Прождав, наверное, целую вечность, герольд Йорков возвратился к троим братьям. Молча и не шевелясь, они стояли лицом к городу до тех пор, пока послеполуденное солнце основательно не удлинило их тени, а потом обратились спиной к его стенам и отошли от них на две мили, остановившись в том месте, где можно было стать лагерем, не объявляя войны. В течение оставшихся до ночи немногих часов их люди сносили к лагерю кусты и терновник, укладывая их по периметру, чтобы было можно оградиться от ночного нападения. Граф Уорик едва мог различить со стены окруженное муравьиными фигурками работающих солдат расплывчатое пятно, в которое превратилась рать Йорков. Он видел отряды людей, углублявшихся в лес с топорами в руках, валивших небольшие деревья и оттаскивавших их назад. Какая-то часть его оставалась довольной тем порядком, который соблюдался в стане Йорков. В конце концов, именно он и учил их, причем Эдуарда и Ричарда больше, чем Джорджа, и ему было приятно, что его ученики не были дураками.

Тем не менее он мог разгромить их даже теперь. Уорик почти не сомневался в этом. Да, измена Кларенса стала для него ударом. Нетрудно было предположить, что зять уже рассказал Эдуарду все, что знал о численности его войска, и назвал имена лордов, пришедших под его руку. Однако гордость не позволит самому старшему из братьев отступить. Молодой человек полагался на свою скорость. Недостатки подобной методики были особенно понятны противнику, успевшему опустить копье и ожидавшему, как скоро ты сам полезешь грудью на острие.

В нескольких милях от городских стен Джон Невилл, лорд Монтегю, тоже готовил к баталии три тысячи своих людей, готовых перекрыть путь на север. Де Вер, граф Оксфорд, командовал шестью тысячами на востоке, в то время как сам Уорик мог вывести из города десять тысяч солдат и призвать еще десять тысяч из находящегося за его спиной Уорикшира. Сыновья Ричарда Йорка вторглись в его дом, в самое сердце его владений. Они были у него в руках и уйти могли только по западной дороге.

Пока ночь безмолвно окутывала ландшафт, Уорик ждал, наблюдая, как зажигались факелы на границах лагеря Йорков. Группы факельщиков делали то же самое на стенах Ковентри, образуя две длинные, по тысяче ярдов, линии масляных огней друг против друга.

В течение дня герцог Эксетер послал Уорику несколько записок, и завершением этой эпопеи стала его попытка подняться на башню, которой на сей раз помешали выставленные Ричардом стражники. После этого Холланд выбрался на стену и стал оттуда во всеуслышание рекомендовать Уорику раскрыть пошире глаза. Граф не стал отвечать, и после завершающей, самой отчаянной попытки разъяренный нобиль воздел руки к небу и отправился пить. Ричарду Невиллу было жаль, что Эксетер не назвал его при всех трусом, предоставив этим ему право лишить герцога головы за вмешательство в командование в военное время. В таком случае никто не смог бы попрекнуть его превышением власти. К несчастью, Генри Холланд знал это не хуже Уорика и заставил себя остановиться буквально в шаге от плахи.

В эту слишком жаркую и неуютную ночь граф Уорик спал слишком плохо и все время сбрасывал с себя покрывала. Ему следовало захлопнуть расставленную им ловушку сразу же после того, как Эдуард вошел в нее. Он мог представить себе реакцию и недоверие Дерри Брюера, когда тот услышит о том, что Уорик не стал сразу затягивать удавку. Трех сторон вполне хватало на то, чтобы раздавить небольшой отряд Йорков и навсегда покончить с ними, и Ричард не мог объяснить то, что ему не удавалось понять в себе самом.

На рассвете он поднялся из обильно политой потом постели, побуждаемый непонятным ощущением ужаса, набросил на плечи плащ и, выйдя на стену, принялся рассматривать темную баррикаду из кустарника, пересекавшую поле. Все факелы уже догорели или превратились в груды угольков, мерцавших и гаснувших буквально на глазах.

