» определяет весь спектр возможностей, доступных нашей частице при условии, что ее энергия находится в заданном интервале.
— Значит, ты нарисовал фрагменты этих оболочек, построил график зависимости между их объемом и кинетической энергией…, и оказалось, что этот график выглядит точно так же, как и в случае самого импульса.
— Это верно для данного примера, — сказал Корнелио, — но не в общем случае! Так что забудь об их сходстве и сосредоточься на правом графике. О чем он тебе говорит?
— Объем в импульсном пространстве возрастает с увеличением кинетической энергии, — сказала Ялда. — Это вполне логично. Импульс более быстрой частицы соответствует сфере большего размера; с ростом импульса оболочки становятся тоньше, но это с лихвой компенсируется увеличением площади их поверхности.
— Иначе говоря, объем увеличивается, — согласился Корнелио. — Но в какой момент скорость его роста максимальна?
— В самом начале, — ответила Ялда. — Когда энергия мала, объем стремительно нарастает; в дальнейшем его рост замедляется.
— Именно.
— Но что из этого следует?
— Частицы сталкиваются друг с другом, отскакивают, обмениваются энергией. — объяснил Корнелио. — Дай частице чуть больше энергии, когда ее первоначальная энергия мала, и объем в импульсном пространстве резко увеличится. А если источником дополнительной энергии служит столкновение с другой, более быстрой частицей, то объем, соответствующий этой более быстрой частице, уменьшится — но не на ту же самую величину.
— Значит… нужно сложить два объема? — предположила Ялда. — А потом посмотреть, как эта сумма меняется при переносе энергии между двумя частицами?
— Не совсем, — сказал Корнелио. — Объемы перемножаются. Каждый объем определяет количество возможностей, которыми располагает конкретная частица — а каждую из возможностей, имеющихся в распоряжении первой частиц, можно скомбинировать с любой из возможностей второй. Отсюда и берется произведение объемов. — Он нарисовал новую диаграмму.
— Если энергия передается от одной системы к другой, то произведение их объемов в импульсном пространстве возрастает вдоль одной из сторон прямоугольника и убывает вдоль другой. И от того, какое из этих изменений больше, зависит общий прирост этого произведения.
— Ты называешь одну из систем «горячей», а другую — «холодной», но откуда во всех этих рассуждениях берется температура? — спросила Ялда.
— Каждой системе можно сопоставить отношение ее объема в импульсном пространстве к скорости его роста относительно энергии. — сказал Корнелио. — Тем самым ты закодируешь в одном числе всю необходимую информацию — это и есть температура. Когда одна из систем имеет более высокую температуру — при условии, что температуры обеих систем одновременно положительны или отрицательны — отсюда сразу следует вывод: если первая система будет отдавать энергию в пользу второй, то общий диапазон возможностей увеличится. Именно поэтому энергия и перемещается от горячих тел к холодным — у результирующей системы число возможностей больше.
— Фух. — Ялда изобразила у себя на груди копию диаграммы Корнелио и выполнила заключительную стадию расчетов. — Получается, что в нашем простейшем примере температура… пропорциональна кинетической энергии! Столько трудов, и все ради того, чтобы вернуться к наивному представлению об их равнозначности.
Корнелио удержался от дальнейших замечаний в ее адрес.
— Разумеется, настоящее определение не противоречит всему, что ты знаешь — в случае идеального газа, с точки зрения старой физики. Но если ты по-прежнему цепляешься за идею эквивалентности температуры и энергии, то посмотри, какие выводы мы сделали, исходя из твоей собственной работы.
Ялда пристально посмотрела на его кожу, покрытую тонкими выпуклыми линиями, и ощутила справедливый стыд. Поначалу ей казалось, что ее просто дурачат, но когда она попыталась воспроизвести шаги, которые он описал для простейшего случая, во всей этой странной конструкции появилась какая-то пугающая неизбежность.
Истинная энергия и импульс были связаны посредством окружности, и переходили друг в друга в результате поворота осей. По мере того, как импульс частицы возрастал от нуля, ее истинная энергия начинала падать, и поначалу поведение частицы почти не отличалось от более ранних расчетов — разве что график был нарисован вверх ногами.
Однако импульс частицы не может безгранично возрастать по мере ее ускорения. С приближением импульса к своему максимальному значению оболочки в импульсном пространстве не только замедляли свой рост, но еще и становились тоньше. На отметке около 2/3 максимальной энергии оболочки достигали наибольшего объема — после этого их объем начинал снижаться.
