Фаза четвертая: Переориентация

Скорбь иногда столь же неизлечима, как смерть, и страдает лишь тот, кто отваживается жить.

И лишь тот, кто открылся настолько, что впустил в себя другого, может испытывать по-настоящему глубокую скорбь.

Скорбь Эйстейна Сандстрёма зовут Ториль Хегеланд – прекрасная комбинация реального мира и теории, глупости и ума, секса и разговоров. Он любил ее, но когда она умерла, он ее возненавидел.

Скорбь – это тоска, ненависть и любовь в одном-единственном тухло воняющем вдохе.

Погрузка руды, горнорудным предприятием, – причина того, что внизу, в гавани, облако пыли висит, как серый смог над долиной. Сухие гранулы забиваются в глотку, сопутствуют печали. Словно мешок пылесоса взорвался в воздухе, подумал он, отпирая дверь.

Район, в котором жил Эйстейн, назывался Харакири. Ряды студенческих домов в горной чаше погружены в тень круглый год. Даже летом солнце не в состоянии перебраться через зубцы гор.

И все же это Ториль, а не он, покончила с собой. Она, жившая с родителями в большом доме, на южной стороне в дорогом районе Нарвика. И он, который жил в студенческом общежитии в том уголке Норвегии, где частота самоубийств самая высокая в стране, и не имевший даже настоящих родителей.

У него был только Исаак.

Он вошел в свою комнату и закрыл дверь. Включил компьютер, подсоединил наушники, открыл плей-лист под названием «Голод», после чего свернулся в постели. Темный металлический грохот; он закрыл глаза. Слушал свои первые неуклюжие попытки писать музыку.

Он представлял себе ее лицо. Выражение ее лица в тот последний раз, когда она слушала его музыку.

И въехала прямо в скалу. Он знал, что это не был несчастный случай.

Грохот барабанов внезапно умолк, и спокойная фортепианная музыка зазвучала так фальшиво, что больно было слушать.

От этой музыки хотелось кричать. Ему хотелось спрятаться от нее – и в то же время он не мог не слушать.

Ториль любила эту музыку. Она не ненавидела ее так, как он сам иногда ненавидел. Сейчас он ненавидел эту музыку.

Она звучала, как… как когда тебя заставляют съесть что-то отвратительное, набить рот рыбным пирогом.

Через полминуты музыка закончилась, и барабаны вернулись. Гитары звучали, как швейные машинки, и – голос Голода. Его собственный голос.

Он ненавидел себя, и Бог ненавидел его. Каждый сам за себя, а Бог против всех.

Настоящая ненависть должна корениться в ненависти к себе. Такой была ненависть Ториль.

Эйстейн Сандстрём чувствовал, что лицо у него мокрое и опухшее, но он не знал, отчего плачет: оттого что ненавидит, любит или тоскует по Ториль. Не было слов, чтобы описать это чувство.

Она столько знала о малых и великих вещах, а он не знал ничего.

Она знала, что морские звезды едят, выворачивая желудок наизнанку и выдавливая его через ротовое отверстие, что самое распространенное имя в мире – Мохаммед, что все часы в «Криминальном чтиве» показывают двадцать минут пятого и что большинство людей за свою жизнь успевают съесть во сне восемь с половиной пауков. Она знала, что растворимый кофе пахнет кошачьей мочой, но только в тот момент, когда заливаешь его водой.

Она заставляла его смеяться.

Однажды он пришел к ней домой. Ториль сидела в ванной в купальной шапочке своей матери на голове и с электрической зубной щеткой во рту. Не считая обтягивающей майки с Куртом Кобейном и декларацией «Ненавижу себя и хочу умереть», она была абсолютно голой.

Эйстейн любил ее, и она любила его в ответ.