В лагере Йорков не было заметно ни единого движения – никакие дозорные не выезжали из стана осматривать окрестности. Уорик уже заподозрил истину, однако тем не менее отдал приказ и с высоты проводил взглядом своих людей, выехавших из крепости. Возвращались они еще быстрее, галопом, размахивая руками и отрицательно мотая головами. Лагерь Йорков оказался пустым. Армия Эдуарда ускользнула из тисков ночью, и выпустил ее сам Ричард Уорик.

Эдуард сдерживал коня. Ему хотелось только одного – пустить животное вскачь по дороге, однако шедшие позади люди не смогли бы угнаться за ним. Конных в его войске было только восемь сотен, а заводные кони шли в обозе. Остальным приходилось каждую милю проходить собственными ногами – и после этого быть готовыми к бою, если последует вызов.

Предшествующей ночью они ускользнули, не поднимая шума – сразу же, как стало темно и их нельзя было заметить со стен. Эдуард и Ричард отдали соответствующий приказ всем капитанам, которые довели до своих людей необходимость полного безмолвия пинками и красноречивым шепотом, сулившим нарушителям такие казни, от которых побледнел бы даже самый мужественный человек. Тем не менее находились и такие, кому все-таки приходилось затыкать рот. Впрочем большинство нарушителей тишины, в том числе и пришедшие с Кларенсом, были взяты с поличным прямо на месте преступления. Иначе невозможно было заставить их прекратить перебранки, смешки и пустую болтовню.

В итоге несколько часов ушло на приготовления к уходу, однако наградой стала тишина на ночном марше. Луна находилась в четверти, по небу плыли редкие облака – неяркого света вполне хватало.

Ночь позволила им незаметно подойти к лагерю Оксфорда. Войско Йорка опрокинуло выставленный караул, и узкий поток солдат, во все стороны размахивавших алебардами и топорами, расширяясь, потек между палаток. На какое-то время в стане Оксфорда воцарился ужасающий хаос, однако нападавших было много. Едва проснувшимся, полураздетым и безоружным людям зачастую приходилось сражаться голыми руками. Паника распространилась мгновенно, и уцелевшие люди Оксфорда припустили к окрестным холмам так, словно их гнала бесовская рать, а не люди.

После этого Эдуард мог дать своим людям отдохнуть и позволить Уорику утром обнаружить, что его противник благополучно ушел из сети. Однако король посмотрел на юг… До Лондона от того места, где он находился, оставалось примерно восемьдесят миль. По хорошей дороге даже усталый человек способен проходить по три-четыре мили каждый час, так что от столицы его теперь отделяли дневной и ночной переходы – в том случае, если у него хватит провианта. Ежедневные долгие переходы после высадки подсушили его людей и сделали их выносливыми. Но что более важно, готовыми понять его цель. Лондон – это парламент и сила. Это город короля Генриха, сердце Ланкастеров. А самое главное, в нем находятся жена и дочери Эдуарда – а также его сын.

И, еще играя силой после удачной стычки с врагом, они вышли на большую лондонскую дорогу, уходящую прямо на юг. Однако веселье в крови угасало с каждой пройденным милей, пока, наконец, войско не вышло к окраинам Нортгемптона. Там солдаты попадали на землю, чтобы поспать. Необходимость сна ощущал и сам Эдуард – дремота отягощала и его голову, лишая желания думать и двигаться. Тем временем маркитанты и маркитантки его обоза отправились в город с полными серебра кошелями и возвратились со всем хлебом и варевом, которые им удалось купить. Солдатам не дали заспаться, и вскоре они, озираясь вокруг красными со сна глазами, получили возможность улыбнуться миске с кашей и трети буханки. И пока они ели, из города появились рассыльные мясников, несшие на головах подносы с грудами сосисок и колбас и бойко раздававшие свой товар, после чего являвшиеся с пустыми подносами к квартирмейстерам Эдуарда.

