Черная меланхолия
Промышленный район Вестерберга
Время, проведенное в больнице, не принесло маме пользы, и она страдала от депрессии. А так как их с отцом жизнь крутилась вокруг Христа, они решили, что она одержима бесами. Отец Симона, Вильгельм, заказал аолепт и хибернал, и я прочитал, что эти лекарства оказывают воздействие на нервную систему, но от них у мамы только мутилось в голове.
Старейшины уверились, что традиционное лечение медикаментами не может помочь ей, и под конец сочли, что ее заболевание – духовного происхождения, аминь. И она попросила их изгнать демонов, живших внутри нее.
Развитие мысли от первой вспышки озарения до оформленной идеи идет по тому же пути, что и развитие религии.
Сначала – откровение. Видение, которое поначалу представляется безумным. Побыв некоторое время в покое, мысль созревает и время от времени представляется утопической. Может быть, даже революционной. И тогда приходит время убедить мир в том, что ты увидел истину.
Не каждому это под силу.
Но я должен обязательно попытаться объяснить ему.
– В семидесятые годы художник Крис Бурден прострелил себе руку, велел прибить себя к крыше машины и отправил модель самолета, груженную несколькими сигаретами с марихуаной, через мексиканскую границу. Я делал то же самое. Искусство по-настоящему. Я использовал настоящих людей.
Я показываю Йенсу коробку с тем, что я брал у убитых, но не знаю, понимает ли он мои слова.
Рассказываю ему о своей первой поездке в Берлин. О встрече со Старейшинами четыре года назад. О том, как я уговорил Хольгера, Фабиана, Ингу и Х.-А. Юнга финансировать масштабный культурный проект.
– Они понятия не имели, куда вкладывают деньги, – говорю я. – Два-три клочка волос и немного пыли, найденные в бумажнике у насильника Фабиана Модина. Нитка из синего галстука, который был на офицере Хансе-Акселе Юнге в день, когда он напал на мою маму. Ногти Ингмара Густафсона, которые касались ее. Все это я растер в ступке. И смешал с краской, которая состоит из высушенного пигмента их крови, смешанного с льняным маслом.
Я приношу банку с краской. Откручиваю крышку и даю ему понюхать пахнущую железом темно-коричневую массу.
– Сегодня днем я закончил картину, добавив папину кровь. У Хольгера кровь группы «О». Обозначение идет от немецкого Ohne Antigene, это означает, что у людей с такой группой крови отсутствуют антигены и они не могут принимать чужую кровь. Им можно переливать кровь только от людей с той же группой.
Йенс трясет головой, но ничего не говорит.
– Я пытался написать их лица по памяти – хотел, чтобы портрет тех, кого я ненавижу, был настоящим, а не таким, словно они сошли с фотографии.
Я чувствую, что не могу больше. Слова и фразы из прошлого приходят ко мне незваными, и в глазах мутится. Я не знал, какие мысли – мои собственные, а какие уже выражены при помощи типографской краски и распространились среди миллионов человек.
Я хочу быть уникальным, но я не уникален.
Я хочу быть гомосексуалистом, но я не гомосексуалист.
Я хочу быть самым знаменитым художником в мире, но я не самый знаменитый художник в мире.
Я хочу быть кем-то, кем не являюсь, но я не могу действовать, как кто-то другой: только как я сам.
Йенс возводит глаза к потолку, пытается сфокусировать взгляд, и я понимаю, что у него галлюцинации. Его опьянение обращено внутрь и служит ничтожной саморефлексии, тогда как мое – пленительно и направляет к действию. Я беру чужие впечатления и присваиваю их. Когда я достаю револьвер, у Хуртига апатичный вид.
Хаос и ясность, думаю я. Мне жаль, что я не могу заглянуть к нему в мозги.
Над нами – голос Голода. Как он полон жизни! Он – сама жизнь.
Я подаю Йенсу толстый «стеганый» конверт.
– Открой его.
Йенс шарит в конверте одной рукой и наконец достает свои водительские права.
Он жмурится, и я понимаю, что он пытается одолеть опьянение, но доза слишком велика. Две тысячи микрограммов – это не шутка.
Он от этого не умрет, но его ни в малейшей степени не должно заботить, умрет он или нет.
Он беззвучно шевелит губами, как вытащенная на берег рыба, и я вижу, что они складывают короткое, смехотворное слово «почему».
Осталось семь минут записи.
Мы с Эйстейном дома одни, а мама и папа – со Старейшинами, чинно обсуждают то, что должно быть сделано. Это займет целый вечер, и мы должны сидеть тихо.
Мы едим бутерброды, запивая их теплым шоколадом, а потом я увожу Эйстейна из комнаты. Мы крадемся в темноте и играем, будто мы – русские шпионы и нас не должна схватить полиция; Эйстейн принимает игру настолько всерьез, что начинает плакать, и мне приходится утешать его. Мы идем к молитвенному дому.
Светятся окна, несколько машин припаркованы у входа, я узнаю «Вольво» папы Симона и шикарную «Волгу» Фабиана Модина и говорю Эйстейну, что заведу себе такую, когда разбогатею, как тролль. Даже служебный автомобиль майора Юнга здесь, у него странный номер – желтые цифры на черном фоне.
Лестница позади дома ведет в подвал, а дверь легко открыть, надо только знать нужный трюк. Мы прокрадываемся внутрь, закрываем за собой дверь и поднимаемся туда, где проходят службы.
Там пусто, но до нас доносятся голоса взрослых.
– Когда Иисус послал своих учеников возвестить Царство Божье, он дал им силу над всеми прочими, – говорит Фабиан Модин. – И это та сила, к которой мы должны прибегнуть.
Еще пять минут записи.
Я спрашиваю себя, какую цель мы с братом преследовали своим искусством.
Настоящее искусство творит само себя, его так просто не опишешь словами.
Это как рассказать, кто есть человек.
Вот это я. Вот это – мой брат. Вот это – мы.
Вот это сформировало нас. Вот это – корни тех людей, которыми мы стали.
Посреди зала стоит алтарь – на самом деле это просто стол из «ИКЕИ», который застелили бархатной скатертью и на который поставили подсвечники. На полу купель из красного емтландского известняка, которую сработал камнетес из Витваттнета, и папа дал ему пятнадцать неважных тысячных купюр за хлопоты.
Сквозь тонкие стены до нас доносятся голоса, и я различаю папин голос, голоса Фабиана и Ингу.
Старейшины говорят, что мама должна обуздать себя и что они помогут ей изгнать Сатану и избавиться от демонов. Когда я слышу, что они задвигались, я беру Эйстейна за руку и говорю ему, что мы должны вести себя тихо, иначе нас выпорют так, что мы месяц не сможем сидеть. Он явно понимает меня, и мы заползаем под алтарь.
