Ванья
«Лилия»
Молодежный центр «Лилия» располагался в старом фабричном здании красного кирпича; из окон открывался вид на залив Лильехольмсвикен и разводной мост, соединяющий эту часть города с Сёдермальмом. Ванья сидела с сигаретой на террасе кафетерия и смотрела, как суда проплывают под машинами, а машины едут над судами. Время от времени мост разводили, чтобы пропустить крупное судно.
Айман опаздывала, но это не имело значения. Наоборот, хорошо: у Ваньи было время, чтобы выплакаться.
Марии больше нет, с этим ничего не поделаешь. Ванья понимала, что ее слезы – это конец.
Быть твердой, подумала она. Иначе тебе конец.
Имей силы выстоять.
Хорошо бы напиться. Чтобы меньше думать.
Ей совершенно не хотелось идти в кафетерий. Слишком много там так называемых друзей, поговорить спокойно не выйдет. Она прикурила новую сигарету от старой; один из кураторов вышел на террасу, обнял Ванью, сел по другую сторону столика.
– Я прихватил плед, – сказал он, протягивая Ванье один из пледов, которые вязали в ателье девчонки из Бредэнга. Тупые курицы, вяжут свои пледики каждый божий вечер, чтобы убить время. Когда Ванья представила себе, как они сидят и вяжут, ей стало еще хуже.
Вязание – бегство от реальности, бездумная попытка отодвинуть проблемы.
Мария была не из вязальщиц. Она выбрала другой способ справляться с чувствами.
– Я не смогу, не в состоянии буду пойти на похороны, – сказала Ванья, закутываясь в плед. Не смогу, не выдержу, подумала она, потому что я плохой человек.
– Уверена? – спросил руководитель и попросил у нее сигарету. Не в первый раз. Он был единственным известным Ванье взрослым, за исключением пьяниц и бомжей, который стрелял сигареты у шестнадцатилетки.
Она протянула ему пачку. «Как это вышло?» – подумала она. У нее были все основания чувствовать себя отлично. Пока она не решила чувствовать себя паршиво.
Поначалу она притворялась, что ей паршиво: так она чувствовала себя значительной и в центре внимания. Потом ей стало паршиво по-настоящему, потому что ей было стыдно за то, во что она превратилась.
Может быть, из-за нее и Пол пьет так много.
Во всем виновата она, и вот теперь она сидит и думает о самой себе.
Хотя умерла-то Мария.
На террасу вышла Айман. Куратор поднялся, и Ванья заметила, что его слезные каналы еще не пересохли. Что он все еще способен чувствовать. Ванья получила соболезнующий взгляд, после чего руководитель извинился и ушел в кафетерий к вязальщицам.
– Как ты? – спросила Айман.
Ванья рассказала. Не о том, как она себя чувствует. Только о том, что она все узнала по телефону от мамы Марии и что ее вырвало, едва они распрощались. Потом она целый день пролежала в кровати, а теперь вот решила прийти сюда.
– Ты писала что-нибудь?
– Нет, не писала. Не могла.
– Помнишь текст, который ты показывала мне неделю назад?
Ванья кивнула. Она прекрасно помнила тот текст, потому что ей пришлось попотеть, чтобы найти верные фразы.
Писать – это единственное, что еще дает мне силы дышать. Когда я пишу, мне лучше, мне почти хорошо, но как только я откладываю ручку, чувства пропадают. Часто я ненавижу свои собственные слова. Так же часто мне кажется, что они банальны, ничего не значат. Но иногда, лишь иногда, я как будто нахожу смысл во всем. Я чего-то жду, чувствую нечто вроде умиротворения, я как будто начинаю понимать саму себя.
– Я чувствую то же, что и ты. – Айман перегнулась через стол. Она вздрогнула, как от холода, а голос был тихим, словно она делилась с Ваньей чем-то сокровенным. – Писать – это как жить, а читать то, что написал другой, – это как прожить жизнь другого внутри себя.
Ванья знала, что Айман помогает сбившимся с пути подросткам, позволяя им взять часть ее собственной жизни. Ее собственного безумия.
Ванья подумала – поняла ли Айман то стихотворение, которое Ванья показала ей, а потом отослала Голоду.
Быть разорванной выбором.
На мосту между надеждой и отчаянием.
Между «Лилией» и Нивсёдером.