Серебро исчезало за городскими воротами едва ли не с той же скоростью, с которой голодные и здоровые мужчины потребляли пищу, однако солнце уже заметно поднялось к тому времени, когда король собрал вокруг себя своих людей и построил их в ряды. Некоторые еще зевали, однако сыновья Ричарда Йорка уже показали себя людьми, за которыми стоило идти. Многие солдаты отвечали на строгий взгляд осматривавшего строй Эдуарда, и тот удовлетворенно кивал.

– Милорды, капитаны, джентльмены… дамы. – Последнее слово он произнес с легким поклоном в сторону женщин, сопровождавших его рать. Их реакция по-доброму рассмешила мужские ряды: одни из женщин краснели, другие кланялись, третьи делали реверанс, восхищенные вниманием короля.

– Сегодня утром, – продолжил Эдуард, – мы начнем форсированный марш, какой был до нас по силам разве что легионам Рима. Эта мощеная, сухая и широкая дорога ведет нас к Лондону, до которого осталось восемь десятков миль. И теперь я кое о чем попрошу вас. Вы уже показали мне собственную силу и верность. Но теперь я попрошу у всех еще большего: доверия и терпения. Вы знаете, что я пришел за своей короной. Она осталась в Лондоне.

Войско разразилось приветственными криками, удивив и порадовав Эдуарда настолько, что он рассмеялся и повернулся к стоявшим рядом с ним братьям.

– Телеги и припасы – назад. Капитаны, стройте людей по шесть в ряд. Да благословит вас всех Господь за вашу верность! Когда мы соберемся внутри лондонских стен, я проведу новый смотр!

Все снова разразились приветственным криками; фламандцы и англичане сразу бросились собирать пожитки и оружие, готовясь стать в строй. Час ушел на то, чтобы сформировать колонны и поставить дозорных и фузилеров в первые ряды. Женщины, старики и дети на телегах терпеливо ожидали возможности присоединиться к арьергарду с теми припасами, которые наиболее предприимчивые из них выторговали в городе. Среди маркитанток были и такие женщины, которые могли соорудить королевский пир едва ли не из горстки ароматных трав. Эти женщины знали себе цену. Рассаживаясь по повозкам и беря в руки вожжи, они перекидывались несколькими словами с оказавшимися рядом молодыми людьми, заставляя тех краснеть или ухмыляться. Был ясный апрельский день, и все они пешком или на конях добрались сюда из мрачной ловушки при Ковентри – на свободу и под солнечный свет. Бодрое настроение духа угадывалось и в том, как они отправлялись в путь – непринужденно, легким, полным гордости шагом, с оружием на плече.

Эдуард и его братья возглавляли походный строй. Кони их бок о бок рысили вперед, а верховые дозоры обшаривали окрестности по обеим сторонам от колонны и впереди нее.

– Надо пройти сорок миль сегодня и столько же завтра, – проговорил Эдуард. – Трудно, но можно. И тогда мы увидим Лондон еще до заката.

Сказав это, он улыбнулся, хотя и понимал, что ставит трудную цель своим людям. Эдуарду вспомнилось, как Уорик при Таутоне заколол своего коня, чтобы пешим сражаться в рядах остального войска… чтобы показать, что он не отступит, как бы ни сложилась битва. Это был великолепный жест, и память о нем несколько смутила Эдуарда. В тот момент он был восхищен Уориком.

Странно было вспоминать, что теперешний враг, в великом гневе противостоящий ему, тогда сражался на его стороне. Впрочем, не важно, рассудил Эдуард: он первым войдет в Лондон и запрет за собой ворота.

Мысль эта потянула за собой другое неприятное воспоминание, смутившее его и заставившее повернуться к самому младшему из своих братьев, ехавшему в середине.