В этот момент зависимость между количеством возможностей, доступных этой частице, и изменением энергии менялась на противоположную. Медленная частица могла расширить свои возможности за счет небольшого ускорения… в то время как частица, обладающая достаточно большой скоростью, от дальнейшего разгона свои возможности, наоборот, теряла. Из-за ограниченной величины импульса наверху становилось тесно.
Точно такой же закономерности подчинялась и температура, которая меняла знак при достижении пикового объема сферической оболочки. И несмотря на то, что отрицательные температуры сами по себе могли быть результатом какого-то специфического выбора единиц измерения, диаграмма Корнелио ясно давала понять, что и положительные, и отрицательные температуры были вполне реальным явлением. Их наименования всегда можно было поменять местами, подправив соответствующие определения, однако грань, отделяющую минус от плюса, устранить было нельзя.
— Если все в этой комнате имеет отрицательную температуру, где нам тогда искать положительную? — спросила Ялда.
— На поверхности Солнца, — ответил Корнелио. — И у нас — в горящих минералах.
— Понятно. — Так как горящий минерал нагревал окружающие частицы, увеличивая их кинетическую энергию, движение истинной энергии будет направлено в противоположную сторону, к пламени. Есть ли в этом смысл? Корнелио предупредил ее, что более горячее тело будет передавать свою энергию более холодному только в том случае, если знаки обеих температур совпадают.
Впрочем, случай со смешанными знаками оказался не таким уж сложным для понимания. Система, обладающая положительной температурой, расширяет диапазон своих возможностей, приобретая энергию. А система с отрицательной температурой, наоборот, приобретает новые возможности за счет энергетических потерь. Если соединить их вместе, то никакого хитрого компромисса и не потребуется — каждый просто получает то, чего хочет. Обе системы могут увеличить свой объем в импульсном пространстве за счет одного и того же акта энергетического обмена.
Иными словами, любая система, обладающая отрицательной температурой, будет передавать свою истинную энергию любой системе с положительной температурой. Вот почему Корнелио посчитал нелишним заметить, что обычные тела «горячее бесконечности»; какой бы высокой ни была положительная температура пылающего солярита, прохладный ветерок, будучи «горячее бесконечности», всегда мог передать ему еще больше истинной энергии.
— Но откуда нам знать наверняка, что тело обладает именно положительной температурой, а не просто огромной отрицательной? — спросила Ялда. — Как нам отличить положительно горячее от «горячего» в общепринятом смысле?
— Свет, — ответил Корнелио. — Когда система свободно создает свет — не в ходе упорядоченного процесса, как это делают растения, а в хаосе горящего пламени, ее истинная энергия превращается в нечто новое, ранее не существовавшее, а это, в свою очередь, расширяет спектр ее возможностей. Это по сути и есть определение положительной температуры.
— Получается, что как только обычная система с отрицательной температурой начинает создавать свет, — предположила Ялда, — ее температура непременно поменяет знак? И по дороге перешагнет через бесконечность?
— Именно, — подтвердил Корнелио. — Стоит ей начать производить свет, и она будет потеряна для обычного мира.
Ялда не могла не бросить еще один взгляд на коллекцию энергетически нестабильных смесей, хранящихся в мастерской. Потолок над стеллажами до сих пор обнаруживал следы недавнего ремонта.
— В конечном счете, — объявил Корнелио, — все обращается в теплоту и свет. Помешать этому мы не в силах. Все, что мы можем сделать — это слегка замедлить превращение и попытаться извлечь из него пользу.
В итоге Ялда задержалась на химическом факультете до самых сумерек, после чего факультетский грузовик подбросил ее вместе с Корнелио и пятью его студентами до университетского городка. Пока они ехали по пыльной равнине, Корнелио объяснил, как давление газа может оставаться положительным при том, что его температура меняет знак, и конечным — когда температура переходит через бесконечность. Старый закон идеальных газов — произведение давления на объем пропорционально произведению температуры на количество вещества — отступал на задний план; он был неверен даже в отношении пламени самой обыкновенной лампы.
Кузов грузовика был открыт, и Ялда увидела, как с севера к ним приближается фиолетовый конец гремучей звезды, однако водитель запаниковал и резко ударил по тормозам, из-за чего машина накренилась и забуксовала. Когда грузовик остановился, единственное, что она смогла вспомнить — это вихрь цветов на фоне вращающейся чаши небосвода.
