Утро Хуртиг начал с основательного душа, после которого спустился к завтраку.

Остальные спали, и он был в столовой один. Хуртиг положил на тарелку бекон, яйца, сосиски и немного овощей. Как обычно в гостинице, он взял многовато и знал, что съест лишь половину. С тарелкой в одной руке и кружкой кофе в другой он вышел на застекленную веранду.

Первые лучи солнца окрасили горизонт оранжевым, а газон перед окнами был белым от выпавшего ночью инея. Хуртигу показалось, что где-то воют полицейские сирены.

Прежде чем сесть, он сходил за утренними газетами. Нераскрытое убийство Фабиана Модина до сих пор маячило на первых полосах; Хуртиг подумал про Олунда, посмотрел на часы и констатировал, что звонить еще слишком рано.

Погрузившись в чтение статьи о положении в Сирии, он не заметил, как на опушке леса появилась тощая фигурка и через сад двинулась к веранде. Хуртиг думал – скольким мирным жителям надо погибнуть в кровавой гражданской войне, прежде чем ООН вмешается. Он понимал, что все, как всегда, упирается в конфликт интересов, разыгравшийся между сверхдержавами. Деньги против жизней, подумал он, и тут Ванья вынырнула у него за спиной и спросила, можно ли ей присесть.

Хуртиг дернулся и едва не перевернул полупустую кружку с кофе, но успел подхватить ее.

Он подвинул Ванье стул, и она села.

Волосы девочки были влажными, тушь потекла, и Хуртиг предположил, что она умылась морской водой, прежде чем вернуться в гостиницу.

– Не на такси? – наугад спросил он.

Не отвечая на вопрос, Ванья посмотрела на Хуртига пустым взглядом и сказала:

– Вы были на концерте в «Третьем пути». Я вас видела. Вы шастали там, заговаривали с людьми, и все знали, что вы легавый, хоть вы и говорили, что вы с какой-то студии, которая записывает диски.

Вот и конец лицедейству, подумал Хуртиг. Если все видели его насквозь, то нельзя верить ничему, что он там услышал. Кто врал ему, а кто нет?

Он вспомнил наркушу, на которого напал в туалете. Да, именно это он и сделал – напал, но тому нарку он сказал, что он полицейский, а не директор студии звукозаписи.

– Почему вы не остановили меня, когда увидели, что я режу себе грудь? – спросила вдруг Ванья, обвиняюще глядя на него.

Хуртиг вдруг вспомнил девочку, которую видел перед уходом. Он ее не узнал. И ничего не мог сказать в объяснение.

– Я резала себя, а вы видели – и прошли мимо. Вам самому от себя не противно?

На этот вопрос у Хуртига не было внятного ответа, и все, что он мог предложить, – это тысяча извинений и столько же отговорок и оправданий. Не мог же он сказать, что был на работе и у него имелись задачи поважнее, чем хлопотать над юнцами, которые сожгли себе легкие, потому что подошли слишком близко к огню.

Хуртиг не мог сказать, что это дело Эдит и Пола – заботиться о том, чтобы она была цела и невредима.

И уж определенно он не мог сказать, что это дело Хольгера. Хуртиг подозревал, что девочка не знает, кто ее биологический отец.

– Я слышала, вы выспрашивали насчет Голода, – сказала Ванья, когда Хуртиг не смог объясниться. – Зачем? Что вам от него надо?

Ответить на этот вопрос было проще. Хуртигу проще было не давать объяснений, связанных с изощренной моральной дилеммой.

– Потому что я или мы – полицейские хотим добраться до того, кто под именем Голода распространяет кассеты. Ты сказала, что это один человек?

– Да. Он единственный понимает, каково мне, и я люблю его за это. Почему вы хотите до него добраться? Он просто создает прекрасную музыку, и все.

Исполняющий обязанности комиссара полиции Йенс Хуртиг рассказал все, что ему известно о Голоде и кассетах.

И словно чтобы загладить вину оттого, что не вмешался, увидев, как Ванья ранит себя, Хуртиг изложил ей все подробности.

Наплевал на служебную тайну и параграфы. Он хотел, чтобы девочка, которая режет себя, поняла, что может случиться, если она продолжит в том же духе.

Что она может кончить, как Мария. Или как тот мальчик из Кунгсгордена. Что она следом за теми братьями-близнецами отравит себя газом. Что ее жизнь может оказаться такой же короткой, как у девочек из Вермлада и Моргунговы.

Короче мгновения эволюционного ока, и погаснет она в мгновение ока, в недоброе мгновение.

Он смотрел на Ванью, сидевшую перед ним с расплывшейся под глазами тушью.

На девочку с исполосованной грудью.

На дочь с влажными волосами.

И в первый раз за свою сорокавосьмилетнюю жизнь он рассказал о сестре.

Рассказал о Лине.