– Но как нам быть, если лондонцы откажутся впустить нас? Встретят нас так, как встретили в Халле и Йорке? Что, если городские ворота останутся запертыми, Ричард?

Герцог Глостер задумался на какое-то время, глядя вдаль, словно город был уже виден.

– Когда мы окажемся ближе, может быть, завтра или к вечеру сегодняшнего дня, я пошлю в город несколько отрядов лазутчиков, возможно, даже безоружных… – Подумав еще, он кивнул и склонил голову набок: – Они могут собраться около каких-нибудь ворот, например, Мургейтских в северной стене. Дюжины наших парней хватит, чтобы отбить ворота у городской стражи, однако для вящей уверенности я пошлю человек шестьдесят, а может, даже больше. Это хорошая мысль, брат мой, жизненно важная для нас. И, подойдя к городу, мы будем располагать пятью дюжинами людей за его стенами. Мэр и его олдермены не станут сопротивляться нам так, как Маргарет и Генрих. Богохульное упрямство, впредь я такого не позволю.

Эдуард улыбнулся уверенности Ричарда. Кларенс ехал рядом с ним, глядя вперед: братья пока не пустили его в соединявшую их связь симпатии и взаимного доверия.

– Я должен войти в Лондон, брат, – продолжил монарх. – Там Элизабет. И мой сын.

– И ее матушка Жакетта, – съехидничал Глостер.

– Ну да, однако ее участь не так уж тревожит меня. Продолжишь свои шуточки, Ричард?

– Прости.

Против желания, Эдуард расплылся в улыбке:

– В Лондоне я уже был однажды коронован. Лондон произвел меня в короли – и должен сделать это еще раз. Если только не заставит меня скрестись в городские ворота, как нашкодившего пса.

– Лондонцы уже отказывали Ланкастеру, – пренебрежительно фыркнул Глостер. – Французской королеве, недужному королю и огромной ватаге скоттов. А мы – Йорки, брат! Дети своего отца, вернувшиеся домой. Горожане не посмеют закрыть перед нами ворота.

Эдуард улыбнулся Ричарду, радуясь его оптимизму и заимствуя у него долю уверенности. Колонна уже растянулась на несколько миль, а сотни людей, с которыми они высадились в Англии, превратились в тысячи и тысячи. Однако Кларенс рассказывал старшему брату, какую рать собрал против них Уорик. Принесенная им жестокая весть, казалось, еще дальше отодвинула Джорджа от братьев, хотя унынию его не было разумной причины. В конце концов, он привел к Йоркам существенную часть их войска. Тем не менее, когда радость встречи иссякла, герцог Кларенс погрузился в тоску, превратившись в едущий на коне символ неудачи.

Постепенно теплело, и Эдуард огляделся. Его войско отделяли от цели восемь десятков миль, и это было главным в данный момент. За один день всех сражений не выиграешь. А он даже не знал, жива ли до сих пор его жена, не умер ли еще новорожденный сын, так и не получив возможность увидеть собственными глазами склонившегося над колыбелью отца… Высокий и сильный, Эдуард отодвинул неприятные думы прочь и сосредоточился на дороге.

Стоя в Париже на пристани, Маргарита Анжуйская посмотрела по сторонам, вспоминая, как Дерри Брюер сказал ей: что бы ни произошло, она начнет «в Сене». Насколько она помнила, эта слабая шутка заставила начальника тайной службы раскраснеться, он попытался растолковать ей причины своего веселья и в конце концов уже совсем расхохотался, утирая с глаз слезы. Несмотря ни на что, Маргарет не хватало его общества.

За спиной у нее остался Луврский двор, покои в нем, долго служившие ей домом. Ее сын, молодой принц Эдуард, не мог помнить другого дома, хотя мечтал об Англии, как о некоем Авалоне, земле туманов и холода, оберегающей ясный бриллиант его наследственного права, в котором ему было давно отказано. Эдуард Ланкастер стоял неподалеку от Маргарет в роскошном доспехе со щитом за спиной, и два юных и гордых оруженосца гнулись за ним под тяжестью его оружия и прочего снаряжения.