Пассажиры выбрались наружу, проверяя себя на предмет ранений, но, как вскоре выяснилось, никто не пострадал. Ялда продолжала сжимать в руках свои принадлежности для светозаписи; она проверила содержимое при свете звезд, но Корнелио упаковал его со всей тщательностью, и ни одна из колб, по-видимому, не пострадала. Она помогла нескольким студентам вытолкнуть грузовик на дорогу, не тратя времени на сожаления об упущенной возможности. Если так будет продолжаться и дальше, следующая гремучая звезда появится над Зевгмой уже через пару черед.
— Что они, по-твоему, из себя представляют? — спросила она, когда грузовик снова рванул вперед.
— Фрагменты большого взрыва, — ответил он. — Настолько далекого, что даже малейшей разницы в скорости осколков может быть достаточно, чтобы растянуть их прибытие на многие годы. Интуиция подсказывает, что более поздние фрагменты будут двигаться с меньшей скоростью.
— Любопытная идея. — Ялда благодарно постучала по коробке с подарком. — Будем надеяться, что скоро я смогу это проверить. — Получив четкое изображение светового шлейфа гремучей звезды в конкретный момент времени, она, вероятно, сможет измерить его асимметрию и, наконец-то, оценить скорость самого объекта.
Когда она добралась до города, было уже темно. В университете Ялда попрощалась с Корнелио, припрятала в оптической мастерской свое новое оснащение и в поисках Туллии не побоялась заглянуть в то крыло, где обитал Людовико. Но вокруг не было ни души. Скорее всего, Туллия собрала данные о гремучей звезде по пути домой или в клуб Соло.
В Соло Ялда встретила Дарию и Лидию; они хотя и не видели Туллию, зато убедили Ялду сыграть с ними в шесть костей. Ко всеобщему изумлению Ялда победила, и поэтому задержалась на вторую игру. На этот раз Лидия ее обошла, хотя победа была близка.
Теперь она чувствовала усталость, но решила, что будет не лишним заглянуть к Туллии на квартиру; было бы неплохо в общих чертах рассказать ей о своем путешествии в Ампутационный переулок. Через несколько черед Туллия собиралась отправиться на Бесподобную; вполне возможно, изобретение Корнелио ей бы тоже пригодилось.
Добравшись до квартиры, Ялда обнаружила, что завеса закрыта, хотя дверь была не заперта. Она несколько раз тихо позвала Туллию, но так и не дождалась ответа. Обычно Туллия не ложилась спать так рано, но если она все-таки задремала после тяжелого дня, было бы несправедливо ее разбудить.
Ялда повернулась и направилась было в сторону лестницы, но затем передумала; нет ничего плохого в том, чтобы тайком прокрасться в квартиру и проверить, что у Туллии все в порядке. Она вернулась, раздвинула завесу и вошла в квартиру.
Туллия лежала на полу у окна. Ялда позвала ее по имени, но ответа не последовало. Она подошла ближе и опустилась на колени, чтобы ее осмотреть; тело Туллии было лишено конечностей, а от кожи исходило странное свечение. На мгновение Ялда в панике вспомнила о своем дедушке, но затем поняла, что увиденные ей блики на самом деле были всего лишь искаженными отражениями цветов у нее над головой.
Ялда взяла свою подругу за плечи и легонько тряхнула, но Туллия не реагировала. Ее кожа была странной на ощупь — напряженной, даже почти жесткой. Ее грудь была разделена глубокой бороздкой или трещиной — первой линией символа, который Туллия никогда бы не написала по собственной воле.
— Нет, — прошептала Ялда. — Не может быть. — Она нашарила в кармане флакон с холином. Если Туллия приняла слишком маленькую дозу, возможно, ее еще не поздно увеличить. Ялда высыпала на ладонь три маленьких зеленых кубика и протянула руку к Туллиному рту.
Но рта у Туллии не было. И хотя очертания ее губы были все еще видны, благодаря более темной пигментации, кожа на их месте ничем, кроме цвета, не отличалась от окружавшей ее гладкой и однородной поверхности. Ялда выронила холин и провела пальцами по лицу Туллии, осторожно потрогав один глаз; ее веки срослись, но все еще были различимы. Тимпан ниже рта застыл и потерял эластичность. Ее тело становилось таким же твердым и безликим, как семенная коробочка растений.
Ялду уже колотила дрожь; усилием воли она заставила себя успокоиться. Кто знал, как следует поступить? Наверняка, Дария. Ялда высунулась из окна, и ей на глаза попался мальчик; она бросила монету, чтобы привлечь его внимание, а затем упросила его сбегать до ресторана под клубом Соло и попросить шеф-повара «срочно вызвать Дарию, к Ялде». Два куса вперед и обещание дать еще два по возвращении сделали свое дело.
