Когда Ванья проснулась, у нее все болело. Она была завернута в вязаный плед и лежала на пропахшем пылью матрасе. Наверху горела яркая лампа.

Ванья села и потерла глаза. Прямо перед ней – стол, слева – стенной шкаф и стеллаж с книгами. В дальней стене – закрытая дверь. В углу инструменты. Гитара, бас и штатив микрофона.

Рядом стоял компьютер и столик с микшерным пультом. Множество кабелей аккуратно висели на крючках.

«Что со мной?» – подумала она.

Ванья направлялась домой к Симону; она помнила, как звонила Йенсу Хуртигу.

Потом она столкнулась с Эйстейном, и тот уговорил ее выпить пива в «Келлиз», так как Симон наверняка вышел по какому-нибудь делу.

Потом все было смутно.

Встать на ноги оказалось настоящим испытанием, и Ванье пришлось ухватиться за край стола, чтобы выпрямиться.

Она узнала лежащий на полу персидский ковер. Воспоминание из прошлого. Из детства и жизни без представления о времени. Ковер с фотографии, которую дала Ванье Эдит.

Ванья увидела на столе лист бумаги. Свой собственный текст. Ее реквием.

«И пусть тебя разорвет выбор. Между «Лилией» и Нивсёдером».

Между строчками кто-то вписал ноты.

Внезапно лязгнула открывшаяся дверь.

Ванья дернулась, когда в дверном проеме встал Эйстейн.

– Сядь за стол, – с отвращением сказал он. – Нам надо поговорить.

Ванья послушалась; Эйстейн запер дверь и сел напротив девочки.

Оба молча смотрели друг на друга. Ванья не знала, что говорить, но начинала понемногу понимать, почему оказалась здесь с этим человеком.

Кажется, он нервничал; губы сжаты, глаза бегают. Но было еще что-то в его лице – что-то, на что она не обращала внимания раньше.

Он похож на Хольгера. Такой больной, исхудавший Хольгер.

– Ты должна была умереть, – произнес он наконец. – Ты анахронизм. Сказали, что ты умерла, но вот она ты, сидишь здесь.

Внезапно до нее дошло. Перед ней сидит ее брат. Хольгер – ее отец.

Ее настоящий папа все время бывал у них дома, и вот почему он приходил так часто. Он приходил не затем, чтобы дать денег Эдит и Полу, как она всегда думала. Он сидел у нее в комнате, она гостила у него на каникулах.

Хольгер хотел видеться со своей дочерью.

Хотел видеться с ней.

И вот почему он так пристально рассматривал ее. Спрашивал, как она себя чувствует и как дела в школе. Хольгер тосковал по своей дочери. Ему не хватало ее.

Ванья искоса глянула на Эйстейна и попыталась улыбнуться, но улыбка не вышла. Сосущий страх расползался по телу, но в то же время в груди было щекотно. Ощущение, которого она не переживала уже давно.

Словно в груди взлетало перышко.

То лето, когда ей исполнилось двенадцать. Детский остров. Как-то ночью она уснула под открытым небом.

Надежда. Свобода. Счастье. Она не знала, как назвать это чувство, но оно было там.

– В детстве ты была такой слабой, – сказал Эйстейн, и Ванья увидела, как в его глазах мелькнула усталость – как у Хольгера. – Бледная, почти прозрачная. Руки-веточки, а голова словно отдельно от тела, в любой момент готова оторваться.

Ванья не отвечала, и он взял лежавший на столе листок. Прочитал ее текст, и по лицу расползлась улыбка.

– Смешно, – сказал он. – Ты умерла, когда тебе не было еще года. И все же ты написала вот это. – Он сложил лист пополам и сунул в карман куртки. – Запись готова, и я хочу, чтобы ты ее прослушала.

Эйстейн посмотрел на нее, и Ванья вспомнила звездное небо на шхерах над Детским островом, поджаренный на палочках хлеб и прикосновение босых ног к прохладному спальному мешку. Пряный запах горящих еловых веток.

Она кивнула, и Эйстейн вынул из кармана кассетный плеер.

Ее собственный плеер.

Потом Эйстейн встал из-за стола. Зашел ей за спину и надел на нее наушники.

– Ты сломала мне жизнь, – сказал он. Ванья рассматривала его руки.

Маленькие кровоточащие порезы и грязные ногти. Костлявый указательный палец нажал кнопку, и в ушах зашумело.

Голод.