Ожидавший мать и сына небольшой военный корабль высоко сидел на речной воде. Борт его поднимался над причалом футов на двадцать. Маргарет проводила взглядом коней в шорах, которых провели по мосткам на борт корабля, а оттуда – в трюм, в темные стойла под палубой. Король Луи не скупился в средствах, необходимых для их отправления. Если б английская королева не знала, какую выгоду он извлекает из оказываемой ей поддержки, она была бы просто ошеломлена тем потоком золота и серебра, который он пролил на их маленький отряд. Главное заключалось в том, что у них был общий враг: Эдуард Йоркский. Реставрация Ланкастеров сулила выгоду им обоим.

Маргарет оглянулась назад, словно ощутив на себе взгляд Луи. Один только размер Луврского дворца подчас изумлял ее, и она улыбалась себе под нос. Король, безусловно, придет сюда, он вкладывает в них свою надежду.

По правде сказать, в этот день она отплывала потому лишь, что на этом настаивала не только сама Маргарет, но и французский король. В Париж прилетели вести о высадке Йорков, их успех и собранное ими войско опрокинули прочие планы и повергли их в беспорядок.

Маргарет проследила за тем, как ее единственный сын поднялся по мосткам на борт корабля и остановился у поручней, с гордостью оглядывая приютивший их с матерью город. Глядя на него, она испытывала подобное чувство. Сын оказался единственным приобретением ее молодых лет и прежних ее надежд на Англию.

Боже, как их тогда качало в Канале! Уильям де ла Поль, герцог Саффолк, сопровождал ее… Королева промокнула глаза шелковым платочком, чтобы слезы не размазали краску.

Вода в Сене сияла весенней чистотой. Чуть поодаль, на берегу, какие-то дети купались или ловили рыбу, сопровождая одобрительными криками царящую на причале суету, воспринимая ее как спектакль, представленный для их развлечения. Принц Эдуард помахал детям, то ли приветствуя, то ли прощаясь, трудно было сказать.

Маргарет едва могла поверить в то, что эта часть ее жизни подошла к концу. Она поймала себя на том, что пытается запечатлеть в памяти все происходящее: яркие краски, поросшие цветами берега… понимание того, что она может не скоро увидеть Париж, если ей вообще суждено вернуться сюда.

Она хранила своего сына от всех опасностей мира, дожидаясь того мгновения, когда с берегов Англии отхлынет принесшая Йорков волна и он с новым приливом переправится через Ла-Манш. Только мать могла понять утонченное мучение, которое переживала она в этот весенний день на реке на глазах всей Франции – когда ее сын впервые протягивал руку к принадлежащей ему по праву короне. Она прижала ладонь ко рту – чтобы успокоиться. У них было столько врагов, готовых отказать ее сыну в этом праве, готовых без малейших колебаний забрать его жизнь. Однако ее Эдуард являлся единственным наследником старшей линии королей. Ни у кого из живущих на земле не было более веских прав на английский престол – согласно происхождению, закону… и по праву оружия, если дойдет до этого.

Ричард Невилл, граф Уорик. Сколько тысяч раз с гневом и ненавистью повторяла Маргарет это имя за время своего изгнания! И теперь, охваченная каким-то безумием, она связывала все свои надежды именно с этим человеком, голову отца которого подняла на шесте над городскими воротами. Она так долго знала одни горести и тревоги, что не имела никаких оснований сомневаться в том, что красота ее осталась в прошлом – вместе с молодостью, вместе с фигурой. Немыслимо проживать день за днем, чувствуя себя подброшенной в воздух стекляшкой, не зная, что принесет ей падение – разобьется ли она в мелкие дребезги или ее подхватят заботливые руки.

Годы сделали ее проницательнее и холоднее, и возможные несчастья всегда маячили на краю ее поля зрения.