Когда Ялда снова опустилась на колени, Туллия оказалась в ее тени, и она увидела, что тело Туллии действительно излучает слабый свет — правда, в отличие от болезни, которой страдал ее дедушка, этот свет находился не на поверхности. Его источник был расположен где-то в глубине и постоянно мерцал и перемещался в разные стороны — этот безумный обмен сигналами достиг такой силы, что его было видно прямо сквозь плоть.
Ялда погладила Туллию по лбу. — Мы тебя вылечим, — пообещала она. — Все будет хорошо. — Если Дария сможет раздобыть соединительную смолу, то им удастся склеить края борозды и предоставить телу Тулии возможность расправиться с этой перегородкой своими силами. А если Дарии принесут ее соляритовую лампу, то вспышка, которая заставила дергаться мышцы пленного древесника, смогла бы блокировать сигналы, контролирующие деление Туллии. У них было так много вариантов. Туллия ничем не болела, они не была ни старой, ни немощной. Она не угодила в рабство к какому-нибудь нетерпеливому ко. Она была свободной женщиной, о которой могли позаботиться ее друзья.
Борозда добралась до верха туловища и начала вгрызаться в тимпан. Ухватившись обеими руками за края, Ялда что есть силы прижала их друг к другу. — Стой, — сказала она. — А когда эта рука устанет, у меня в запасе есть еще десять. — Но усилия Ялды не встречали особого сопротивления; она ощущала лишь едва заметную пружинистость Туллиной плоти.
Туллия выживет; теперь Ялда была в этом уверена. Выживет и добьется успеха. Она будет просвещать своих студентов и радовать друзей еще дюжину лет. Она найдет свет лесов на далеких планетах.
Сама по себе борозда не становилась длиннее, но на глазах у Ялды стенки затвердевшей кожи растягивались в разные стороны от точки, которую она сжимала своими пальцами, подбираясь к том месту, где раньше находился рот Туллии. Едва заметная выпуклость ее невидящих глаз пропала; тело поглотило органы зрения, и веки слились с невыразительным фоном окружавшей их кожи.
Ялда услышала звук шагов, вслед за которым распахнулась завеса.
— Ты пообещала какому-то мальчишке, что я заплачу ему четыре куса? — раздраженно спросила Дария. — Надеюсь, у тебя была веская…
Когда Ялда отодвинулась в сторону, чтобы Дария сама увидела, зачем ее вызвали в квартиру Туллии, она увидела вторую, поперечную борозду, которая росла, угрожая разрезать каждую из боковых половин. — Ты принесла соединительную смолу? — спросила она у Дарии. — Или разрывы лучше сшить? Я не могу сжать их руками.
К ней подошла Лидия. — Мы не сможем ей помочь, — тихо сказала она Ялде. — Смола, лекарства, операция — этим мы только убьем детей.
Ялда посмотрела на Дарию. — Не может быть.
— Как только деление началось, его невозможно повернуть вспять, — сказала Дария.
Лидия положила руку на плечо Ялде. — Оставим ее в покое.
Ялда обернулась к ней. — То есть… оставим ее умирать?
— Теперь у нас нет выбора, — с горечью в голосе объяснила Дария. — Как бы крепко ты ни пыталась удержать ее тело, мозг уже погиб.
— Ее мозг уничтожен? — Ялда пристально разглядывала непроницаемое лицо Туллии. — Но ведь все это происходит под контролем мозга, разве нет? Ведь он посылает сигналы. Не говори мне, что он погиб.
Дария подошла к ней и встала рядом на колени. — Ялда, ее больше нет. Скорее всего, она умерла задолго до того, как ты ее нашла.
— Нет, нет, нет. — Больше никаких преждевременных смертей. Клавдия и Аврелия были далеко, и Ялда никак не могла им помочь, но ведь с Туллией все было иначе.
Она обернулась к Лидии и стала умолять. — Что нам делать? Скажи мне!
— Все, что нам остается — это сохранить ее в своих воспоминаниях, — сказала Лидия.
Ялда провела рукой по ранам Туллии; бороздка добралась до самого верха ее черепа. — Но должно же быть хоть что-то!
— Мы не можем это исправить, — твердо сказала Дария. — Она была нашим другом, мы ее любили, но теперь от ее разума ничего не осталось; для нас она так же мертва, как любой мужчина в своей могиле. Сегодня нам остается только скорбеть о ее утрате.
Ялда почувствовала, как ее охватила дрожь и рокотание. Она не верила Дарьиным словам, но какая-то предательская ее часть решила вести себя так, будто Дария говорила правду.
— А утром, — добавила Дария, — нам предстоит решить, как мы будем воспитывать ее детей.