– Ваше Величество, не окажете ли вы мне честь, разрешив предложить вам свою руку? – произнес голос за плечом Маргарет.

Она медленно повернулась, словно пробуждаясь ото сна. На пристань сошел король Луи, наделивший ее почестями и титулами, которых она давно уже была лишена. Чуть склонив голову, Людовик улыбнулся той застенчивой радости, которую она ощутила при его появлении. Он протянул к ней ладонь, и Маргарет послушным движением вложила в нее свою руку.

– Полагаю, что ваш друг, лорд Сомерсет, будет встречать вас в Уэймуте, миледи. Во всяком случае, он уверял меня в этом. Передаю вас в его надежные руки. Вы наконец возвращаетесь в страну вашего мужа, в собственный дом. Я знаю, что во все предстоящие времена вы будете видеть во мне искреннего друга. Я буду присматривать за вашим благополучием в стране этих холодных крестьян. Оживите их пресную жизнь, Маргарита, расшевелите их! Без нашего примера они ведут скучный образ жизни.

– Постараюсь, Ваше Величество, – ответила опальная королева. – И я благодарна вам за все то, что вы сделали для меня и сына. Если существует какой-то способ отплатить вам добром, я посвящу ему всю свою жизнь до скончания лет моих, сколько бы их ни осталось мне.

Людовик с легкой усмешкой на устах помог собеседнице подняться на чистые до белизны дубовые доски палубы и огляделся по сторонам с чувством немалого удовлетворения.

– Многих и добрых лет, Маргарита, когда все это станет предметом воспоминаний. Новых вам сил, королева Англии. A тебе, принц Эдуард, я желаю доброй охоты. Да будет твердой твоя рука!

Принц был много выше французского короля: порода Ланкастеров – Плантагенетов отличалась высоким ростом во многих своих представителях. Эдуард был в полном доспехе, но как будто не замечал его тяжести. Он с радостью поклонился королю Луи:

– Обещаю это вам, Ваше Величество, именем Господа нашего, Иисуса Христа.

– Аминь, – вместе проговорили Маргарет и Людовик.

– Мне сказали, что сегодня на море разгулялись волны, – продолжил затем Людовик, – однако я не сомневаюсь в том, что они смиренно улягутся перед вашими блистательными персонами.

Английская королева, как он и рассчитывал, улыбнулась. Она была в изысканном шелковом платье и лишь чуточку подрумянила щеки и подкрасила губы. При всех легших на ее лицо морщинах, при всех перенесенных ею муках, король Луи не мог припомнить, чтобы она выглядела более прекрасной, чем в этот день.

– Вы окажетесь в Лондоне через пять-шесть дней, Маргарита, – добавил он. – Если была на то воля Господня, милорд Уорик мог уже нанести свой удар – и снять с плеч голову того человека, который угрожает всем нам.

– Молю Бога об этом, Ваше Величество, – отозвалась Маргарет. – Ваши птички сопровождают меня. Буду выпускать их по мере необходимости.

Людовик обнял ее в последний раз и постарался как можно крепче пожать руку ее сыну, чтобы молодой человек по юношеской беззаботности не раздавил его пальцы. После этого французский король спустился на пристань по сходням, и их убрали. Он остановился на берегу в окружении нескольких стражей, защищавших его от дерзких взглядов и прикосновений подданных, пока две гребных шлюпки выводили на быстрину небольшой кораблик. Стягивавшие их тросы натянулись, сбросив рассыпавшееся искорками облачко капель воды. Людовик знал свое прозвище – «вселенский паук». В канатах ему вдруг увиделась часть собственной паутины, и он улыбнулся этому зрелищу и собственной самонадеянности. Это был всего лишь конец, а может быть, также и начало. Новые, с иголочки, вышитые знамена Ланкастеров будут развернуты на море. А пока кораблик находился в Париже, над ним реяли золотые и синие королевские лилии Франции.